А зори здесь тихие

На 171-м разъ­ез­де уце­лело две­над­цать дво­ров, по­жар­ный са­рай да при­земис­тый длин­ный пак­га­уз, выс­тро­ен­ный в на­чале ве­ка из по­дог­нанных ва­лунов. В пос­леднюю бом­бежку рух­ну­ла во­дона­пор­ная баш­ня, и по­ез­да пе­рес­та­ли здесь ос­та­нав­ли­вать­ся, Нем­цы прек­ра­тили на­леты, но кру­жили над разъ­ез­дом ежед­невно, и ко­ман­до­вание на вся­кий слу­чай дер­жа­ло там две зе­нит­ные счет­ве­рен­ки.

Шел май 1942 го­да. На за­паде (в сы­рые но­чи от­ту­да до­носи­ло тяж­кий гул ар­тилле­рии) обе сто­роны, на два мет­ра врыв­шись в зем­лю, окон­ча­тель­но за­вяз­ли в по­зици­он­ной вой­не; на вос­то­ке нем­цы день и ночь бом­би­ли ка­нал и Мур­ман­скую до­рогу; на се­вере шла ожес­то­чен­ная борь­ба за мор­ские пу­ти; на юге про­дол­жал упор­ную борь­бу бло­киро­ван­ный Ле­нин­град.

А здесь был ку­рорт. От ти­шины и без­делья сол­да­ты мле­ли, как в пар­ной, а в две­над­ца­ти дво­рах ос­та­валось еще дос­та­точ­но мо­лодух и вдо­вушек, умев­ших до­бывать са­могон чуть ли не из ко­мари­ного пис­ка. Три дня сол­да­ты от­сы­пались и прис­матри­вались; на чет­вертый на­чина­лись чьи-то име­нины, и над разъ­ез­дом уже не вы­вет­ри­вал­ся лип­кий за­пах мес­тно­го пер­ва­ча.

Ко­мен­дант разъ­ез­да, хму­рый стар­ши­на Вас­ков, пи­сал ра­пор­ты по ко­ман­де. Ког­да чис­ло их дос­ти­гало де­сят­ка, на­чаль­ство вка­тыва­ло Вас­ко­ву оче­ред­ной вы­говор и сме­няло опух­ший от ве­селья по­лув­звод. С не­делю пос­ле это­го ко­мен­дант кое-как об­хо­дил­ся сво­ими си­лами, а по­том все пов­то­рялось сна­чала нас­толь­ко точ­но, что стар­ши­на в кон­це кон­цов при­ладил­ся пе­репи­сывать преж­ние ра­пор­ты, ме­няя в них лишь чис­ла да фа­милии.

— Че­пуши­ной за­нима­етесь! — гре­мел при­быв­ший по пос­ледним ра­пор­там май­ор. — Пи­сани­ну раз­ве­ли! Не ко­мен­дант, а пи­сатель ка­кой-то!...

— Шли­те непь­ющих, — уп­ря­мо твер­дил Вас­ков: он по­ба­ивал­ся вся­кого гро­мог­ласно­го на­чаль­ни­ка, но тал­ды­чил свое, как по­номарь. — Непь­ющих и это... Чтоб, зна­чит, нас­чет жен­ско­го по­ла.

— Ев­ну­хов, что ли?

— Вам вид­нее, — ос­то­рож­но го­ворил стар­ши­на.

— Лад­но, Вас­ков!.. — рас­па­ля­ясь от собс­твен­ной стро­гос­ти, ска­зал май­ор. — Бу­дут те­бе непь­ющие. И нас­чет жен­щин то­же бу­дут как по­ложе­но. Но гля­ди, стар­ши­на, ес­ли ты и с ни­ми не спра­вишь­ся...

— Так точ­но, — де­ревян­но сог­ла­сил­ся ко­мен­дант. Май­ор увез не вы­дер­жавших ис­ку­са зе­нит­чи­ков, на про­щание еще раз по­обе­щав Вас­ко­ву, что приш­лет та­ких, ко­торые от юбок и са­могон­ки нос бу­дут во­ротить жи­вее, чем сам стар­ши­на. Од­на­ко вы­пол­нить это обе­щание ока­залось не прос­то, пос­коль­ку за три дня не при­было ни од­но­го че­лове­ка.

— Воп­рос слож­ный, — по­яс­нил стар­ши­на квар­тирной сво­ей хо­зяй­ке Ма­рии Ни­кифо­ров­не. — Два от­де­ления — это же поч­ти что двад­цать че­ловек непь­ющих. Фронт пе­рет­ря­си, и то — сом­не­ва­юсь...

Опа­сения его, од­на­ко, ока­зались не­обос­но­ван­ны­ми, так как уже ут­ром хо­зяй­ка со­об­щи­ла, что зе­нит­чи­ки при­были. В то­не ее зву­чало что-то вред­ное, но стар­ши­на со сна не ра­зоб­рался, а спро­сил о том, что тре­вожи­ло:

— С ко­ман­ди­ром при­были?

— Не по­хоже, Фе­дот Ев­гра­фыч.

— Сла­ва бо­гу! — Стар­ши­на рев­ни­во от­но­сил­ся к сво­ему ко­мен­дант­ско­му по­ложе­нию. — Власть де­лить — это ху­же не­ту.

— По­годи­те ра­довать­ся, — за­гадоч­но улы­балась хо­зяй­ка. — Ра­довать­ся пос­ле вой­ны бу­дем, — ре­зон­но ска­зал Фе­дот Ев­гра­фыч, на­дел фу­раж­ку и вы­шел.

И ото­ропел: пе­ред до­мом сто­яли две ше­рен­ги сон­ных дев­чат. Стар­ши­на бы­ло ре­шил, что спро­сонок ему по­мере­щилось, по­мор­гал, но гим­настер­ки на бой­цах по-преж­не­му бой­ко тор­ча­ли в мес­тах, сол­дат­ским ус­та­вом не пре­дус­мотрен­ных, а из-под пи­лоток на­халь­но лез­ли куд­ри всех цве­тов и фа­сонов.

  — То­варищ стар­ши­на, пер­вое и вто­рое от­де­ления треть­его взво­да пя­той ро­ты от­дель­но­го зе­нит­но-пу­лемет­но­го ба­таль­она при­были в ва­ше рас­по­ряже­ние для ох­ра­ны объ­ек­та, — тус­клым го­лосом от­ра­пор­то­вала стар­шая. — Док­ла­дыва­ет пом­комв­зво­да сер­жант Кирь­яно­ва. 

 — Та-ак, — сов­сем не по-ус­тавно­му ска­зал ко­мен­дант. — Наш­ли, зна­чит, непь­ющих...

Це­лый день он сту­чал то­пором: стро­ил на­ры в по­жар­ном са­рае, пос­коль­ку зе­нит­чи­цы на пос­той к хо­зяй­кам ста­новить­ся не сог­ла­сились. Де­вуш­ки тас­ка­ли дос­ки, дер­жа­ли, где ве­лел, и тре­щали как со­роки. Стар­ши­на хму­ро от­малчи­вал­ся: бо­ял­ся за ав­то­ритет.

— Из рас­по­ложе­ния без мо­его сло­ва ни но­гой, — объ­явил он, ког­да все бы­ло го­тово.

— Да­же за яго­дами? — бой­ко спро­сила ры­жая. Вас­ков дав­но уже при­метил ее.

— Ягод еще нет, — ска­зал он.

— А ща­вель мож­но со­бирать? — по­ин­те­ресо­валась Кирь­яно­ва. — Нам без при­вар­ка труд­но, то­варищ стар­ши­на, — ото­ща­ем.

Фе­дот Ев­гра­фыч с сом­не­ни­ем по­вел гла­зом по ту­го на­тяну­тым гим­настер­кам, но раз­ре­шил:

— Не даль­ше реч­ки. Ак­ку­рат в пой­ме прор­ва его. На разъ­ез­де нас­ту­пила бла­годать, но ко­мен­данту от это­го лег­че не ста­ло. Зе­нит­чи­цы ока­зались де­ваха­ми шум­ны­ми и за­дирис­ты­ми, и стар­ши­на еже­секун­дно чувс­тво­вал, что по­пал в гос­ти в собс­твен­ный дом: бо­ял­ся ляп­нуть не то, сде­лать не так, а уж о том, что­бы вой­ти ку­да без сту­ка, не мог­ло те­перь быть и ре­чи, и, ес­ли он за­бывал ког­да об этом, сиг­наль­ный визг не­мед­ленно от­бра­сывал его на преж­ние по­зиции. Пу­ще же все­го Фе­дот Ев­гра­фыч стра­шил­ся на­меков и шу­точек нас­чет воз­можных уха­жива­ний и по­это­му всег­да хо­дил, ус­та­вясь в зем­лю, слов­но по­терял де­неж­ное до­воль­ствие за пос­ледний ме­сяц.

— Да не бычь­тесь вы, Фе­дот Ев­гра­фыч, — ска­зала хо­зяй­ка, по­наб­лю­дав за его об­ще­ни­ем с под­чи­нен­ны­ми. — Они вас про­меж се­бя ста­риком ве­лича­ют, так что гля­дите на них со­от­ветс­твен­но.

Фе­доту Ев­гра­фычу этой вес­ной ис­полни­лось трид­цать два, и ста­риком он се­бя счи­тать не сог­ла­сил­ся. По­раз­мыслив, он при­шел к вы­воду, что все это есть ме­ры, пред­при­нятые хо­зяй­кой для уп­ро­чения собс­твен­ных по­зиций: она-та­ки рас­то­пила лед ко­мен­дант­ско­го сер­дца в од­ну из ве­сен­них но­чей и те­перь, ес­тес­твен­но, стре­милась ук­ре­пить­ся на за­во­еван­ных ру­бежах.

Но­чами зе­нит­чи­цы азар­тно лу­пили из всех вось­ми ство­лов по про­лета­ющим не­мец­ким са­моле­там, а днем раз­во­дили бес­ко­неч­ные пос­ти­руш­ки: вок­руг по­жар­но­го са­рая веч­но су­шились ка­кие-то их тря­поч­ки. По­доб­ные ук­ра­шения стар­ши­на счи­тал не­умес­тны­ми и крат­ко ин­форми­ровал об этом сер­жанта Кирь­яно­ву:

— Де­мас­ки­ру­ет.

— А есть при­каз, — не за­думы­ва­ясь, ска­зала она.

— Ка­кой при­каз?

— Со­от­ветс­тву­ющий. В нем ска­зано, что во­ен­нослу­жащим жен­ско­го по­ла раз­ре­ша­ет­ся су­шить белье на всех фрон­тах.

Ко­мен­дант про­мол­чал: ну их, этих де­вок, к ля­ду! Толь­ко свя­жись: хи­хикать бу­дут до осе­ни...

Дни сто­яли теп­лые, без­ветрен­ные, и ко­мара на­роди­лось та­кое ко­личес­тво, что без ве­точ­ки и ша­гу не сту­пишь. Но ве­точ­ка — это еще ни­чего, это еще впол­не до­пус­ти­мо для во­ен­но­го че­лове­ка, а вот то, что вско­ре ко­мен­дант на­чал на каж­дом уг­лу хри­петь да кхе­кать, слов­но и вправ­ду был ста­риком, — вот это бы­ло сов­сем уж ни­куда не год­но.

А на­чалось все с то­го, что жар­ким май­ским днем за­вер­нул он за пак­га­уз и об­мер: в гла­за брыз­ну­ло та­ким не­ис­то­во бе­лым, та­ким ту­гим да еще вось­мик­ратно пом­но­жен­ным те­лом, что Вас­ко­ва аж в жар ки­нуло: все пер­вое от­де­ление во гла­ве с ко­ман­ди­ром млад­шим сер­жантом Ося­ниной за­гора­ло на ка­зен­ном бре­зен­те в чем мать ро­дила. И хоть бы за­виз­жа­ли, что ли, для при­личия, так нет же: ут­кну­ли но­сы в бре­зент, за­та­ились, и Фе­доту Ев­гра­фычу приш­лось пя­тить­ся, как маль­чиш­ке из чу­жого ого­рода. Вот с то­го дня и стал он каш­лять на каж­дом уг­лу, буд­то кок­люшный.

А эту Ося­нину он еще рань­ше вы­делил: стро­га. Не зас­ме­ет­ся ни­ког­да, толь­ко что по­ведет чуть гу­бами, а гла­за по-преж­не­му серь­ез­ны­ми ос­та­ют­ся. Стран­ная бы­ла Ося­нина, и по­это­му Фе­дот Ев­гра­фыч ос­то­рож­но на­вел спра­воч­ки че­рез свою хо­зяй­ку, хоть и по­нимал, что той по­руче­ние это сов­сем не для ра­дос­ти.

— Вдо­вая она, — под­жав гу­бы, че­рез день до­ложи­ла Ма­рия Ни­кифо­ров­на. — Так что пол­ностью в жен­ском зва­нии сос­то­ит: мо­жете иг­ры за­иг­ры­вать.

Стар­ши­на про­мол­чал: ба­бе все рав­но не до­кажешь. Взял то­пор, по­шел во двор: луч­ше не­ту для дум вре­мени, как дро­ва ко­лоть. А дум мно­го на­копи­лось, и сле­дова­ло их при­вес­ти в со­от­ветс­твие.

Ну, преж­де все­го, ко­неч­но, дис­ципли­на. Лад­но, не пь­ют бой­цы, с жи­тель­ни­цами не лю­без­ни­ча­ют — это все так. А внут­ри — бес­по­рядок:

— Лю­да, Ве­ра, Ка­тень­ка — в ка­ра­ул! Ка­тя — раз­во­дящая. Раз­ве это ко­ман­да? Раз­вод ка­ра­улов по­лага­ет­ся по всей стро­гос­ти де­лать, по ус­та­ву. А это нас­мешка пол­ная, это на­до по­рушить, а как? Поп­ро­бовал он нас­чет это­го со стар­шей, с Кирь­яно­вой, по­гово­рить, да у нее один от­вет:

— А у нас раз­ре­шение, то­варищ стар­ши­на. От ко­ман­ду­юще­го. Лич­но.

Сме­ют­ся, чер­ти...

— Ста­ра­ешь­ся, Фе­дот Ев­гра­фыч?

Обер­нулся: со­сед­ка во двор заг­ля­дыва­ет, По­лин­ка Его­рова. Са­мая бес­путная из все­го на­селе­ния: име­нины в прош­лом ме­сяце че­тыре ра­за справ­ля­ла.

— Ты не очень-то ут­руждай­ся, Фе­дот Ев­гра­фыч. Ты те­перь один у нас ос­тался, вро­де как на пле­мя.

Хо­хочет. И во­рот не зас­тегнут: вы­вали­ла на пле­тень пре­лес­ти, точ­но бул­ки из пе­чи.

— Ты те­перь по дво­рам хо­дить бу­дешь, как пас­тух. Не­делю в од­ном дво­ре, не­делю — в дру­гом. Та­кая у нас, у баб, до­гово­рен­ность нас­чет те­бя.

— Ты, По­лина Его­рова, со­весть по­имей. Сол­датка ты или да­моч­ка ка­кая? Вот и ве­ди со­от­ветс­твен­но.

— Вой­на, Ев­гра­фыч, все спи­шет. И с сол­дат и с сол­да­ток.

Вот ведь пет­ля ка­кая! Вы­селить на­до бы, а как? Где они, граж­дан­ские влас­ти? А ему она не под­чи­нена: он этот воп­рос с кри­куном май­ором про­вен­ти­лиро­вал.

Да, дум наб­ра­лось ку­бомет­ра на два, не мень­ше. И с каж­дой ду­мой со­вер­шенно осо­бо ра­зоб­рать­ся на­до. Со­вер­шенно осо­бо...

Все-та­ки боль­шая по­меха, что че­ловек он поч­ти что без об­ра­зова­ния. Ну, пи­сать-чи­тать уме­ет и счет зна­ет в пре­делах че­тырех клас­сов, по­тому что ак­ку­рат в кон­це это­го, чет­верто­го, у не­го мед­ведь от­ца за­ломал. Вот дев­кам бы этим сме­ху бы­ло, ес­ли б про мед­ве­дя уз­на­ли! Это ж на­до: не от га­зов в ми­ровую, не от клин­ка в граж­дан­скую, не от ку­лац­ко­го об­ре­за, не сво­ей смертью да­же — мед­ведь за­ломал! Они, по­ди, мед­ве­дя это­го в зве­рин­цах толь­ко и ви­дели...

Из дре­муче­го уг­ла ты, Фе­дот Вас­ков, в ко­мен­данты вы­полз. А они, не гля­ди что ря­довые, — на­ука: уп­режде­ние, квад­рант, угол сно­са. Клас­сов семь, а то и все де­вять, по раз­го­вору вид­но. От де­вяти че­тыре от­нять — пять ос­та­нет­ся. Вы­ходит, он от них на боль­ше от­стал, чем сам име­ет...

Не­весе­лыми ду­мы бы­ли, и от это­го ру­бал Вас­ков дро­ва с осо­бой яростью. А ко­го ви­нить? Раз­ве что мед­ве­дя то­го, не­веж­ли­вого...

Стран­ное де­ло: до это­го он жизнь свою удач­ли­вой счи­тал. Ну не то чтоб сов­сем уж двад­цать од­но вы­ходи­ло, но жа­ловать­ся не сто­ило. Все-та­ки он со сво­ими не­пол­ны­ми че­тырь­мя клас­са­ми пол­ко­вую шко­лу окон­чил и за де­сять лет до стар­шин­ско­го зва­ния дос­лу­жил­ся. По этой ли­нии ущер­ба не бы­ло, но с дру­гих кон­цов, слу­чалось, судь­ба флаж­ка­ми об­кла­дыва­ла и два ра­за пря­мо в упор из всех ство­лов са­дану­ла, но Фе­дот Ев­гра­фыч ус­то­ял все ж та­ки. Ус­то­ял...

Не­задол­го пе­ред фин­ской же­нил­ся он на са­нитар­ке из гар­ни­зон­но­го гос­пи­таля. Жи­вая ба­бен­ка по­палась: все бы ей петь да пля­сать, да вин­цо по­пивать. Од­на­ко маль­чон­ку ро­дила. Игорь­ком наз­ва­ли: Игорь Фе­дотыч Вас­ков. Тут фин­ская на­чалась, Вас­ков на фронт у­ехал, а как вер­нулся на­зад с дву­мя ме­даля­ми, так его в пер­вый раз и ша­рах­ну­ло: по­ка он там в сне­гах за­гибал­ся, же­на вко­нец за­вер­те­лась с пол­ко­вым ве­тери­наром и от­бы­ла в юж­ные края. Фе­дот Ев­гра­фыч раз­велся с нею не­мед­ля, маль­ца че­рез суд выт­ре­бовал и к ма­тери в де­рев­ню от­пра­вил. А че­рез год маль­чон­ка его по­мер, и с той по­ры Вас­ков улыб­нулся-то все­го три ра­за: ге­нера­лу, что ор­ден ему вру­чал, хи­рур­гу, ос­ко­лок из пле­ча вы­тащив­ше­му, да хо­зяй­ке сво­ей Ма­рии Ни­кифо­ров­не, за до­гад­ли­вость.

Вот за тот ос­ко­лок и по­лучил он свой те­переш­ний пост. В пак­га­узе иму­щес­тво кое-ка­кое ос­та­лось, ча­совых не ста­вили, но, уч­ре­див ко­мен­дант­скую дол­жность, по­ручи­ли ему пак­га­уз тот блюс­ти. Триж­ды в день об­хо­дил стар­ши­на объ­ект, зам­ки про­бовал и в кни­ге, ко­торую сам же за­вел, де­лал од­ну и ту же за­пись: "Объ­ект ос­мотрен. На­руше­ний нет". И вре­мя ос­мотра, ко­неч­но.

Спо­кой­но слу­жилось стар­ши­не Вас­ко­ву. Поч­ти до се­год­ня спо­кой­но. А те­перь...

Вздох­нул стар­ши­на.