Глава 6. «Облако в штанах»
Начало весны в Москве оказалось холодным и промозглым. Оно забиралось под подол пальто, цеплялось мокрыми листьями за каблуки, нашептывало о конце зимы. Таким же холодным и промозглым было всё внутри у Аси. Она пыталась выстроить внутри себя крепость, каменную и неуязвимую, но кирпичики были кривые, сыпучие, и сквозь щели постоянно пробивался ледяной ветер тоски.
Прошла неделя. Семь долгих дней с того момента, как она увидела другого Женю — не того, что с нежностью смотрел на нее над круассаном или возился с котенком на ее кухне. А того, что кричал на испуганную женщину, того, в чьих глазах плясали холодные чертики ярои и беспощадности. Того, кто так до боли напомнил него, ее бывшего. Того, кого она испугалась.
В детском саду она научилась чуять его приближение за пять минут — по особому гулу в коридоре или по встревоженному писку кого-нибудь из нянечек: «Боков!». И тогда Ася делала вид, что ей срочно нужно в методический кабинет, на кухню, куда угодно. Она видела, как Соня, которую теперь забирала какая-то хмурая женщина из соседнего подъезда, искала ее глазами, и сердце Аси разрывалось на части. Девочка выглядела потерянной и обиженной. Однажды она дернула Асю за подол платья в раздевалке:
—Ася, ты почему нас больше не любишь? — голос девочки прозвучал так, что у Аси перехватило дыхание.Она присела, чтобы быть с девочкой на одном уровне, и погладила ее по шелковистой головке.
—Я тебя очень люблю, солнышко. Просто… у взрослых бывают такие периоды.
—Это надолго? — спросила Соня с такой серьезностью, что Асе захотелось плакать.
—Не знаю, — честно ответила она.
Работа в детском саду всегда была для Аси не службой, а продолжением ее естества. Она не работала воспитательницей — она ею жила. Каждое утро она входила в группу, и ее встречал хор восторженных криков: «Ася пришла!». Она знала, что у Машеньки сегодня день рождения и надо будет помочь надеть корону, а Вовочка опять придет в ссадинах, потому что ни одна горка во дворе не выдерживала его напора, и его нужно будет пожалеть и помазать зеленкой.
Были у нее и свои любимые, крошечные ритуалы. Например, Петя, старший брат одной из ее воспитанниц, семиклассник, который иногда забирал сестренку. Высокий, долговязый, весь в прыщах и в вечной попытке казаться крутым. Но стоит ему увидеть Асю, как он краснел и начинал рассказывать дурацкие анекдоты, явно услышанные во дворе.
—Аня Сергеевна, зачем козе баян?
—Не знаю, Петя, зачем? — добросовестно удивлялась Ася.
—Чтобы играть и пугать волков! — выпаливал он и заливается счастливым, юным смехом, в котором еще звенела детская непосредственность. Ася всегда смеялась ему в ответ,не потому что анекдот был смешной, а потому что смех Пети был заразительным. Это был смех просто от того, что он смог ее рассмешить. Это была ее маленькая победа — видеть, как этот колючий подросток на секунду снова становится маленьким мальчиком.
Теперь она все так же слушала его анекдоты. Улыбалась. Кивала. Но смех не рождался внутри. Он застревал где-то в горле комом. Она видела счастливые глаза Пети, но словно через толстое, мутное стекло. Его радость больше не могла до нее дотянуться.
Домой она возвращалась опустошенной. Раньше дорога от метро была минутой предвкушения. Сейчас — лишь необходимостью. Ключ поворачивался в замке, и ее встречало царственное молчание.
Величественный кот Маркиз, подобранный ею еще котенком, был существом независимым и философски настроенным. Его мир состоял из подоконника, с которого он наблюдал за голубями, и диванной подушки, которую он считал своим троном. Его обычный ритуал встречи — медленный, ленивый подъем, протяжная позева, и лишь потом, снисходя до мирских нужд, он терся о ее ногу, требуя ужин. Раньше Ася с улыбкой чесала его за ухом, говоря: «Ну здравствуй, ваше сиятельство. Каковы успехи в наблюдении за вражескими стаями?» Он в ответ бурчал, словно недовольный вассал, докладывающий о спокойствии на границах.
А теперь он подходил, тыкался влажным носом в ее неподвижную руку и смотрел на нее своими огромными янтарными глазами, словно спрашивая: «Где твое тепло? Я пришел за ним, а его нет».
Луша, маленькая кошечка, спасенная в тот день с Боковым, была его полной противоположностью. Комок рыжего бесстыдного восторга. Услышав шаги в подъезде, она уже неслась к двери и встречала Асю оглушительным мурлыканьем, похожим на работу маленького мототора. Она вставала на задние лапки, цеплялась когтями за ее штанину и карабкалась наверх, к лицу, чтобы тыкаться в него мокрым носиком и лизать щеку, словно пытаясь слизать с нее следы печали.
Раньше Ася смеялась, садилась в прихожей на пол, и они с Лушей минуту валялись в обнимку, пока Маркиз с подоконника взирал на это безобразие с холодным презрением аристократа к плебеям.
Теперь Ася старалась избегать этого ритуала. Она аккуратно отцепляла Лушу от одежды, ставила на пол и шла на кухню насыпать корм. Кошка бежала за ней, недоуменно и жалобно мяукая. «Не сейчас, Луша, я устала», — глухо говорила Ася, и голос ее звучал как у чужого человека.
Самым тяжелым был вечер. Тишина. Телевизор бубнил что-то советское и жизнеутверждающее, а она сидела, уставясь в одну точку, и в голове прокручивала обрывки воспоминаний, которые теперь не согревали, а жгли.
Вот он, Женя, на кухне. Огромный, неуклюжий, с полотенцем через плечо. Он пытается мыть посуду, а Луша, тогда еще совсем крошка, забралась ему на плечо и усиленно вылизывает его щетину.
—Боков, она тебя, кажется, за своего принимает, — смеялась Ася.
—Пусть хоть за динозавра, — рычал он, но был явно польщен кошачьим вниманием. Смех.Общий, легкий, счастливый смех.
Эти воспоминания теперь были похожи на яркие открытки, на которых кто-то чужой написал: «Здесь ты была счастлива». Они не вызывали тех чувств. Только острую, физическую боль где-то под сердцем. Как будто кто-то взял и вырезал тот кусок ее жизни, где она смеялась и чувствовала себя нужной, и оставил лишь пустоту, которая гудела и болела.
Она брала Лушу на руки, прижимала к себе, зарывалась лицом в ее теплый рыжий бок. Кошка доверчиво мурлыкала, не понимая, почему хозяйкины объятия стали такими отчаянными и такими горькими. Ася не плакала. Слез не было. Была только тихая, всепоглощающая тоска, от которой не спасали ни детский смех на работе, ни мурлыканье котов дома. Ее свет, ее главный дар, был погашен. И она не знала, есть ли у нее силы, чтобы снова его зажечь.
Женя не звонил. Не пытался подойти. Он лишь однажды передал через соседку, что все зовут тетя Катя, конверт с деньгами «за круассаны и на корм котам». Ася вернула конверт обратно, не вскрывая. Это было единственное ее послание ему. Ясное и недвусмысленное. «Мы квиты. Мне от тебя ничего не нужно».
Но по ночам, в тишине своей однокомнатной «хрущевки», где теперь жили два спасенных ими кота, она ловила себя на том, что ждет звонка. Ждет стука в дверь. Ждет его хриплого, усталого голоса: «Ась, выйди. Поговорим». Но за дверью был только ветер и шум дождя.
*
Евгений Боков чувствовал себя так, будто его пропустили через мясорубку, а потом собрали обратно, криво и кое-как. Все детали на месте, но ничего не работает как надо.
Апрель — это не романтика капели и первых ручьев. Для ментов это самое поганое время года. Грязь по колено, слякоть, пронизывающий ветер, который забирается под шинель и костит там до самого сердца. И «подснежники».
Снег сходил неровно, пятнами, обнажая промерзшую за зиму землю. И вместе с прошлогодней листвой, пустыми пачками «Беломора» и ржавыми банками он обнажал то, что было скрыто всю зиму. Тела. Пропавшие осенью и зимой алкоголики, заблудившиеся грибники, самоубийцы и… жертвы.
Дело Фишера застопорилось. С того самого момента, как в ноябре нашли последнего мальчика, — тишина. Ни новых жертв, ни писем, ни зловещих «посланий». Маньяк будто испарился. Ушел в спячку. Переехал. Или просто насытился.
Для Бокова эта тишина была хуже любого кошмара.
Он сидел в своем кабинете, уставясь в стену, заляпанную желтоватой краской. Пепельница перед ним была завалена окурками «Явы». Воздух густой, спертый, пропитанный табаком и беспросветной тоской. На столе лежала папка с делом №… дело «Фишера». Объемное, пухлое от справок, протоколов, фотографий. Он знал его наизусть. Каждую деталь, каждую строчку. Он мог мысленно пройти по всем местам обнаружения тел, мог нарисовать портреты всех жертв — улыбчивого Витю из Одинцово, замкнутого Сашу из Голицыно, мечтательного Сережу с дачного поселка…
И тишина.
Она звенела в ушах оглушительнее любого взрыва. Что это значило? Он сменил почерк? Он болен? Сидит? Умер? Последнее было самым страшным. Если он умер, дело повиснет в воздухе навсегда. Его так и не поймают. Он уйдет безнаказанным. И Боков останется с этим чувством жуткого, неразрешенного финала. С ощущением, что он проиграл.
На фоне этого молчания Фишера «подснежники» казались каким-то дьявольским фарсом. Каждый день поступала информация: в лесу под Немчиновкой собаки раскапали труп; в овраге у Раздор нашли тело; в дачном массиве… Боков выезжал на каждое такое сообщение с каменным лицом и комом надежды в горле. А вдруг? Вдруг это он? Вдруг тишина закончилась?
Но нет. Это были бытовуха. Пьяные разборки. Неразделенная любовь. Семейные драмы. Обыкновенная, серая, человеческая грязь. Он смотрел на разбухшие, обезображенные лица, на грубые раны от ножей и обрезков труб, и его тошнило не от вида смерти, а от ее банальности. От того, что это было не его дело. Не та загадка, которую он жаждал разгадать.
Начальник вызывал его к себе:
—Боков, ты что вообще делаешь? — спрашивал он, разглядывая его помятое, небритое лицо. — Дело «Фишера» в стопоре. Сидишь, куришь, стены испоганил. Бери другие дела. Вон, по «подснежникам» работы — непочатый край.
—Это не мое, — хрипел Боков.
—Вся работа — наша! — начальник стучал кулаком по столу. — Ты следователь, а не охотник за привидениями! Не можешь сосредоточиться — бери отгул. Приведи себя в порядок. Опомнись, Женя. Ты нам нужен с головой, а не как «облако в штанах»!.
«Облако в штанах». Идиотское выражение. Но оно точно описывало то, что творилось у него внутри. Смутная, горячая, беспокойная туманность, которая мешала дышать, думать, работать. Эта туманность состояла из обрывков: испуганные глаза Анны, ее сжавшиеся плечи в дверном проеме; растерянное личико Сони, которая каждое утро спрашивала: «Пап, а Ася сегодня придет?»; ледяной тон, которым Анна сказала тогда: «Я вас поняла, товарищ следователь».
Он пытался загнать это «облако» куда подальше, заткнуть его работой, дешевым портвейном «Агдам» по вечерам, сигаретами «Ява». Не помогало. Он видел, как страдает дочь. Видел, как избегает его Ася. И впервые за долгое время его профессия, его броня из сарказма и уверенности, дала трещину. Он чувствовал себя последним ублюдком. Таким же тираном, как тот парень, что обидел ее когда-то. Мысль о том, что она ставит между ними знак равенства, сводила с ума.
Он срывался на коллег. Как-то раз молодой опер принес ему папку по одному из «подснежников» — убийству любовницы местным участковым.
—Евгений Афанасьевич, посмотрите, тут вроде как…
—Иди-ка ты, Витя, нахер, — рявкнул Боков так, что опер отпрянул. — Видишь, я занят? Маньяка ищу, а ты все с своими бабами лезешь.
В кабинете повисла тягостная пауза.Все перестали печатать на машинках, переглядывались. Боков поймал на себе взгляд старого товарища, капитана Семенова. В том взгляде не было осуждения. Была усталая жалость. Это было в тысячу раз хуже.
Женя был парализован. Профессионально и личносно. Фишер исчез, лишив его цели, смысла, той самой путеводной нити, за которую он цеплялся все эти месяцы. Ася исчезла, лишив его света, того маленького кусочка нормальной жизни, который начал было проглядывать сквозь мрак его существования.
Он чувствовал себя абсолютно бесполезным. Плохим отцом, который не может сделать дочери простую косичку. Плохим следователем, который не может поймать убийцу. Плохим мужчиной, который не смог удержать рядом ту, что заставила его сердце биться чаще.
Часто стоял у окна в своем кабинете, смотрел на грязный апрельский двор, где талый снег смешивался с землей в унылую кашу. Где-то там был маньяк. Молчал. Наслаждался жизнью. А он, Боков, был здесь. В ловушке из собственного бессилия, вины и тоски. И с каждым днем эта ловушка захлопывалась все туже.
Тишина Фишера была самым изощренным его издевательством. Он не нападал. Он просто ждал, пока следователь, назначенный его поймать, не сойдет с ума от бездействия и отчаяния. И Боков чувствовал, что начинает проигрывать и эту партию.
Однажды вечером, придя домой, он застал Соню, которая пыталась сама заплести кукле косички. Получалось криво и жалко.
—Папа, а помнишь, как Ася учила? Вот так, и потом вот эдак… — она путалась в своих же пальцах и вот-вот готова была расплакаться от бессилия. Боков сел на корточки рядом,взял куклу.
—Давай я попробую. Он сосредоточенно водил толстыми,неловкими пальцами по пластиковым волосам, пытаясь воспроизвести движения Анны. Вспомнил ее терпеливое прикосновение, ее спокойный голос: «Нет, Евгений Афанасьевич, не дергайте. Вы же не на допросе». Он тогда фыркнул, а она улыбнулась, и в комнате стало светло. У него ничего не получалось. Кукольные волосы путались, —Не могу я, Сонь, — хрипло сказал он, опуская руки.
—Ты не стараешься! — вдруг с недетской горечью выкрикнула дочь. — Ты всех всегда ругаешь, и Асю прогнал! Я ее люблю! А тебя — нет! Ты плохой! — Она выхватила куклу и убежала в свою комнату, громко хлопнув дверью.
Боков остался сидеть на полу в пустой гостиной. Фраза «ты плохой» висела в воздухе, густая и осязаемая. Он был следователем. Он раскрывал дела. Он видел зло каждый день. И сейчас он видел его в самом себе. В своем собственном отражении, которое испугало единственного за все это время светлого человека, вошедшего в их жизнь.
Так больше нельзя было. Нельзя.
Решение пришло внезапно и с железной окончательностью. Надо ехать. Сейчас. Пока не передумал. Пока «облако в штанах» не разорвало его изнутри.
Он не стал звонить. Не предупредил. Он просто сел в свою «Волгу» и поехал по знакомому адресу. По дороге он остановился у единственного работавшего допоздна коммерческого ларька и купил целую коробку ванильных круассанов. Глупо, наивно, но другого языка извинений у него не было.
Он стоял под ее дверью, чувствуя себя мальчишкой, и нажимал на звонок. Внутри послышалась возня, мяуканье, и наконец щелчок замка.
Ася стояла на пороге. В старом растянутом свитере, в спортивных штанах. В руках она держала одного из котят. Лицо ее было бледным, без косметики, под глазами — синяки от бессонницы. Она была самой красивой женщиной на свете.
—Евгений Афанасьевич? — ее голос прозвучал холодно и удивленно. — Что вы здесь делаете? С Соней всё в порядке?
—Соня… Соня не в порядке, — глухо сказал он, — Можно войти? Или… вызовешь милицию, как той женщине посоветовала?
Она вздрогнула, будто он ее ударил. Глаза вспыхнули обидой, но она молча отступила, пропуская его. Квартира пахло чаем и кошачьим кормом. Было уютно и очень одиноко.
Она не предложила сесть, просто стояла посреди комнаты, ожидая.
—Я… привез круассанов, — он протянул ей коробку, чувствуя себя идиотом.
—Спасибо, — она машинально взяла ее и поставила на стол. — Вы сказали, с Соней что-то не так?
—Она ненавидит меня. Считает, что я плохой. И она права.
—Зачем вы приехали? — спросила она устало. — Чтобы еще раз накричать? Или чтобы я пожалела вас? Вы — взрослый, состоявшийся мужчина, следователь. Справляйтесь со своими проблемами сами.
—Я не могу справиться, — честно признался он. — Я… Я приехал извиниться.
—Вы уже извинялись. Через тетю Катю. Деньгами. Я не приняла.
—Это не извинения были! Это была глупость. Гордость. Тупость. Я… я не знаю, как это делать правильно. Марина… с Мариной мы никогда не ругались. Серьезно. Я ее боготворил, она меня… ну, терпела, наверное, — он неуклюже попытался пошутить, но шутка провалилась в гробовой тишине. — Ася, я видел твои глаза тогда. Ты испугалась меня. Ты увидела в меня того… того ублюдка, который тебя обидел.
Она молчала, глядя в пол.
—Я не оправдываюсь. Я вел себя как скотина. Эта женщина, она… ее сын, он, возможно, видел лицо убийцы. А она прячет его, боится, молчит. Из-за ее страха может погибнуть другой ребенок. Я вышел из себя. Я сорвался. Но это не оправдание. Оправдания нет. Он сделал паузу,пытаясь собрать мысли в кучу. —Ты сказала, что поняла меня. И я поверил, что ты действительно поняла. Что я — такой. Грубый, жесткий, невыносимый. Что моя работа меняет меня, калечит. И ты, такая добрая, светлая, испугалась и убежала. И я тебя не виню. Но ты поняла неправильно.
Женя подошел к ней ближе. Ася не отстранилась.
—Да, я могу быть жестоким. Да, я могу орать и давить, когда дело касается дела. Это моя работа, Ася. Это та цена, которую я плачу, чтобы маньяки не гуляли на свободе. Чтобы другие девочки, как наша Соня, могли спокойно ходить в садик. Это мой крест, и я его несу. И я никогда не извинялся за это. Но… — Он запнулся,переводя дух. Его голос, всегда такой уверенный и твердый, дрогнул, — Но это только одна часть меня. Та, что снаружи. Маска. Броня. Ты видела другую. Ту, что плетет косички и таскает по помойкам бездомных котов. Ту, что ревнует к коту. Ту, что… что забывает, как дышать, когда ты рядом. И эта часть… она настоящая. Более настоящая, чем все мои дурацкие принципы. Я — продукт своего времени, своей среды, своей работы. Но я готов меняться. Ради тебя. Потому что та, вторая часть меня, она… она твоя. Только твоя.
Он посмотрел на нее прямо, впервые за весь этот разговор не отводя глаз. В его взгляде не было ни капли привычного сарказма или холодности. Только усталость, боль и какая-то обреченная надежда.
—Ты испугалась монстра. Я понимаю. Но, Ася, пожалуйста, пойми и другое. Этот монстр — всего лишь сторож. Пёс на цепи. Он охраняет то, что внутри. А внутри… — он сжал кулаки, — внутри сидит нежный, глупый и абсолютно беспомощный без тебя мужик, который пиздец как в тебя влюбился. И который просит у тебя всего одного шанса. Не простить его. Нет. Просто… дай ему возможность доказать, что он не монстр. Что он достоин того света, что ты несешь в себе. Дай ему шанс стать тем, кем он становится рядом с тобой. Хорошим человеком.
Ася слушала его, и сначала стены вокруг ее сердца, которые она так старательно возводила всю неделю, лишь смыкались плотнее. Каждое его слово — «монстр», «пёс на цепи», «сорвался» — било по наболевшнему, вызывая в памяти старые, не зажившие раны. Она видела перед собой не его, а другого — того, что тоже извинялся, тоже клялся, что больше никогда, что это только из-за работы, из-за стресса, что он ее любит. И потом снова…
Но он говорил дальше. Голос его срывался, и в этих срывах слышалась не игра, не манипуляция, а подлинная, животная боль. И когда он сказал: «…который пиздец как в тебя влюбился», — что-то внутри нее дрогнуло.
Она подняла на него глаза. Он стоял посреди ее скромной комнаты, огромный и вдруг внезапно поникший. В его глазах не было ни тени той холодной ярости, что пугала ее тогда, в кабинете. Там была только бездна отчаяния. Он был безоружен. Он разделась догола перед ней, показав все свои самые уязвимые, самые страшные места, и вручил ей себя целиком, ожидая приговора.
Он ждал, что она скажет «нет». Что захлопнет дверь. Что назовет его монстром и выгонит. Он был готов к этому. Она видела это по тому, как он сжал кулаки, как напряглись его плечи — будто готовясь принять смертельный удар.
Ася медленно, словно во сне, сделала шаг вперед. Потом еще один. Она подошла к нему так близко, что могла чувствовать запах его шинели — табак, холодный ветер, апрельская грязь. Она посмотрела в его глаза, ища там хоть каплю фальши, хоть тень того тирана, что жил в ее памяти.
Но видела только его. Женю. Того, кто неуклюже плел косички. Кто носил на плече рыжего котенка. Кто с благоговением смотрел на спящую дочь. Кто сказал ей тогда, в темноте кухни: «Я без тебя бы не справился».
Она подняла руку и медленно, почти не дыша, коснулась пальцами его щеки. Кожи, изборожденной усталостью и небритостью. Он вздрогнул от прикосновения, будто обжегся. Его веки дрогнули, он зажмурился, словно боясь, что это мираж, который вот-вот исчезнет.
— Я боюсь, — тихо, почти шепотом, выдохнула она. — Мне страшно. Я видела… я знаю, на что ты способен, когда тебя заденут. Он кивнул,не открывая глаз, и прижался ее ладонью к своей щеке сильнее. —Но я вижу и другое, — продолжила она, и голос ее окреп. — Я вижу, что тебе тоже страшно. И больно. И… я верю, что тот человек в кабинете и тот, кто сейчас передо мной… они оба — ты.
Она глубоко вздохнула, собираясь с силами.
—Я не знаю, что из этого выйдет. Я не могу обещать, что у меня хватит сил и смелости. Один шанс… — она запнулась, подбирая слова, — Один шанс я могу дать. Не только тебе. Себе. Себе на то, чтобы попробовать перестать бояться. И тебе — на то, чтобы доказать, что твой «пёс» всегда будет на цепи. И что тот, другой… тот, нежный и беспомощный… он настоящий.
Она убрала руку. Он открыл глаза. В них было недоумение, облегчение и бесконечная, всепоглощающая усталость.
В этот момент из-под дивана выскочила Луша. Она, недолго думая, вскарабкалась по брючине Бокова наверх, устроилась у него на плече и принялась вылизывать ему шею за воротником, громко мурлыча. Театр абсурда.
Уголок рта Бокова дрогнул, —Кажется, меня опять приняли за своего, — хрипло произнес он.
И Ася рассмеялась. Это был не тот смех, что был раньше, беззаботный и легкий. Это был сломанный, дрожащий, еще не уверенный в себе смех, смех сквозь слезы, которых так и не было. Смех облегчения. Смех начала чего-то нового и очень страшного.
— Да, — вытерла она ладонью глаза. — Кажется. Маркиз, кстати, ревнует. Смотри, как он на тебя с подоконника косится.
Боков посмотрел на огромного кота, который действительно наблюдал за ним с ледяным презрением.
—Враждуют со мной все коты этого города, — констатировал он.
Ася взяла его за рукав и потянула на кухню, —Иди. Будешь пить чай с теми самыми круассанами. И… позвони Соне. Скажи, что скоро приедешь. Она должна услышать твой голос.
Он покорно последовал за ней, а Луша, устроившись на его плече как рыжий генерал, продолжала мурлыкать ему на ухо. Впервые за долгие дни в его душе воцарилась не гнетущая тишина, а хрупкое, зыбкое, но безоговорочное перемирие.
Вечер заканчивается тем, что они сидят на ее маленькой кухне. Едят ванильные круассаны. Пьют слишком крепкий чай. Говорят о пустяках. Не о деле, не о прошлом, не о будущем. О том, что Луша опять пытается залезть в холодильник, а Маркиз, кажется, все-таки почтил его своим вниманием, пройдя в трех сантиметрах от его ног.
Молчание Фишера все еще висело за окном темной, неразрешенной угрозой. Личные демоны обоих не исчезли, лишь ненадолго отступили. Но в этой тесной, пропахшей чаем и кошачьим кормом кухне, под аккомпанемент мурлыканья и хруста свежей выпечки, было тепло. И это тепло, такое хрупкое, такое невероятное, было их общей победой. Пока что — единственной. Но самой главной.
Примечание: друзья! Простите, что так надолго пропала, брала мини-отпуск, который стал совсем не мини. Раньше я писала днями и ночами, но в один момент поняла, что исписалась. Прошу у вас прощение, дорогие, что ничего не предупредила🙏🏻 Подписывайтесь на мой тгк, указанный в описании профиля, и будем с вами всегда на связи. До конца фанфика осталось не так много, поэтому надеюсь, что до начала сентября выпущу все главы) Спасибо, что читаете и делитесь своим мнением в комментариях, мне безумно это приятно 🥹 Очень люблю вас, мои хорошие ❤️ До встречи!