11
Что была смерть Евы? О, это было подобно тому, как взрывается перегоревшая лампочка, разбрызгивая стекло по всей комнате. Нас много раз предупреждали, что это может произойти рано или поздно, однако не могли поверить в то, что о это может стать правдой, не предусмотрев масштабов катастрофы ее болезни. Если честно, тогда мне стало казаться, что это было своего рода самоубийство – заморить себя голодом, извести свое тело бессмысленными тренировками... Она была слишком умной для того, чтобы всего этого не понимать, и, слишком сильной, дабы не преодолеть. Хотя, разве можно говорить о силе, когда речь идет о такой всепоглащающей болезни, как анорексия? Ева уничтожала себя сама, все это было похоже на затянувшийся перформанс с известным концом, во что ни я, ни Никита поверить не могли. Либо мы просто были не готовы принять, что в мире есть нечто, что может сломить даже таких сильных людей, как Ева.
Признаться честно, я плохо помню, как мы пережили похороны. Мои воспоминания цепляются лишь за те моменты, когда я доставала из своего шкафа черное платье с белоснежным воротничком, как на моей кухне в молчаливой истерике сидел Никита, выпивая один стакан водки за другим, как пришлось брать Евин телефон и набирать номер ее матери и отца, сообщая им печальные новости... Все это мрачным калейдоскопом мелькало перед моими глазами, а я все не могла поверить в реальность происходящего.
Помню, как мы с Никитой, крепко держась за руки, облаченные в черное, вошли в церковь, где посреди просторного помещения стоял гроб с открытой крышкой. Проходя мимо бесконечных родственников, о существовании которых мы не подозревали, мы подошли к телу Евы. Больше всего я боялась, что мерзкий отпечаток смерти изуродует ее красоту, но этого не случилось - она лежала в прекрасном, молочно-белом свадебном платье, обложенная цветами, такими же бледными, как и ее лицо. Ее губы были сомкнуты в легкой улыбке, а глаза прикрыты, словно она наконец-то смогла провалиться в долгожданный сон. Когда мы стояли у гроба, мои глаза наполнились слезами, поэтому мое лицо нашло опору в Никитином крепком плече. Я плакала, и мне было совершенно плевать на то, что моя тушь растекается по щекам, и я пачкаю Никитин костюм. Что-то в моей душе взорвалось, прорвав трубу отчаяния, которая давно была так глубоко замурована во мне.
Началось отпевание. Бородатый священник в черной рясе бесконечно долго читал свои молитвы перед гробом.
Евина мать и отец стояли рядом, но на достаточном расстоянии, чтобы продемонстрировать свою вражду. Даже горе не смогло сломить их гордыню и сплотить их перед лицом смерти их единственной дочери. К слову, Евины родители были в шоке, когда узнали, что вот уже три года их дочь страдала от анорексии – они об этом даже не подозревали, почти забыв о существовании Евы.
Ева часто рассказывала о своей матери и о том, какие тяжелые у них были отношения из-за ее алкогольной зависимости. Поэтому, пожалуй, Евина мать представлялась мне скукожившейся, с отечным лицом алкоголичкой. На деле она оказалась высокой, статной женщиной с ровной осанкой и длинными блестящим волосами темного цвета. Возраст слегка тронул кожу ее лица, образовывав морщины возле рта и глаз, однако, несмотря на это, она сумела сохранить свою красоту. Она была облачена в черный строгий костюм, кружевной шарф покрывал ее голову.
К персоне безутешной матери было приковано все внимания – каждый из посетителей похорон считал нужным выразить ей свои соболезнования. Она находилась в некотором ступоре, но самообладания не теряла. По ее лицу не скатилось ни одной слезы. Евин же отец одиноко расположился на лавочке у стены и не реагировал, казалось бы, ни на что. Мы с Никитой посчитали нужным также подойти к Евиным родителям.
- Спасибо, - отозвалась Евина мать на наши слова соболезнований. – Честно говоря, я очень благодарна вам двоим, что вы были рядом с моей дочерью, пока я не могла этого делать. По сути, это я должна утешать вас, вы были с ней более близки, нежели я. Ведь это вы были рядом с моей девочкой, пока я тонула в море собственной гордости и отказывалась позвонить ей хотя бы раз за год, чтобы поздравить с банальными праздниками. Больше всего на свете я жалею о том, что сама разрушила наши с ней отношения. Вы не представляете, какую боль и вину мне придется влачить за собой всю мою оставшуюся жизнь. Надеюсь, она сейчас в лучшем мире, и сможет в конце концов простить меня.
Поддавшись порыву, я обняла Евину мать, и ее тело в моих объятьях стало содрогаться в рыданиях - пожалуй, впервые за весь день она сняла с себя маску холодности и отдалась собственным чувствам.
Когда мы подошли к отцу Евы, нас поразило то, насколько наша подруга была на него похожа – тот же греческий профиль, те же изумрудные глаза и острые скулы... Отец молча пожал руку Никите и мне, но, как только мы начали говорить ему слова соболезнования, он нервно усмехнулся:
- Я ничего не сделал за всю свою жизнь для того, чтобы моя дочь была счастлива. Разве что купил ей квартиру, из одного окна которой видно кусочек моря. На этом все. Вы не представляете, как это больно, осознать, что твой ребенок мертв и будет покоится в могиле. А еще больнее понимать то, что ты мог это предотвратить, но не сделал ничего. Я ведь врач. Я как никто мог спасти ее от ее заболевания. Но что я делал? Откупался от нее подарками и деньгами, лишь бы она не быть ей настоящим отцом. Я благодарен вам, что вы были рядом с ней, что пытались ее вылечить и ни раз спасали ее жизнь. Честно говоря, мне слабо верится, что в современном мире могут существовать такие друзья, как вы двое. Спасибо, что сделали все, что могли, спасибо, что были с ней рядом, когда я отказывался о ней вспоминать. Спасибо, - по его щекам покатились слезы, поэтому он поднял глаза кверху, чтобы их остановить.
- Мы просто любили ее, - проговорила я, но в ту же секунду пожалела о сказанном. Отец горько поднял на нас глаза и вздохнул.
- Я тоже. Только вот имеет ли это теперь значение?
Из церкви Евино прекрасное тело повезли в катафалке на кладбище. Когда гроб опускался вниз, в яму, у меня случилась истерика. Кажется, только тогда до меня дошло осознание того, что теперь Евивина красота будет гнить в земле, съедаемая червями, и я больше никогда, никогда ее не увижу. Никита отвел меня в сторону и, заключив в объятья, терпеливо ждал, пока я успокоюсь. Я била руками его плечо и кричала, но разве это могло что-то изменить?
Дальше последовали поминки с огромным длинным столом в красивой квартире Евиной матери. Мы с Никитой сидели на предназначенных нам местах и молчали - не произносили речей, как это делали ее родители и родственники, лишь тихо сидели в углу с наполненными едой тарелками, но ни к чему не прикасались, как это некогда делала Ева. Она значила для нас слишком многое, чтобы говорить об этом в кругу ее родственников – людей, которых никогда не было рядом, людей, которые понятия не имели о том, что все эти три года она была больна, пока мы с Никитой возили ее по врачам и били тревогу. Теперь же они говорили о ней так много, ели, пережевывая куски мяса, которое Ева не переносила, и запивали все коньяком или водкой.
- Пойдем отсюда, - шепнул мне Никита, и я согласилась. Мы встали и, еще раз выразив соболезнования родителям, покинули ту неуютную ярмарку тщеславия.
Никита сел за руль и отвез меня в Евину квартиру. Он попросил меня помочь ему собрать все его вещи. Ведь находиться в пространстве Евиного жилья одному ему хотелось меньше всего на свете. Поэтому он снял двухкомнатную квартиру в новом районе, недалеко от того места, где жила я, и был намерен сразу же туда перебраться. Несмотря на то, что сил у меня совершенно не было, я помогла ему сложить всю его одежду и прочие мелочи в чемодан. Я еще раз прошлась глазами по Евиным вещам и платьям размера xs. Провела рукой по корешкам ее книг, покоившихся на полке – я положила несколько из них в свою сумку – на память о ней. Смахнула пыль с фотографий, где были изображены мы вдвоем, лежащие на ковре... Из моих глаз больше не текли слезы, кажется, все свое я выплакала. Внутри осталась лишь пустота. Мы заперли ее квартиру, бросив ключ в почтовый ящик, немного постояли в парадной, а после навсегда покинули то место, что было нашим пристанищем в течение последних нескольких лет – обитель горячего кофе на овсяном молоке, черно-белых фильмов Феллини, Годара и Трюффо, разговоров, лежа на ковре, и звонкого Евиного смеха.
Я по привычке села сзади, ведь переднее сидение любила занимать Ева, и мы тронулись с места, рассекая пересекая город поперек. На улице темнел мрак, борющийся со светом фонарей. Неожиданно в открытое окно машины влетел рой ночных мотыльков. Их мохнатые тельца были огромными, а крылья трепыхались, когда они заполнили все пространство автомобиля, стучась в его стекла и потолок. Я закричала, а Никита вывернул руль, заехав на тротуар. Бабочки исчезли так же резко, как и появились, упорхнув в пустое пространство ночи. Мы с Никитой переглянулись.
- Что это было? – сдерживая паническую атаку прошептала я.
- Мотыльки. Ева боялась их до жути... но, по сути, она сама была таким мотыльком.
- Почему это?
- Эти черные бабочки такие же легкие и невесомые, какой была она. Кроме того, они живут всего три дня – поистине маленький строк. Так же, как и наша Ева, была обречена на такую короткую, но прекрасную жизнь.
Прошло время прежде, чем Никита снова решился завести двигатель. Мы ехали в полной тишине. Я ловила взглядом красоту Лиговского проспекта и прятала свои слезы в рукавах своего черного платья.
Никита подвез меня до парадной, а я даже не смогла заметить, как машина остановилась. Он не торопил меня, терпеливо дожидаясь, пока я выйду.
- Мне побыть с тобой? – заботливо произнес он.
- Нет, - кое-как смогла выдавить я. – Мы пока лучше побыть одной.
- Знаешь, мне до сих пор не верится, что ее нет.
- Мне тоже. Как будто я усну впервые за эти дни, а, проснувшись, обнаружу, что все так, как прежде. Что она жива, ждет нас в своей квартире, варя ароматный кофе в своей старенькой турке. Еще несколько дней назад она смеялась над нашими шутками, сжимая в пальцах сигарету, а уже сегодня ее тело покоится в земле. Черт возьми, лучше бы ее сожгли и развеяли ее прах над морем, не приковывая ее стихийную натуру к могиле.
- Жаль, что мы с тобой мало, что решаем, Марго. Хотя, кто был ей ближе нас?
Мы еще помолчали.
- Я пойду, - наконец сказала я, распахнула дверь и буквально вытащила свое тело из машины.
- Марго! – окликнул меня Никита.
- Да?
- Ничего, - произнес он, заводя машину. Спустя несколько мгновений «мерседес» сорвался с места, разрывая сумрак вечера светящимися фарами.