Сквозь Бездну Времени

1941-й год. Борька, маленький, но упрямый, шагал по двору, неся два тяжёлых ведра. Вода плескалась, переливаясь через край, но он шёл, хмурясь, будто вся его жизнь зависела от того, донесёт он её или нет.

Юра Рябинцев в это время рубил дрова, прислонив топор к пню, посмотрел на него, слегка нахмурив брови. Он приметил Борьку еще когда тот шел от колодца и был искренне удивлен этим забавным зрелищем. Как только Борька прошел мимо него, Юра воскликнул: 

— Интерееесно! Такой маленький, а уже таскаешь ведра почти с себя ростом.

Борька поднял взгляд. Юра весело подмигнул ему одним глазом. Он выглядел усталым, но в глазах была живость, внимательность.

— Мамке помогать надо. Я у неё один. — с гордостью констатировал Борька

Юра коротко кивнул.

— Правильно. Мужчина в доме должен быть опорой. И сколько же тебе лет?

— Семь. — сказал Борька и шмыгнул носом.

— Хм. Моей сестрёнке восемь, но она не такая смышлёная. Да и вёдра такие точно не унесёт.

Он улыбнулся, но без насмешки — скорее с интересом. Борька только пожал плечами.

— Я же мужчина

Юра хмыкнул

— Кем хочешь стать, мужчина?

— Космонавтом!

Юра кивнул, будто записывая это в голове.

— Хорошая мечта. А я мечтаю стать моряком.

— Почему?

— В море проще. Там, если шторм — значит, шторм, и никто не обманет. Если спокойно — значит, спокойно. Всё понятно.

Юра посмотрел в сторону, потом снова на Борьку.

— Дни идут, воздух в городе другой. Будто заряженный чем-то. Люди на улице говорят, но каждый раз все как-то иначе, чем раньше. Всё будет меняться. Ты не думал об этом ? Не боишься?

Борька задумался. Вроде всё как обычно, но иногда мама смотрит в окно слишком долго. Иногда взрослые шепчутся.

— Не знаю, — признался он.

Юра кивнул.

— Всё равно правильно делаешь, что маме помогаешь.

Он взял топор, одним движением разрубил чурку и бросил взгляд на Борьку.

— Ладно, ступай. Космонавтам тоже силы нужны

С той поры, Юра и Борька стали чаще болтать. Юра и Борька виделись почти каждый день. Их встречи стали ритуалом — случайным, но привычным. Юра ходил за едой по талонам, Борька таскал воду из колодца. Перепутье двух улиц стало их точкой пересечения, местом, где можно было перемолвиться словом, пожаловаться на жизнь, поделиться обрывками мыслей, которые скапливались в голове. Юре было шестнадцать, таким взрослым ребятам обычно не особо нравится компания детей вроде Борьки, но товарищи Юры быстренько ушли на фронт, и ему было не с кем поговорить. Дома мама с сестрой постоянно были чем-то недовольны. С Борькой было проще — тот слушал, не перебивал и иногда говорил что-то, что заставляло Юру задуматься.

Сегодня они присели на покосившуюся лавочку. Юра спросил

— Ну что Борька, как тебе школа?

— В школе скучно, — сказал он, откинув голову назад. — Всё время одно и то же. Мама меня ещё четыре года назад читать научила, а в первом классе всё как в детском саду. Учим буквы, а я уже Пушкина наизусть знаю.

Юра улыбнулся, но в его взгляде было понимание.

Борька вздохнул.

— С письмом тяжело. Учительница говорит, что руки надо держать правильно и писать красиво. Но у меня не получается, всегда как «курица лапой». Так учительница говорит. А еще в школе холодно. — Он вытер нос, поднимая взгляд на Юру. — Учительница говорит, что отопление ещё не включали. Да его вообще редко включают. А руки мерзнут, а писать надо красиво, прям как по линейке, но пальцы-то замерзают. Иногда даже не могу перо держать, потому что они такие холодные.

— Понимаю, сказал Юра. У нас также холодно. А еще сегодня у нас рис кончился, — тихо сказал Юра, перебирая в руках щепки.

Борька шмыгнул носом.

— А у нас хлеба больше нет.

Юра взглянул на него.

— Совсем?

— Совсем, — Борька криво улыбнулся. — Мамка говорит, может, ещё дадут, но кто его знает. Вчера в школе всех кормили супом, а мне не досталось. Вовка рядом ел, а я только смотрел.

Юра кивнул.

— Я тоже три дня голодом. Надо все время что-то делать , буду сидеть, распухну. Нам ещё "Мёртвые души" рассказывать велели. Все по учебнику смотрят, никто не читал. Не до этого сейчас.

— А ты?

— А у меня также как у всех, сил нет читать, — Юра провёл пальцем по холодной деревяшке лавочки . — Мама болеет, я, наверное, тоже. Без пальто ночью три двора прошёл, теперь насморк, голова болит.

— Я тоже болею, — признался Борька. — Сегодня на зарядке стояли, я чуть не упал. Глаза открываю — темно.

Они помолчали. Вдалеке громыхнула зенитка.

— Сталин сказал, что помощи нет, — тихо добавил Юра.

Борька нахмурился.

— Тогда самим надо.

Юра посмотрел на него.

— Самим?

— Ну да. Как в школе. Если никто не даст супа, надо терпеть. Если руки замёрзли, надо греть дыханием. Если читать надо, а не можешь, значит, надо слушать, как другие читают.

Юра задумался.

— Может быть...

Борька пнул кусок льда.

— Я космонавтом буду.

Юра фыркнул.

— Так в космосе ещё хуже, чем тут.

— Не хуже. Там тихо. И если дышать есть чем, то можно жить.

Юра посмотрел вдаль.

— А я,  обязательно буду моряком.

Борька кивнул.

— Если не бояться, можно всего добиться.

Юра сжал пальцы в кулак.

— Да, если не бояться...

Их разговоры, стали единственным островком чего-то постоянного. Обычно Юра был веселым и много шутил и улыбался, подбадривал Борьку. Но в один из декабрьских дней,  он пришел неожиданно серьезным и задумчивым.

Юра сел медленно, как человек, потративший слишком много сил на вещи, которые того не стоили .

— Я не переживу эту войну, — сказал он просто.

Борька нахмурился. Он был слишком мал, чтобы не бояться таких слов, но достаточно умен, чтобы понимать, что они значат.

— Что ты такое говоришь?

Юра опёрся локтями о колени и посмотрел в никуда, куда-то за горизонт, за серые дома, за замёрзшие улицы, за саму войну.

— Я чувствую. С каждым днём меня становится меньше. Как будто кто-то понемногу меня откусывает.

Он провёл языком по потрескавшимся губам.

— Раньше... всего лишь полгода назад я думал о море. Представлял, как стою на палубе, ветер в лицо, паруса наполняются воздухом, а впереди — бескрайний простор. Я хотел бороздить океаны, видеть мир, ходить под звёздами. Думал, вот вырасту, выучусь, пойду в море и тогда начнётся жизнь.

Он опустил взгляд, в пальцах сжал засохший прутик.

— А теперь... я мечтаю о хлебе. О простом куске чёрного хлеба. Представляешь? Не о кораблях, не о штормах, не о дальних берегах... А о том, чтобы просто разжевать мягкий мякиш. Чтобы не хрустеть на зубах ледяной коркой. Я мечтаю, чтобы во рту хоть раз за долгое время было сладко, а не пусто и горько. Чтобы есть не воду с мукой, а что-то, что пахнет едой.

Он стиснул пальцы, скомкав прутик в ладони.

— Я не должен был об этом мечтать. Никто не должен. Но мечта — это то, чего тебе больше всего не хватает, правда?

Борька не ответил сразу. Он тоже знал, что такое мечтать о хлебе.

Борька поскреб в кармане, нашел там что-то — бумажную обертку или старый оборванный лист бумаги — покрутил в пальцах и задумчиво сказал:

— А я думаю, мечта — это не просто то, чего не хватает. Это ещё то, что может кончиться.

Юра взглянул на него с удивлением.

— Ну вот, например, — продолжил Борька, — если у тебя есть хлеб, ты о нём больше не мечтаешь. Ты его ешь. А если у тебя есть море, ты по нему плывёшь. Может, ты и не перестаёшь его любить, но оно уже не мечта, оно просто есть.

Он повертел обертку в пальцах, потом сунул обратно в карман.

— А вот если чего-то нет, тогда оно становится мечтой. Ты же не мечтаешь дышать? Или ходить? Потому что это есть. А если этого не будет — тогда начнёшь.

Он вздохнул.

— Значит, если ты раньше мечтал о море, а теперь о хлебе... то просто хлеб стал для тебя важнее. А море — оно подождёт. Оно ведь не денется. Когда-нибудь ты на него всё равно посмотришь. Только, может, уже с берега.

Юра горько усмехнулся, опустил взгляд.

— С берега... — повторил он. — Хорошо если хотя бы с берега.

Но он уже знал, что до этого не дойдёт. Это было знание, которое не нуждалось в доказательствах. Оно жило где-то глубоко внутри, прочно, холодно, неизбежно. Он чувствовал это всем телом: в слабости ног, в ноющей пустоте внутри, в том, как тяжело было дышать. Он не доживёт до конца войны.

— Я уже почти не могу ходить. Стоять за талонами — это четыре часа. Четыре. Иногда мне кажется, что я не выдержу. И когда я всё-таки выдерживаю, когда ухожу с этим хлебом в руках... — Юра опустил голову. — Я должен бороться с собой, чтобы не украсть у родных

Борька моргнул.

— Украсть?

— Кусочек. Чуть-чуть. Но это всё равно кража.

Борька посмотрел в сторону.

— Мама говорит, что если весь мир против тебя, то в доме должны быть друзья. И даже если целый мир обозлился, мы должны быть друг за друга горой. Должны быть вместе.

Борька долго думал.

— Мама говорит, что если нет еды, можно кормить друг друга любовью.

— Это не то же самое.

— Да. Но знаешь... Когда тебя любят, терпеть голод легче.

Юра ссутулился, опустив взгляд на заснеженную землю под ногами. Он выглядел усталым, осунувшимся, словно десяток лет разом навалился ему на плечи.

— Ты знаешь, Борька... Я правда завидую тебе.

Борька моргнул.

— Чему?

— Тому, что у тебя есть... семья. Нет, не просто семья. Тёплая семья. У нас дома всё по-другому. Мы как звери, у которых одна кость на троих. Всё время грызёмся. Меня все время бранят, кричат на меня, говорят, что я ничего не могу, что другие сыновья умудряются хоть как-то прокормить своих, а я — нет. Если болею, сразу слышу: «не притворяйся», «тунеядец». Бронят, обзывают, как будто я нарочно слабый... — Юра провёл рукой по лицу. — А мне ведь правда плохо! Я не притворяюсь.

— Но ты ведь стараешься, — сказал Борька серьёзно.

— Конечно. Я стою в этих чёртовых очередях по четыре часа, ноги отмораживаю, болею. И всё равно иду. Потому что если не пойду — никто не пойдёт. Но знаешь, что самое ужасное?

Борька покачал головой.

— Когда на меня кричат... Я чувствую, что сил становится вдвое меньше. Будто я становлюсь еще бесполезнее, еще беспомощнее...

Он вздохнул, глядя в небо.

— А недавно нам дали по талонам конфеты и пряники. Я уже и забыл, что это такое. Мы сели втроём, и вдруг сестра отломила мне кусок пряника, а мама отдала половину своей конфеты.

Борька улыбнулся.

— Это хорошо.

— Это было как солнце в декабре. На мгновение стало тепло. Я почувствовал, что они меня любят. Что я для них что-то значу. В тот момент мне захотелось жить. Захотелось бороться ради них.

— И?

— И сестра забрала пряник обратно, а мама втихаря доела свою половину конфеты, — Юра усмехнулся. — Но знаешь... Сам момент... Он был. В общем права твоя мама. Любовь действительно похожа на еду. Она нужна. Без неё тоже можно выжить, но... гораздо труднее.

Однажды было так холодно, что колодец замёрз. Борьке пришлось идти за снегом, чтобы растопить его и получить хоть немного воды. Он тащил ведро, уже доверху наполненное пушистыми комьями, когда увидел Юру — пустого, без сумки, без продуктов, без надежды.

— Ты что же, совсем ничего не достал? — спросил он.

Юра качнул головой.

— Моя мама тоже пошла за едой. Но она никогда меня с собой не берёт по талонам. Боится, что я замёрзну, хотя я тоже мог бы помочь. Я сильный! — Борька поджал губы, сердито пихнул ведром сугроб.

Юра улыбнулся.

— Конечно, ты сильный.

— Правда?

— Правда.

Борька кивнул, успокоился.

— Мама боится, что я замёрзну, — повторил он. — В последнее время ей очень долго приходится стоять в очереди. Поэтому она мне всегда даёт какие-нибудь задания. Например, воды натаскать. Но сегодня колодец замёрз, вот я и собираю снег. Мы его растопим, и будет хоть немного воды для питья.

Юра смотрел, как мальчишка цепкими пальцами набивает ведро снегом, как сосредоточенно он работает.

— Откуда ж у тебя столько силы, Борька? — спросил он. — Я вот заставляю себя ходить и стоять, и вообще... Весь мой характер круто изменился. Засыпая, каждый раз во сне я вижу хлеб, масло, пироги, картошку. Я стал такой вялый, такой слабый. Я не могу написать одно предложение пером, потому что рука дрожит. Кажется, ещё шаг ступишь, и всё, больше не сможешь, упадёшь.

Борька испугался.

— Нет, не падай! Ты держись!

— Так откуда в тебе столько сил-то? — повторил Юра. — И маму твою я видел. Она тоже измождённая, это видно. Но она прямо стоит на ногах.

Борька почесал затылок.

— Мама запрещает съедать весь хлеб сразу, — объяснил он. — Она его делит на маленькие кусочки, и мы можем есть его несколько раз. Так со всем, что удаётся достать. Мы никогда не съедаем всё. Мама говорит, что лучше есть понемногу, но каждый день, чем один раз наесться досыта и потом голодать.

Юра вздохнул.

— Да, я это знаю. Я тоже бы так хотел. Но у нас так не получается. Всё, что покупается, съедается тут же. У нас одно правило: всё, что есть, всё в рот. Сохранить или спрятать не выходит. Всё равно домашние съедят.

Он помолчал, мял в кармане перчатки.

— Знаешь, до чего я докатился?

Борька удивлённо посмотрел на него.

— Мне было велено купить конфеты. Но я их не взял. Потому что знал, что их съедят моментально. Вместо этого я купил шесть пачек какао. Юлька его не любит. Я надеялся, что она откажется от своей порции. Хотя сейчас едят всё, без разбора... И как же мне стыдно это говорить, но... Но я сказал своим родным, что у меня отняли три пачки какао. Я плакал, бился в истерике. Всё было так натурально, но плакал я по-настоящему. Не из-за какао. А из-за того, что ворую у своей семьи.

Юра тяжело вздохнул.

— Эти три пачки до сих пор у меня лежат. Спрятаны. Просто... Так, на чёрный день. На случай, если совсем уже буду умирать.

Он посмотрел на Борьку.

— Скажи мне, Борька, я очень плохой человек?

Борька замотал головой.

— Нет, ты неплохой.

Борька почесал затылок, потом сказал:

— Ну, смотри. Ты же один за едой ходишь? А если ты совсем ослабнешь, кто тогда пойдёт? Никто. И что будет? Они все останутся без еды. Так что тебе надо есть, чтобы силы были. Может, они этого не понимают, но ведь так и есть. Если ты упадёшь, то никто не пойдёт, и тогда всем будет ещё хуже.

Юра посмотрел в снег.

— Хотел бы я в это верить... Но факт остаётся фактом. До чего же я докатился? Ворую у родных. Безбожно ворую.

Он провёл ладонью по лицу.

— И знаешь, я чувствую, что мне эти три пачки какао скоро пригодятся. У нас не выкуплено 400 граммов муки, 615 граммов масла и 100 граммов сахара. Где их выдают, стоят огромные очереди. Люди стоят часами, как я сегодня, и уходят ни с чем.

Борька кивнул.

— У мамы такая же ситуация. Но она ни секунды не сидит на месте. Говорит, что единственный способ не умереть — это постоянно что-то делать. Вот она и решила, что будет искать еду. Если она сядет хотя бы на минуту, боится, что больше не встанет.

Он улыбнулся и с гордостью произнес:

— А ещё мама научилась делать еду из всего, что только можно. Она волшебница! Даже несъедобные вещи превращает во что-то вкусное. Например, из клея на днях сделала студень со специями. Это вкусно. Правда мне его тоже просто так не дают, делим на порции также.

Юра почувствовал, как у него внутри что-то сжалось.

Не должен ребёнок в семь лет называть вкусным студень из клея.

Он сглотнул.

— Ты молодец, Борька. А я... Я уже скатился.

Он запнулся.

— Я ел кошку. Мою любимую кошку.

Борька открыл рот, но не успел ничего сказать.

— Она была членом семьи... Но голод — страшная вещь. Мы её приготовили и съели.

Юра прикрыл лицо ладонями.
Он глубоко вздохнул.

— Мама сейчас грубая, бьёт меня, ругает на каждом шагу. Но я не сержусь. Я... паразит. Висящий у неё и у Юли на шее.

Борька крепко сжал кулаки.

— Ты не паразит!

Он упрямо топнул ногой.

— Ты не паразит, Юра! Ты держишься, ты помогаешь. Если бы ты был паразитом, ты бы не стоял тут и не переживал. Ты не виноват!

Юра поднял на него взгляд.

— Спасибо, Борька.

И впервые за долгое время он сказал это искренне

В следующую из встречу, Юра снова пересёкся с Борькой у колодца, когда мороз сковал всё вокруг ледяным панцирем. Борька с удивлением уставился на его ноги и, не сдержавшись, вскрикнул:

— Ты совсем дурной? На улице же минус тридцать пять, а ты в осенних ботинках ходишь! Ноги отморозить хочешь?

Юра улыбнулся краешком губ, но глаза у него были уставшие.

— Думаю, уже отморозил, — сказал он спокойно.

Он и вправду ходил теперь медленнее, переваливаясь с ноги на ногу. Борьке даже показалось, что он похож на медведя.

— А ты думаешь, я по своей воле так хожу? — Юра усмехнулся, но в голосе его не было веселья. — У меня просто нет валенок,  мама пыталась достать на работе, но пока не получилось. Да и, может, уже не понадобится... Зачем валенки, если ног не будет?

Он коротко рассмеялся, но Борьке от этого смеха стало не по себе.

— Так почему же ты раньше не сказал? — нахмурился он. — У нас дома полно зимних вещей!

Он задумался на секунду,

— Моя мама, она до войны работала на текстильном комбинате, где приходилось перевозить огромные партии зимней формы — и у нас есть валенки, хоть они и огромные, но маме они большие, а тебе, думаю, они бы как раз подошли.

Юра посмотрел на него внимательно.

— Ты правда готов попросить у мамы такое сокровище для меня?

— Конечно! — уверенно кивнул Борька. — Ты же мой друг!

Юра на секунду задержал взгляд на мальчике, потом тихо сказал:

— Славный ты парень, Борька. Ты вырастешь хорошим человеком.

Он подумал, что дружба давно уже стала пережитком прошлого в их нынешних условиях. Друзья стали абузой, ведь они могли попросить о помощи, а ресурсы у всех  и так были на исходе. Юра продолжил.

— Главное, Борька, не теряй свою искренность и готовность помочь. Никогда, как бы тяжело ни было. Ты даже не представляешь, как ты мне помог. Без тебя я бы так долго не прожил.

— Ты как-то странно говоришь, — нахмурился Борька. — Ну так что, завтра здесь встретимся? Я принесу тебе валенки, мама точно разрешит.

— Ну да, — неуверенно ответил Юра. — Обязательно.

Борька оказался прав. Мама разрешила ему отдать другу валенки. Но Юра на следующий день к колодцу не пришёл. И через день тоже.

Борька знал, что Юра жил всего в двух кварталах от него – он даже помнил номер его квартиры. И вот, спустя три дня после того, как Юра не появлялся, Борька, с валенками, побежал по узким, ледяным переулкам Ленинграда. Он мчался, не замечая, как ветры свистят за спиной, как ледяные вихри кружат вокруг, будто пытаясь остановить его.

Добравшись до типичного ленинградского дома, Борька с тревогой постучал в дверь, но ответа не последовало. Он постучал сильнее, и вдруг дверь, скрипнув, отворилась немного. Сердце Борьки билось учащенно, он сделал неуверенный шаг внутрь и окликнул:

— Здравствуйте, здесь кто-нибудь есть? Я бы хотел передать валенки Юре. Извините, что так зашёл, но дверь была открыта.

Он медленно продвинулся по узкому коридору, стены которого были облеплены облупившейся штукатуркой и облиты холодным светом ламп. Вскоре он подошёл к первой комнате и заглянул внутрь.

В комнате стояла тяжелая, вязкая тишина. Только старый пол изредка вздыхал под сквозняком, да ветер за окном выл, как раненый зверь. В полумраке едва угадывались очертания фигуры на кровати. Борька шагнул ближе, но в ужасе отпрянул — перед ним лежал человек, которого он не сразу узнал.

Юра? Нет,  это был не он. Не тот худощавый парень, который рубил дрова на улице осенью. Этот человек был распухший, лицо стало круглым, как у китайца или монгола, а узкие, почти невидимые глаза с трудом открывались. Губы потрескались, кожа натянулась, словно готовая лопнуть, а пальцы — толстые, неловкие — лежали на одеяле, не двигаясь.

— Борька... ты? — удивленно прохрипел Юра, сиплым, и Борька вздрогнул, услышав, как чуждо он прозвучал.

Борька медленно сел на край кровати, крепче сжимая в руках валенки.

— Юра... — слова застряли в горле. — Что с тобой? Почему ты один?

Юра чуть шевельнул губами, словно ему было тяжело даже говорить.

— Они... ушли. Оставили меня... — Он перевел мутный взгляд куда-то за плечо Борьки. — Сказали... что не доживу до весны... Не возьмут в дорогу...

Он закашлялся, и Борька испугался, что тот сейчас задохнётся. Юра судорожно втянул воздух и продолжил:

— Северная дорога... Весной пойдут поезда... Студентов, матерей... вывезут. Сейчас маме и Юле дали место... в убежище... там стены крепкие... топят... тепло хоть иногда... Там можно выжить... Не то что здесь...

— Так почему ты не с ними?! — выкрикнул Борька.

Юра закрыл глаза, будто ему стало слишком тяжело держать их открытыми.

— Я... слабый... Мне не доехать... Не переживу холод... голод... Мама... мама плакала... но тётка сказала... «Погубишь Юлю, если потащишь его с собой»... И мама... выбрала Юлю...

Его голос был тихий, ломкий.

— Она... даже не попрощалась.

Его голос дрогнул, и потом, с усилием, он собрал все свои мысли и силы и уже увереннее продолжил:

— А ты знаешь, как сильно я хочу жить? Я хочу так страстно жить, веровать, чувствовать каждое мгновение... Но эвакуация будет лишь весной, а до весны, я не доживу. Я опух... мои органы, словно замерзшие, набухли от избытка воды, и голод только усугубляет. Всё в моей крови жидкое, и я боюсь, что уже никогда не смогу сделать ни шагу. — Помнишь, Борька, ты говорил, что мечта — это то, что может закончиться? Говорил: «Ты же не мечтаешь дышать или ходить, потому что это просто есть». А если вдруг исчезнет, тогда начнёшь мечтать... Ты был прав. Сейчас я мечтаю дышать без боли. Мечтаю снова ходить — легко, как раньше. Просто выйти и пройтись летним вечером по парку. Раньше я не думал об этом, не понимал, какое это счастье. А ведь я был счастлив. Свободен. Здоров.

Борька сжал кулаки, а потом вдруг закричал громко, пронзительно:

— НЕТ! ТЫ ВСТАНЕШЬ!! ПРЯМО СЕЙЧАС!

Он тряс Юру за плечи, не замечая, как тот едва реагирует.

— ВСТАНЬ! — Борька рыдал и кричал так неистово как только мог, ему казалось, чем громче он будет кричать, тем лучше Юра его поймет и услышит — Я принёс тебе валенки! Теперь у тебя есть валенки! Ты же сможешь идти! Ты же хотел валенки, помнишь?!

Борька прижал их к его груди, будто мог согреть ими Юру.

— НЕ СМЕЙ УМИРАТЬ! Я сейчас маму позову! Мы спасём тебя!

Он плакал и кричал одновременно, слова путались, мысли сливались в хаос. Борьке казалось, что стоит только позвать маму, и всё изменится. Она что-нибудь придумает. Она спасёт Юру. Она всех спасет.

Юра слабо качнул головой, но Борька не видел этого.

— Нет... — Голос его был хриплым, сухим, безжизненным. — Я умираю, Борька...

— Ты же столько продержался! — Борька снова схватил его за плечи, своими маленькими ручками, тряся ещё сильнее. — Ты же держался три дня после нашей последней встречи, когда я обещал принести валенки! Продержись ещё пару часов! Я сбегаю за мамой, мы что-нибудь придумаем! Ты будешь жить, слышишь?

Юра улыбнулся.

— Ты станешь моряком, Юра! Ты же говорил, что хочешь быть моряком!

Тишина.

Борька всхлипнул, с силой вытирая рукавом мокрое лицо.

Юра слабо приоткрыл глаза, задержал на нём взгляд, словно хотел что-то сказать, но сил почти не осталось. Его губы чуть шевельнулись:

— Я... я... я... хочу есть...

Борька дернулся, но Юра вдруг улыбнулся. Совсем немного, еле заметно.

— Славный ты парень, Борька...

И всё.

Борька не сразу понял, что произошло. Он снова тряс его за плечи, кричал, срывая голос:

— Нет! Нет! Вставай! Вставай, Юра! Вставай же!

Но Юра не вставал.

— Вставай, слышишь?! — Борька уже не кричал, а тихо рыдал.

Его голос сорвался, стал хриплым, как у старика.

Руки сжали валенки. Он медленно, осторожно положил их рядом с Юрой.

— Теперь у тебя есть валенки...

И, захлёбываясь рыданиями, побежал прочь, в сторону своего дома , Борька бежал и бежал, пока не кончились силы, тогда он упал в сугроб рядом с домом и продолжил рыдать.

Борька чувствовал, как снег тает под ним, впитывая его слёзы. Он не ощущал холода, но тело всё равно било мелкой дрожью. Где-то в отдалении скрипнула дверь, послышались быстрые шаги, и прежде чем он успел поднять голову, кто-то резко схватил его за шиворот.

— Боря?!

Мама.

Она дёрнула его, поставила на ноги, встряхнула, но он не сопротивлялся. Просто уткнулся в её живот и разрыдался ещё сильнее.

— Мам... Мамочка...

Его плечи вздрагивали от рыданий, а руки сжались в комки, вцепившись в её пальто. Он не хотел отпускать.

— Тише, тише... Всё... Всё... — Мама гладила его по спине, по спутанным волосам.

Она ничего не спрашивала. Она уже всё поняла.

Когда его рыдания стали тише, она завела его в дом, усадила у печки, завернула в старое пальто. Сама села напротив. Лицо у неё было строгим, но взгляд — мягким.

— Не стоит сейчас заводить друзей, сынок. Слишком тяжелые времена

Он поднял на неё покрасневшие, опухшие глаза.

— Что?..

— Тяжело будет Боря. Все умирают.

Голос её был спокойный, но за ним угадывалась такая боль, что Борьке стало страшно. Она искала любые способы оградить его от этого ужаса войны.

— Как это — не стоит?! — Он резко сел ровнее. — У меня уже есть друзья!

Мама посмотрела на него с тяжестью в глазах.

— Я не виноват, что родился в войну! — Борька сжал кулаки, чувствуя, как злость смешивается с отчаянием. — Почему именно я должен лишаться дружбы?

Мама провела ладонью по его щеке.

— Ты не должен, сынок... Но терять их будет тяжело.

Тяжело.

Это слово ударило его, как ледяной ветер.

— Я не потеряю... — прошептал он, а потом, сжав зубы, выкрикнул: — Я никогда не потеряю своих друзей!

Он сам не заметил, как вскочил на ноги. Его сердце стучало так громко, что, казалось, заглушало всё вокруг.

— Я вырасту. Я оживлю его.

Мама ничего не сказала.

— Я пока не знаю как... — голос Борьки дрожал, но он не отступал. — Но я клянусь, Юра будет жить.

Мама смотрела на него, внимательно, печально.

— Он станет моряком. Он увидит шторм и море. Он будет маме помогать, как он хотел.

Она молчала.

Она не показывала, что внутри неё буря. Пусть думает так. Если ему будет легче.

Наконец, она вздохнула. Глубоко, тяжело. Притянула его к себе и крепко обняла, прижимая голову к своему плечу.