божьи коровки молчат

Божьи коровки молчат
7. Выговориться самой себе

      Маринетт знала, что спит: воспоминания о том чертовом дне все эти два года снились ей дважды в месяц. Знала она и то, что не сможет проснуться, не досмотрев до конца этот проклятый сон, раз за разом заставлявший ее переживать то, что она изо всех сил старалась забыть.

      В тот день Кот Нуар — лучший друг и верный напарник — заслонил от атаки, предназначавшейся ей.

      Крик боли, вырвавшийся из его груди, эхом звенел в ушах, а глаза заволокла пелена слез. Словно в замедленной съемке, Ледибаг видела, как Кот улыбнулся тому, что смог ее защитить, и упал на землю.

      Ледибаг не замечала вокруг никого и ничего, кроме Нуара. Не знала, на что отвлекся акуманизированный, почему не атаковал вновь — да и неважно это было, когда она дрожащими руками трясла Кота за плечи и умоляла прийти в себя. Когда осторожно положила его голову к себе на колени и обещала сделать все, что он захочет, если с ним все будет хорошо. Она чувствовала, что ее душа рвется на части, когда он, слабо приоткрыв глаза, заплетающимся языком просил не плакать, потому что улыбка ей идет гораздо больше, чем слезы. Леди готова была выть от отчаяния, когда Нуар, чувства которого она так жестоко игнорировала все это время, умолял подарить ему один-единственный поцелуй.

      И она взвыла, когда, наклонившись, чтобы выполнить его просьбу, увидела того, о чьем поцелуе мечтала сама.

      Она просила его вновь открыть глаза, сказать хоть что-нибудь, не умирать, умоляла жить, дышать, очнуться, прекратить притворяться, это ведь не смешно… но его сердце больше не билось.

      А затем ее взгляд упал на серебряное кольцо.

      Камень Чудес. Если объединить его с серьгами Удачи, то можно исполнить любое желание. То, что взамен за одну жизнь магия заберет другую, тогда ее не волновало.

      Это ведь был и Адриан, и Нуар. Она не могла потерять их обоих. Не могла позволить ему умереть из-за нее. Черт возьми, этот глупый Кот даже не догадывался, кого спас ценой собственной жизни! Она ведь не нравилась ему без маски, он не должен был ее защищать. Должен был жить долго и счастливо.

      И будет жить. Леди готова была сделать все ради этого…

      Она потянулась за кольцом, дотронулась до него (лежавший поодаль без сознания черный квами растворился в воздухе) и на миг замерла.

      Ледибаг оставила кольцо на пальце Адриана и легкий поцелуй на его губах. Она медленно поднялась на ноги, крепко сжала йо-йо — волна ярости захлестнула ее с головой.

      Сначала акума. Нужно очистить ее, чтобы Котенку ничто не угрожало. Потому что если она отдаст за его жизнь свою, то защитить его уже не сможет.

      Ледибаг шла, не чувствуя ног, а в голове был словно вакуум. Действовала на автомате, позволяя инстинктам вести себя.

      Врага нашла быстро. Безжалостно скрутила нитью йо-йо (лишь чудом не сдавив его шею). Разбила зараженный предмет. Поймала бабочку. Очистила. Отпустила и…

      Застыла, осознав, что не призывала «Талисман Удачи», а значит, не могла использовать «Чудесное Исцеление».

      А ведь оно всегда возвращало все на свои места и, возможно, было способно вернуть из мертвых Адриана, не отнимая жизнь у другого.

      Резко развернувшись на пятках, Ледибаг бросилась обратно к нему. Рухнула перед ним на колени, моля всех богов, чтобы все получилось.

      На краю сознания она услышала тоненький голосок, предупреждавший, что Тикки не хватит сил, чтобы воскресить мертвого. Не желая сдаваться, сказала: «Тогда забери мои».

      Подбросила вверх йо-йо.

      Не глядя поймала волшебный предмет.

      Искренне желая спасти, готовая на все ради этого, подкинула его в воздух.

      И почувствовала, как начало саднить горло.

      Трансформация спала не розовой волной — разорвалась на сотни осколков, разлетелась на тысячу искр. Висевшая на шее квагатама — подарок от Тикки на день рождения — вспыхнула ослепительно ярко, раскалилась почти добела и просочилась под кожу, вспарывая все на своем пути невидимым острием. Все тело пронзило болью. Маринетт казалось, что в груди разгоралось пламя, сжигая легкие и сердце, заставляя вскипать кровь. В ушах стоял звон, от которого голову словно разрывало на части.

      Она вцепилась в волосы, будто это могло хоть чуть-чуть унять боль, и дрожащими пальцами прикоснулась к серьгам, понимая, что, если снимет их, все прекратится. Стиснув зубы, стянула с хвостиков резинки, откинула в сторону их и обхватила себя руками.

      Снимать серьги нельзя. Надо выдержать все ради Нуара.

      Новый приступ боли впивался под кожу невидимыми иглами, уходящими вглубь и словно сквозь кости. Мышцы сводило судорогой, живот скручивало в тугой узел. Из груди вырвался отчаянный вой…

      И тотчас же оборвался.

      В горле будто копошились жучки, расползаясь из того места, куда втянуло квагатаму. Шея словно горела, зудела — Маринетт раздирала кожу ногтями, но копошение только усиливалось, не позволяя ни выдохнуть, ни вдохнуть.

      Из открытого в немом крике рта вылетела божья коровка.

      А за ней — целый рой крылатых пятнистых сестер.

      Боль отступила. Облако насекомых зависло над головой Маринетт, заслоняя собой все небо, и разлетелось по всем уголкам Парижа, устраняя вред, нанесенный злодеем.

      Стайка божьих коровок окутала Адриана, залечила рану, подняла в воздух и унесла куда-то прочь, в сторону его дома.

      Маринетт чувствовала, что силы покидают ее, что магия пятнистых жучков вытягивает из нее все, что только можно. Неужели Тикки каждый раз испытывала подобное после «Чудесного Исцеления»?

      Она закрыла глаза, ощущая каждую из тысяч божьих коровок, как часть себя. Чувствуя, как они растворяются в воздухе, выполнив свою миссию. Когда последнее из насекомых исчезло, Маринетт, пошатываясь, выставила ладони вперед и поймала вылетевшую из сережек спящую квами.

      Маринетт почему-то знала, что Тикки долгие годы не сможет проснуться, что она сама больше не заговорит.

      Но хотя бы Адриан… Кот Нуар снова был жив.
     
***

      Маринетт проснулась в холодном поту. Сердце бешено колотилось в груди, руки дрожали, во рту пересохло. Чтобы успокоиться, она глубоко вдохнула, мысленно досчитала до десяти и выдохнула. Это был всего лишь сон, все давно в прошлом, Адриан жив и здоров, а вечером еще и придет выбирать эскиз для кигуруми.

      Нащупав в изголовье кровати телефон, она поднесла его к глазам и, щурясь спросонья, посмотрела на виджет часов. До звонка будильника оставалось всего восемь минут, пытаться заснуть снова — бессмысленно. Да даже бы если в запасе и было время, Маринетт боялась, что, если закроет глаза, снова увидит истекающего кровью Нуара. Она хлопнула себя по щекам, чтобы не думать об этом, — он ведь жив и здоров, все хорошо! — отключила будильник и потянулась.

      Спустившись вниз, чтобы выпить воды, Маринетт обнаружила на кухне отца. Склонившись над планшетом, Том Дюпен смотрел видео, обучающее языку жестов, и неуклюже пытался повторить увиденное на экране.

      Получалось ужасно. Стоило Тому более-менее успешно воспроизвести и запомнить один жест, как он забывал ранее изученный, отчего ему приходилось начинать все сначала. Заметно нервничая, он не путал разве что «я» и «ты», да и то потому, что для первого нужно было ладонью указать на себя, а для второго — показать в сторону собеседника пальцем.

      Маринетт невольно поймала себя на мысли, что «талант» к языкам унаследовала именно от отца, ведь и сама с большим трудом овладела языком жестов, до сих пор сокрушаясь, что мама и Алья осваивали его в три раза быстрее. Зато они нашли отличный способ подстегнуть ее мотивацию, разговаривая жестами между собой: Маринетт дулась, но училась еще усерднее.

      Подойдя к отцу, она положила руку ему на плечо, заставив его вздрогнуть от неожиданности.

      — Ой, солнышко, ты уже проснулась? — встрепенулся он, лишь с третьей попытки отключив экран у планшета. — Будешь завтракать, что тебе приготовить? — спросил он, смущенный так сильно, будто дочь застала его за чем-то нехорошим.

      Маринетт пальцем указала на стоявшую на столе коробку овсяных хлопьев. Затем улыбнулась, так мягко, как только могла, и накрыла ладонью слегка дрожавшие руки отца. Покачала головой и, словно пытаясь сказать «не надо», пошевелила губами.

      Том тяжело вздохнул.

      Язык жестов никак ему не давался. Сабина и Маринетт уже просили его прекратить обучение, чтобы не мучить себя тщетными попытками, ведь Маринетт вполне способна была написать все, что хочет ему сказать. Вот только сдаваться Том не желал, а потому и вставал каждый день на два часа раньше всех, чтобы тайно учиться.

      — Если я не могу освоить такую мелочь ради дочери, то что я тогда за отец? — пожал плечами он.

      «Может, я все-таки позанимаюсь с тобой?» — написала Маринетт на лежавшем на столе блокноте.

      — Не стоит, — покачал головой Том. — У тебя у самой ведь учеба сейчас. Справлюсь как-нибудь.

      «Учиться лучше на практике»— написала она и медленно повторила эту фразу на языке жестов. Пусть Том и говорил, что ему неловко, когда Маринетт и Сабина тратят свое время на его обучение, но раз он не хотел сдаваться, то и она не могла стоять в стороне.

      — Только, — Том смущенно потер переносицу, — тогда маме не говори. Сюрприз будет. Представь, она не будет ожидать, а я помашу руками, — заметно оживившись, он нарисовал в воздухе круг, — и попрошу ее передать мне муки.

      Маринетт кивнула и обняла отца, твердо решив, что именно эту фразу они разучат первой.

***

      Маринетт перестала вести дневник в тот день, когда лишилась голоса. Сначала ей было не до него: нужно было как-то объяснить родителям, что она больше никогда не сможет говорить и свыкнуться с этой мыслью самой. Да и писать, пока она не овладела жестами, приходилось слишком много.

      Но сегодня ей вновь захотелось доверить свои мысли белым страницам.

      Она не знала, почему у нее вдруг возникло это желание — то ли из-за сна о событиях злополучного дня, то ли из-за грядущего визита Адриана, а может быть, из-за всего сразу, — лишь ощущала потребность выговориться, наконец, самой себе. Написать то, о чем никогда бы не сказала другим.

      Разве что маленькой Тикки.

      Маринетт закусила губу и смахнула с глаз подступившие слезы. Ей ужасно не хватало мудрой заботливой квами. Она смирилась с тем, что не может говорить, но каждый раз, переступая порог своей комнаты, надеялась увидеть Тикки, парящую над столом с шоколадным печеньем в лапках.

      Увы, это было невозможно. Тикки впала в спячку после воскрешения Адриана и, по словам мастера Фу, проснуться могла не раньше, чем через семьдесят лет. Что ж, оставалось надеяться, что если Маринетт доживет до глубокой старости, то сможет хотя бы еще раз услышать ее тоненький голосок.

      «И все же, я ни о чем не жалею», — первые за два года слова появились в ее дневнике.

      Она писала быстро, не задумываясь над тем, что выходит из-под шариковой ручки. Предложения и фразы лились рекой, строка появлялась за строкой, страница исписывалась за страницей. Маринетт писала обо всем, что произошло с ней за эти два года, перескакивала с одного события на другое, затем на третье, а потом вновь возвращаясь к первому.

      Она писала о том, как в слезах пришла к мастеру Фу, бережно держа в ладонях спящую Тикки.

      Как подкинула Хлое одну из своих серег и гребень Пчелы, потому что не могла позволить Нуару в одиночку сражаться со злодеями.

      Как отдала Алье вторую серьгу и кулон Лисицы. Как они рыдали, обнявшись, после того, как Маринетт призналась в том, что была Ледибаг и что лишилась голоса из-за геройского долга. Как утаила от нее лишь личность Кота Нуара и Квин Би, утверждая, что это правило создано ради безопасности, а на деле беспокоясь, что Алья не сможет нормально общаться с Адрианом и работать с Хлоей, если узнает всю правду.

      Как призналась во всем матери и отцу. Как расплакалась, когда Сабина, погладив ее по голове, сказала, что она правильно поступила, отдав голос за возвращение к жизни Нуара. Как Том, сотрясаясь в рыданиях, говорил, что гордится ей и что-то еще, что она не смогла разобрать среди его всхлипов.

      Как мастер Фу помог с медицинскими справками, чтобы ее немота ни у кого не вызывала вопросов.

      Как разбила планшет, когда пыталась общаться с миром через него. Как умудрилась сломать три доски «пиши-стирай» за неделю, после чего решила, что с ее неуклюжестью ей подойдет только блокнот.

      Как умудрилась случайно поджечь и его, когда захотела помочь маме с делами на кухне.

      Как неловко ей было в первый день в университете, когда приходилось показывать каждому надпись «Извините, я не могу говорить», и как одна пожилая преподавательница, мадам Шаньи, поправив очки, сказала: «Тебе не за что извиняться. Зачеркни это слово».

      Как два года боялась встретить Адриана, старалась не поднимать взгляд вверх, чтобы случайно не увидеть перескакивающего с крыши на крышу Нуара. Как все оказалось не так страшно, насколько она ожидала: он не догадывался ни о чем, ни что она была Ледибаг, ни почему отныне не говорила.

      Маринетт не хотела, чтобы он винил себя в ее немоте. Все-таки если бы он не прикрыл Ледибаг своим телом, то в тот день умерла бы она.

      Не желала она и рушить образ отважной героини, в который Кот был когда-то влюблен. Его чувства к Ледибаг давно уже должны были остыть, осесть на душе постепенно блекнущими воспоминаниями. И лучше уж пусть останется все так, как есть, чем если Нуар узнает, что Леди, о чьем поцелуе молил он, умирая, — это девушка, которой однажды он уже отказал.

      Маринетт тяжело вздохнула, положила ручку на стол и откинулась на спинку стула.

      Вечером Адриан должен прийти к ней. Она обязательно справится со своими эмоциями. Не выдаст тот факт, что знает о том, что кигуруми в стиле Кота Нуара будет носить сам Кот Нуар. Не будет показывать, что помнит о своем неудачном признании и его отказе.

      Возможно, им снова удастся подружиться.

      «Хотелось бы», — записала Маринетт в дневнике, — «ведь скучаю я не только по Тикки».