дожить до рассвета

Следующий месяц стал сплошной пылью, болью и немым отчаянием. Аня превратилась в тень. Она делала свою работу: перевязывала, уколы, успокаивала – механически, безмолвно. Глаза, некогда серо-голубые озера, стали тусклыми, бездонными колодцами, куда не проникал свет. Разговоры с Верой, с другими санетарками, даже редкие попытки Руслана заговорить – она пропускала мимо ушей, отвечая кивком или кратким "да", "нет". Живот болел постоянно. Не просто ныл, а горел огнем изнутри, сжимался в тугой, невыносимый узел. Она игнорировала боль, как игнорировала все остальное. *Сама виновата. Неси крест.*

Ночь выдалась особенно кошмарной. Они стояли в полуразрушенном сарае на краю очередной безымянной деревушки. Аня лежала на тонком слое соломы, сжавшись в комок. Боль в животе была невыносимой. Не тянущей, а **ломящей**, выворачивающей, как будто внутри нее разрывался на части раскаленный камень. Она кусала кулак, чтобы не застонать вслух. Слезы текли ручьями, впитываясь в грязный рукав гимнастерки, в солому. Тело сотрясали беззвучные рыдания. *Пройдет. Должно пройти. Надо просто перетерпеть.* Но терпеть было невыносимо. Она молилась о рассвете, о том, чтобы боль отпустила хоть на час. Уснула она под утро, истерически вымотанная, в полной темноте, с лицом, мокрым от слез, и животом, пылавшим адским огнем.

Ее разбудил резкий толчок в плечо и испуганный шепот:
– Аня! Анечка! Да ты глянь на себя! Ты... ты вся в крови!

Аня открыла глаза. Над ней склонилось встревоженное лицо Веры. Тусклый рассветный свет, пробивавшийся сквозь щели сарая, выхватил ужасающую картину. Низ гимнастерки, простыня под ней – все было пропитано темной, почти черной кровью. Липкой и густой. Она медленно подняла руку, коснулась живота. Боль утихла, сменившись ледяной, всепоглощающей пустотой. Страшная догадка, как удар ножом, пронзила сознание еще до того, как мозг успел сформулировать слова.

*Выкидыш...*

Это было не мышление. Это было знание, упавшее в душу камнем. Ребенка... их чуда... не было. Кончено.

Оцепенение длилось несколько минут. Потом сработал инстинт выживания, заученная годами сдержанность. Молча, не глядя на перепуганную Веру, Аня поднялась. Словно автомат, она отыскала в своем вещмешке запасную гимнастерку, вышла за сарай к колдобине с дождевой водой. Отстирала испачканную одежду, отжала, надела чистое. Вода была ледяной, но она не чувствовала холода. Чувствовала только эту чудовищную пустоту внутри и тупую, фоновую боль, сменившую адские спазмы. Вернувшись, она села на ящик из-под патронов у входа в сарай. Рассвет разгорался, окрашивая руины деревни в кроваво-розовые тона. *Что говорить Руслану?* Вопрос висел в воздухе, не находя ответа. Страшно. Невыносимо страшно. Не столько перед его реакцией, сколько перед необходимостью произнести это вслух. Признать окончательность. Озвучить свою самую страшную вину.

Прошли два дня. Полк медленно двигался дальше. Аня шла, стиснув зубы. Физическая боль после выкидыша была сильной, живот будто разрывали изнутри, слабость валила с ног. Но боль душевная была в тысячу раз острее. Она избегала Руслана, пряталась среди повозок с ранеными, растворялась в работе. Он искал ее взглядом, чувствуя что-то неладное, но бой за третью деревню отвлек всех.

Вечером после боя, когда деревню объявили очищенной, Аня сидела на обломке стены у сгоревшей избы. Спиной к шуму лагеря, к кострам, к жизни. Она смотрела в темнеющее поле, не видя ничего. Вдруг рядом опустилась тяжелая фигура. Руслан. Он не спрашивал. Он просто сел очень близко, обнял ее за плечи, притянул к себе. Его щека прижалась к ее виску.

– Прости меня, Нюра, – его голос был глухим, надтреснутым. – Прости за всё. За крик тогда... за то, что не уберег... Я... я эгоист. Думал только о своей злости, о страхе... Не видел, как тебе тяжело. – Он замолчал, тяжело дыша. Потом заговорил снова, нежно, лаская ее волнистые, тусклые волосы: – Наш малыш... он крепкий, да? Чувствуешь, как он? Скоро... скоро мы дойдем до места поспокойнее, я найду способ отправить тебя в госпиталь, к хорошим врачам. Родится наш богатырь... или принцесса... с твоими глазами... – Он говорил, гладя ее живот через грубую ткань, пытаясь вложить в слова надежду, которую сам отчаянно искал.

Аня замерла. Сначала в его словах не было ничего, кроме невыносимой боли. Потом – леденящей ярости. *Он не знает.* *Он мечтает о том, чего уже нет.* Слезы, горячие и соленые, хлынули из ее глаз беззвучным потоком. Она не могла сдержать рыдания.

– Его... нет... – выдохнула она, голос был едва слышным шепотом, полным такой бездонной тоски, что Руслан вздрогнул.

Он не понял. Или не хотел понимать. Сжал ее плечи чуть сильнее.
– Кого нет, солнышко? Кого? Все будет хорошо, я обещаю. Мы справимся. Для него... для нашего сыночка или доченьки... – Он продолжал гладить живот, этот символ их будущего, который для Ани стал могилой.

Терпение Ани лопнуло. Она резко вырвалась из его объятий, вскочила. Повернулась к нему лицом. Лицо ее было искажено гримасой невыносимой боли и гнева. Слезы катились градом.
– **ОН УМЕР, РУСЛАН!** – ее крик разорвал вечернюю тишину, заставив смолкнуть разговоры у ближайшего костра. – НЕТУ БОЛЬШЕ РЕБЁНКА! ПОНИМАЕШЬ?! НЕТУ! – Последнее слово сорвалось на надрыве. Она снова схватилась за голову, рыдания сотрясали ее истощенное тело. Вся горечь, вся обида, вся вина выплеснулась наружу.

Руслан застыл. Будто окаменел. Глаза его широко раскрылись, в них мелькнуло сначала непонимание, потом – осознание. Осознание страшное, окончательное. Его лицо побелело, как мел. Взгляд скользнул с ее искаженного болью лица вниз, на плоский, больше не хранящий тайны живот. И в его глазах вспыхнуло что-то дикое. Не гнев на нее. **Ярость на себя.** Ярость бессилия. *Не защитил. Не помог. Не увидел. Эгоист. Проклятый эгоист!* Он видел ее страдание эти дни, ее бледность, молчание – и списал на усталость, на обиду. Не допек. Не настоял. Не спас.

– Аня... – он вскочил, попытался снова обнять ее, голос его дрожал, срывался. – Анечка... прости... Господи... Я не знал... Как ты? Ты... ты как? Больно? Доктора... Врача позвать? – Он метался, пытаясь найти слова, действия, хоть что-то, что могло бы исправить непоправимое. Его руки дрожали, он хотел коснуться ее, но боялся причинить еще больше боли.

Аня не слышала. Обида – горькая, удушающая – сдавила горло, сжала сердце в ледяной тисках. Его растерянность, его запоздалое раскаяние – все это казалось жалким и ненужным. Она не вынесла его взгляда, полного ужаса и вины. Не вынесла его прикосновений. Молча, отвернувшись, она резко развернулась и пошла. Шла быстро, почти бежала, не видя пути, только бы подальше. От него. От костров. От людей. От этой невыносимой реальности. Боль – и физическая, и душевная – сдавила виски. В глазах потемнело. Сердце бешено колотилось, воздуха не хватало. Она свернула за угол полуразрушенного дома, оперлась о холодную стену, пытаясь отдышаться. Но ноги подкосились. Мир поплыл, звуки отдалились. Она не почувствовала удара о землю. Голод, кровопотеря, недосып, невыносимое горе – все это свалило ее в голодный обморок и глубочайшее истощение. Она пролежала там, в пыли и холоде, всю ночь. Беспомощная. Оставшаяся наедине со своей катастрофой.

Очнулась она от пронзительного холода и криков команды: "Подъем! Сворачивайся! По коням!". С трудом открыла глаза. Небо было серым, предрассветным. Лагерь вокруг нее уже кипел – сворачивали палатки, грузили повозки. Полк уходил. Без нее. Паника ударила адреналином. Она попыталась встать – тело не слушалось, голова кружилась, все плыло перед глазами. С трудом поднявшись на колени, она увидела, как хвост колонны уже трогается. Отчаяние придало сил. Она встала, шатаясь, как пьяная, и пошла. Ноги подкашивались, каждый шаг давался мучительно.

– Аня! Господи! – Рядом возникла Вера. Ее лицо выражало ужас и облегчение. – Где ты пропала?! Все обыскались! Думали... – Она не договорила, увидев состояние подруги. Быстро подхватила Аню под руку, взяв на себя почти весь ее вес. – Держись, родная. Идем. Догоним.

Они плелись в самом хвосте колонны. Аня, опираясь на Веру, шла, опустив голову, не видя ничего, кроме пыльной дороги под ногами. Впереди, во главе колонны, шел Руслан. Его фигура, прямая и командирская, казалась монолитом. Но внутри бушевал ад. За пять дней марша к следующей деревне он не видел Аню ни разу. Он метался по колонне в короткие привалы, врывался в группы медперсонала, допрашивал Веру – Аня словно испарилась. Ему говорили: "Она с ранеными в хвосте", "Она ушла за водой", "Спит в повозке". Но он не видел ее глаз. Не слышал ее голоса. Его терзали страх и вина. *Она не простила. Не может видеть. Исчезла. Сломалась. А вдруг... ушла? Сделала что-то с собой?* Эта мысль сводила с ума. Каждую ночь он просыпался в холодном поту, вглядываясь в темноту, слушая стоны раненых – не ее ли голос? Он шел впереди, ведя полк, но его мысли, его сердце были там, сзади, в пыльном хвосте колонны, где, как ему казалось, он потерял не только ребенка, но и ее. Любовь смешалась с отчаянием, ярость на себя – с леденящим страхом потерять ее навсегда. Он чувствовал себя не командиром, а слепым, беспомощным дураком, загнавшим самое дорогое в угол.

**Седьмая деревня. "Яровая Долина".** Бой был адским. Немцы, засевшие в каменном здании школы и церкви, превратили подходы в огненный мешок. Пули свистели, как разъяренные осы, мины рвались, поднимая фонтаны грязи и крови. Аня, едва держась на ногах от слабости и душевной опустошенности, работала на пределе. Боль после выкидыша все еще тлела внутри, но она заглушала ее движением, адреналином помощи. Она стала не просто медсестрой, а хирургом в полевых условиях, ее руки двигались быстро и точно, решения были мгновенными – годы учебы и страшный опыт слились воедино. Она перевязывала под огнем, тащила раненых в укрытие, ее окровавленный фартук был знаком отчаянной надежды для бойцов. Внутри была пустота, но работа заполняла ее, не давая свалиться в пропасть горя. Она переживала за Руслана – да, сквозь всю обиду и боль пробивался этот страх. Но теперь – как за командира. Как за человека, от которого зависит жизнь многих. Личное казалось похороненным где-то в пыли дороги позади.

Бой затянулся. День сменился ночью, ночь – снова рассветом. Раненых все везли и везли. Аня, с трясущимися от усталости руками и запавшими глазами, накладывала жгут солдату с перебитой ногой, когда дверь в блиндаж, где развернули пункт, распахнулась с грохотом. Внесли Руслана. Его лицо было серым от боли и копоти, зубы стиснуты. Темная, быстро расползающаяся лужа крови пропитывала гимнастерку на левом плече и груди. Глубокий, рваный разрез – видимо, от ножа или штыка в ближнем бою.

– Командира! – крикнул один из бойцов, вносящих его. – В живот, кажись, не задело, но плечо... кровь хлещет!

Аня замерла на долю секунды. Мир сузился до его бледного лица, до алой крови на серо-зеленой ткани. Все обиды, вся боль, вся пустота – все отступило перед первобытным, животным страхом. *Он жив. Но может умереть. Сейчас.*

Она рванулась к нему, оттолкнув даже бойца, державшего жгут.
– На стол! Быстро! Ножницы! Перекись! Бинты стерильные! Морфий! – ее голос, хриплый от усталости, зазвучал командой. Она уже не медсестра. Она врач. И перед ней – ее самый важный пациент.

Руслан открыл глаза. Взгляд его, затуманенный болью, нашел ее. Увидел ее окровавленные руки, ее сосредоточенное, смертельно усталое лицо, ее глаза – полные не слез, а яростной решимости его спасти.

Аня работала быстро, почти жестоко эффективно. Разрезала гимнастерку, обнажив страшную, зияющую рану на плече – глубокий порез, к счастью, не задевший артерию, но сильно кровоточащий. Обработала, туго забинтовала. Руки ее дрожали, но движения были точными. Когда самый страшный этап был позади и она вколола морфий, наступила тишина. Только их тяжелое дыхание и грохот боя снаружи. Она села на табуретку рядом с насколоченным столом, на котором лежал Руслан. Не думая, машинально, она положила его голову себе на колени. Ее окровавленная рука легла ему на лоб, смахивая пот и копоть. Другая рука мягко гладила его коротко остриженные, жесткие волосы. Слезы, которых не было все это время, наконец выступили на глазах и покатились по грязным щекам молча, без рыданий. Капли падали на его лицо.

Руслан смотрел на нее снизу вверх. Боль от морфия притупилась. Он видел ее усталость, ее горе, ее бесконечную силу. Видел слезы – не для себя, а для него. Он поднял не раненую руку, слабо коснулся ее щеки, смахивая слезу шершавым пальцем.
– Нюра... – прошептал он хрипло. На его бледных губах дрогнула слабая, но самая искренняя улыбка. – Моя Нюра... – Он слабо прижался щекой к ее груди, ища тепла, защиты, того самого места, которое всегда было его пристанищем. Здесь, среди крови, боли и смерти, они снова были вместе. Все обиды, вся боль потери – они никуда не делись. Но в эту секунду они были меньше, чем это немое прикосновение, чем эти слезы, упавшие на его лицо, чем его голова на ее коленях.

Деревню объявили освобожденной поздно вечером. В уцелевшем подвале дома, где разместился медпункт, Аня осталась дежурить возле тяжелых. Руслан, ослабевший от потери крови, но стабильный, лежал на топчане рядом. Все стихло. Шум боя сменился редкими выстрелами дозоров и стонами раненых. Аня сидела на краю топчана, где лежал Руслан. Он не спал. Он смотрел на нее огромными, темными от морфия и усталости глазами. Потом осторожно, медленно переложил свою здоровую руку так, чтобы обнять ее за талию, и притянул к себе. Не в силах сопротивляться, уставшая до последней клеточки, она позволила ему. Он прижался лицом к ее груди, к грубой ткани гимнастерки, прямо под сердцем. Его дыхание было глубоким и ровным. Аня не ложилась. Она сидела, склонившись над ним, одна рука все так же лежала на его голове, гладя волосы. Другая осторожно обнимала его плечи, избегая раны. Они не говорили. Слова были не нужны. Они были слишком тяжелы, слишком опасны. Они могли разрушить этот хрупкий мир, возникший посреди ада. Была только тишина, прерываемая их дыханием, далеким гулом фронта и теплом их тел, нашедших друг друга вновь после долгой, мучительной разлуки души. Руслан уснул первым, его лицо, наконец, расслабившись, потеряв суровые складки боли и командирского напряжения. Аня сидела, охраняя его сон, чувствуя, как его тепло пробивается сквозь ткань, как его дыхание ласкает ее кожу. В ее сердце, кроме пустоты и горя, теплился крошечный уголек чего-то другого. Не прощения еще. Не забвения. Но – перемирия. Передышки. Возможности просто *быть* рядом. Впервые за долгие, страшные полгода, они заснули вместе. Он – у нее на груди, в забытьи морфия и истощения. Она – сидя, склонившись над ним, в полусне, где боль отступала перед усталостью и смутным, хрупким успокоением от того, что он жив. Здесь. С ней.