Розовые очки: глава 3
Время завалило уже за полдень, солнце светило ярко, жизнь на улицах кипела, шла своим чередом. Весь мир бодрствовал, все, кроме Кэйт: в ее квартиле царила полная тишина, ни один лучик света не проходил через темные длинные шторы в ее комнатах, ничего извне не покидало и не попадало в этот очаг несчастия. Атмосфера ее дома была пугающей и загадочной, ведь все было пропитано печалью и разочарованием. Это замечаешь не всегда, так как все познается в сравнении – иначе человек никогда не познает различия между добром и злом, ненавистью и любовью, холодом и теплом. Поэтому ночью, когда мир окутывает тьма, все кажется неживым, тоскливым, мертвым, и вся та скрытая в квартирах грусть сливается с окружающей обстановкой; однако, когда наступает день, все полностью наоборот: каждый его уголок заполняется позитивом и энергией, все и вся вокруг прямо-таки светится от счастья, мир приобретает идиллический характер. Чудесно и радостно все за исключением квартиры Кэйтлин. Лишь проходя мимо ее двери, так и хочется задуматься о неизбежности смерти, людской жесткости и несправедливости нашего паршивого мира: темная, изодранная снаружи дверь, обклеенная рекламными объявлениями, не вызывала никаких других эмоций, кроме как сочувствия, горести и жалости. Она настолько казалось несчастной, что вся та радость, которую люди пытались передать хозяйке, поглощалась этой дверью, не переступая даже за порог. А все то зло, копившееся в ней за долгие годы, не могло ее покинуть, так как внутренние силы притяжения не давали просто выбраться из этого ада. Здесь только Кэйт и ее проблемы – ничего лишнего.
Хозяйка этого немиролюбивого замка уснула там же, где вчера пыталась уйти в мир иной: рядом с ее рукой лежит наполненный шприц, вынутый вечером по ошибке, как думала Кэйт. Этого не должно было произойти, все это неправильно, она слаба, и все это недоразумение лишь подтверждает этот факт. Ей было невероятно стыдно за себя, она не хотела просыпаться, не хотела погружаться в тягомотную рутину, не желала вживаться в ритм бытия людей, не стремилась на великое. Её миг ушел, она упустила свой шанс. Кэйт обречена на вечные муки и страдания.
Медленно повернув голову, Кэтлин взглянула на часы: полпервого дня. «Опять без памяти вырубилась, черт, – твердила она себе. – Незачем было устраивать весь этот цирк, ведь ничего опять не вышло, как я и предполагала. Значит, нужно терпеть, еще немного потерпеть. Что за срань? Я не могу понять, чего хочу. Опять. Ну и хрен с ним, лучше пойду мобильник проверю».
Кэйт потянулась за своим телефоном, который был почти разряжен: десять сообщений от Саймона. «Почему ты не берешь трубку? Что происходит? Ты не выходишь уже три дня на связь! С тобой все в порядке? Пожалуйста, молю тебя: не делай с тобой ничего плохого! Я тебя люблю, без тебя я погибну. Побереги себя ради меня, ради нас, ради нашего будущего! Я не хочу тебя потерять, ты дорога для меня, почему ты в это не веришь? Позвони мне, прошу, утром! Если не получу твоего звонка до 12 – сам примчусь и буду стучать, пока не откроешь мне дверь». Прочитав их, несчастная взбудоражилась – она знала, что он никогда не преувеличивает, и что ехать от его дома до ее примерно полчаса, а это значит, что он здесь будет с минуты на минуту. Нельзя, чтобы он видел ее такой. Он не заслуживает эдакую неудачливую самоубийцу, ему нужна друга, ведь он тоже иной: он жизнерадостный, вечно веселый, улыбчивый, красивый, трудолюбивый, смелый, бесстрашный, решительный! Не то что она: слабая, сопливая, слезливая, мнительная, а главное – нерешительная. «Почему ты так печешься обо мне», – задавалась этим вопросом Кэйт, перечитав его сообщения дважды.
Звонок в дверь. Еще один. И третий. И потом опять. Кто-то судорожно, тревожно, нервно бил по нему.
«Мать твою! Срань, срань, срань! Что делать? – тут звонить перестали, и стало слышно то, как поворачивается ключ в замке. – У него есть ключ. Я дала ему его в прошлый раз...»
– Кэйти, Кэйти, – дверь с грохотом распахнулась, – ты здесь? Где ты?
И тут в комнату забежал высокий красивый человек: густые волосы, аккуратно собранные в пучок, точенный носик, розовые щечки – вылитый ангел. Только глаза у него, как и у Кэйтлин, были заплаканные, несчастные, будто тот то и дело плачет, расстраивается. Было заметно, что Саймон спешил, собирался впопыхах – он надел разные носки, футболку – наизнанку, а брюки и вовсе были в какой-то грязи.
– Ах, Кэйти, – Саймон посмотрел на шприц, – только не говори, что ты пыталась сделать это. Прошу, умоляю, скажи, что ты не делала этого. Я не могу даже об этом подумать, допустить мысль, разрешить себе задуматься о том, что ты, моя Кэйти, Кэйти, без которой все мои награды перестанут что-либо значить для меня, ведь не будет той, ради которой я их получал, хотела наложить на себя руки, покинуть меня. Ты же знаешь, что я тебя никогда не брошу, всегда тебя поддержу, помогу найти выход из любой безвыходной ситуации, помогу решить нерешаемое. Кэйт, ты заставляешь меня двигаться вперед, именно благодаря тебе я способен творить, вершить историю, ибо делаю я все это для тебя, чтобы не казаться никчемным в твоих глазах. Куда ты – туда и я. Черт, да я с тобой в одну могилу слягу! Прошу: поверь в это, поверь в меня, поверь в нас...
Кэйт, укутавшись в одеяло, смотрела непонимающим взглядом на бедного Саймона: она тоже его любит, любит яро, неутомимо, сильно; она недостойна его – жизнерадостного, прекрасного и доброго, – и он не должен ее любить, это очередная ошибка, так как не может ее, отреченную от мира сего, любить такой искренний и чудесный человек. Никак это не уложится в ее голове, как бы та не старалась, хоть Саймон и твердит ей без умолку, что она не права, и что Кэйт нужно просто поверить ему, чего сделать она не может, а, может, и не хочет.
– Саймон, прошу, уйди, – нарушила тишину Кэйтлин.
– Кэйт, я старался, пытался тебя забыть, потому что так хотела ты, но я настолько тебя люблю, что даже каждый раз, ища в тебя недостатки, я лишь уверяюсь в том, что другую полюбить так же не способен. Мне легче знать, что я тебе неприятен, противен, ненавистен, но все равно любить тебя, думать о тебе постоянно, восхищаться тобой, умиляться каждому твоему движению. Я никогда прежде не думал, что смогу когда-нибудь так привязаться к кому-то. Нет, я не смогу уйти, пока не уверю свою неспокойную душу в том, что ты не навредишь себе.
Саймон страшился к ней подойти, ибо знал, что, когда Кэйт не в себе, подходить к ней – опасно, поэтому просто смотрел на нее, смотрел пристально, следя за каждым ее движением, чтобы ничего не упустить. А та, в свою очередь, разглядывала его всего: «Бедный, он по правде спешил ко мне – вон, футболка наизнанку, брюки в грязи. Ох, несчастный, волнуется за меня, переживает, а я, дура такая, делаю все, чтобы тот отвязался. Идиотка! Как меня еще он терпит? Зачем я его так обижаю, делаю ему больно? Он не заслуживает моей эгоистичности и боязливости, вот только Сайми не осознает этого.
Какой он уставший, испуганный и опустошенный. В глазах его – печаль, в душе – бездонная чаша тоски, которую тот тщательно скрывает. Если ему верить, то от меня зависит многое, хоть я и не понимаю этого, но я должна бороться ради Саймона, только ради него одного, – она взглянула на него опять: тот уже не скрывал, что жаждет ее объятий, потихоньку приближаясь к ней. – Черт, сейчас расплачусь, не могу так больше. Сердце мое трепещет, душа ликует, а разум сходит с ума. Наверное, я об этом буду жалеть. К черту все!» Она, высунув холодные руки из-под одеяла, посмотрела нежным взглядом на Саймона, призывая его откликнуться, ответить на её невинные девичьи жесты.
– Ох, Саймон, – не стерпев, промямлила Кэйлин, – я тебя люблю!
Кэйтлин начала горько плакать: слеза одна за другой скатывались по ее нежным щекам – прямиком вниз, вниз – в бездну, лились они стремительно, безудержно, словно она копила всю злобу и печаль внутри себя долгое-долгое время. Плач ее, будто гром среди ясного неба, поразил Саймона – он ожидал всего от нее, но только не этого, так как Кэйтлин никогда прежде так не...
– Кэйти, прошу, пожалуйста, не плачь. Я тебя люблю, ты моя душа, ты мое солнце, мой неисчерпаемый источник энергии. Мы справимся, вместе решим все наши проблемы, станем счастливыми, заполучим то, ради чего мучаемся и страдаем всю это время. Жзинь изменится, Кэйт, нужно лишь верить и терпеть. Знаешь, спасибо, что ты есть у меня, –Саймон успокаивал Кэйт как только мог, сам будучи напуганным до смерти.
И тут Кэйтлин почувствовала такую резкую, неожиданную, острую тоску, печаль внутри нее. Она окутывала каждый ее участок тела, с каждой минутой становясь еще более пронизывающей. Никогда прежде она этого не ощущала и, соответственно, не знала, как избавиться от этого недуга, однако руки и тело ее, как по инстинкту, потянулись к нему, к любимому Саймону, которого она чуть ли не потеряла: «Может, и вправду чувство это – осознание того, что ты почти что потеряла своего любимого, истинного друга по собственной глупости? Из-за своей никчемности? Из-за своей нерешительности? Имя этому явлению – потерянность, ведь ты понимаешь, что заблудился, потерял верный путь, однако ты не в состоянии разобраться в ситуации, поэтому ты скитаешься по разным сторонам, как сумасшедший.» Руки ее обвили его плечи, его – ее талию, и души их переплелись не в приливе похоти, а самым чистым и невинным образом – объятия, которых так не хватало бедняжке Кэйтлин в последнее время.
Он ощущал ее всем своим телом, вдыхал ее, впитывал ее запах, а она, прижавшись крепко-накрепко к нему, упрекала себя в неуверенности и предвзятости ко всему живому. Какое это блаженство – чувствовать близость того, кого по-настоящему любишь, того, кем сильно дорожишь, того, без кого твой день становится серым и унылым, того, за кого отдашь свою жизнь. Ощущая его тепло, нежность, твоя душа, словно птица, отправляется в полет мечтаний: ты начинаешь верить в свою победу, так как за твоей спиной стоит тот, ради кого ты хочешь ее одержать; ты становишься сильнее, крепче духом, ведь все ради одного – того, кем восхищаешься, кого ценишь. Она любила его, и знала это. Он любил ее, и знал это.