Песни Мёртвой Луны

В оконном стекле случайно отразилось полупрозрачное лицо Ариадны, мельком глянувшей на двор. Там, под террасой, прямо на траве сидел с дочерями Юрий. Он что-то рассказывал крайне увлечённо, не переставая улыбаться. Как же много он проводил с дочерями по возвращении, но почти совсем не обращал внимания на жену. Он лишь изредка поглядывал на неё с какой-то звериной тоской в глазах цвета наполненного дождём неба. В спальне он не решался прикоснуться к ней, говоря, будто так не положено. И Ариадна с горечью подозревала, что его вовсе не волнует ребёнок, а ему стала отвратительна она сама. Может быть, он боялся признаться и своему сознанию, но в муку себе решил до последнего изображать любовь? Нет – стыдливо одёргивала себя Ариадна – он не способен так лгать. Он просто немного не привык, просто немного обиделся на неё. Потом всё будет хорошо.

Ребёнок во чреве шевельнулся.

Помнится, ещё в самом начале, когда она узнала о своей беременности, сестра бросила, как бы невзначай: «Сделай аборт, пока никто ничего не узнал, кроме меня». Ариадну напугала и её холодность, и само предложение. Одна мысль о том, что собственному ребёнку можно оборвать жизнь добровольно, ещё во чреве, могла заставить её не сомкнуть ночью глаз, бояться каждого шороха – с самой юности, когда она и не думала становиться матерью. И пусть плод не ощущает ни страха, ни боли – всё равно. Он живой. Он беззащитен перед огромным миром вовне. Околоплодные воды, как ласковый тёплый океан, омывают ещё неразвившееся тельце, покой его стережёт плацента, как вдруг – острая игла проникает в маленький мирок и рушит его. И пусть никто никогда не говорил Ариадне, но её женское начало, взращённое сотнями поколений, призывало её беречь и ценить то самое сокровенное и родное, что только может дать природа женщине.

С другой стороны, она боялась признаться себе: она жалела, что не послушалась сестры. Если бы тогда она избавилась от ребёнка, то теперь не было бы так стыдно перед мужем. Нет, в таком случае, ей было бы стыдно перед самой собой, она презирала бы себя.

Сейчас она тоже презирает и ненавидит себя.

Она рванулась к кухонному шкафчику, распахнула дверцы. Кухня наполнилась пряными ароматами специй, сплетшихся в наркотический эфир. От острых запахов засвербило в носу. Ариадна нерешительно сжала дрожащими пальцами пластиковую бутылку, на этикетке которой значилось: «уксусная эссенция». Несколько глотков – и внутренности обожжены. Такая мучительная смерть. Поделом.

Печальный взгляд метнулся к окну, за которым жили своей идиллической жизнью уже чужие люди. С каким упоением тот мужчина с глазами цвета небосвода перед дождём рассказывает что-то белоснежной девочке с лемурьими руками и её младшей сестре в коротком тёмно-синем платьице! Как же этот человек расскажет своим дочерям о том, что их родная мать – чужая женщина – покончила с жизнью? Нет, он никогда им не скажет такого! Суицид – удел слабых духом. Ариадна же не способна покинуть поля боя в самый разгар кровопролитной битвы. Если прольётся её кровь, то от руки другого. Сама она не наложит на себя руки. Она не хочет, чтобы страдали её любимые дочери. Уж лучше она сама будет страдать.

Она судорожно сжимала мягкие стенки пластиковой бутылки, нерешительно глядя сквозь уксусную эссенцию на свет. Если она сделает глоток, то сколько ужасных вещей последуют: она умрёт, убив в себе бережно хранимый плод, а оставшиеся в живых будут страдать. Пусть ей может и не быть видно их страданий, но так нельзя поступать. Оставить людей, которые любят её, - подлость. Пускай они сейчас кажутся далёкими, отделённые лишь оконным стеклом, однажды они вновь станут ближе. Такой момент может настать как через день, так и через года. Вдруг, он никогда не настанет? Вдруг, она будет ждать понапрасну и будет далека от тех, кого любит, до самых последних дней?

Брезгливо отставив от себя пластиковую бутылку, Ариадна сглотнула горькую слезу, но сказала себе:

- Скоро у меня будет утешение, которое никто не посмеет отнять, - и коснулась рукой живота, где под мягкой плотью шевельнулся её младенец, словно почувствовавший, что она нуждается в ком-то...

- Мне кажется, мы стали чужими, - прошептала она в душной тьме спальной, когда её супруг, как ребёнок, тревожно метался на кровати без сна. – Безусловно, одна я виновата в этом. Скажи, я совсем тебе отвратительна?

В темноте взметнулась белёсая тень крыла простыни, приподнялся силуэт Юрия в мутной синеве. Струны невидимой материи, заполнившие пространство дома, подхватили напряжение его нервов. Отголоски этого напряжения передались Ариадне, сжав её голову и горло холодными металлическими обручами. Супруг её нервно дышал, судорожно цеплялся пальцами за края лёгкой простыни.

- Как ты только можешь подумать такое, Ариадна? – едва слышно шепнули его тонкие губы. – Ты считаешь, я разлюбил тебя, потому что почти не разговариваю с тобой, да? Вспомни, сколько я шёл к тебе!

- Тогда почему?

Юрий тяжело вздохнул.

- Я просто не знаю, как надо поступать в таких ситуациях. Никто не говорил мне, сам я нигде не читал, что надо делать, когда женщина, которую тебя вынудили оставить обстоятельства, ждёт и любит тебя, а когда ты возвращается, то ты видишь: она носит под сердцем чужого ребёнка. Я понимаю, что люблю и тебя, и этого ребёнка. Нельзя сказать даже, что я несколько разочарован в тебе... Я просто не знаю.

Ариадна хорошо помнила, что в иные моменты Юрию хватало силы признаться в собственном бессилии. Парадоксально. Он умел вызывать сострадание. Умел поражать силой духа. Его жизнь как будто шла по каким-то неписаным законам, отступать от которых было строжайше воспрещено. Он был добр, и доброта его не знала границ. Он помогал любому, кто нуждался в помощи - если это было в его силах. В противном случае, он честно признавался: «Я бессилен,» - но всегда делал всё, что мог. Эта бескорыстная доброта порою могла дойти до абсурда, но не была лишена и трогательности. Она состояла как из пустяков, так и из больших свершений. Порою она имела и безотчётный характер, но всегда была искренна.

- Видно, этому меня должна научить сама жизнь, - протянул Юрий, нежно гладя в темноте двумя пальцами руку своей супруги.

Эта женщина, ждавшая столько времени, не виновата. Сейчас она плачет – лицо её влажно. Она попросила бы прощения, стала молить на коленях – только не видела смысла. Она так зациклилась на горьких переживаниях, что опостылела сама себе и не верила ни одному слову человека, который всё ещё продолжал любить её так сильно, как только был способен. Она забыла, но он мог читать её мысли, улавливая едва заметные сокращения мышц. Он ощущал её, как себя, когда был достаточно близко. Когда был далеко – молился за неё.

Вот и сейчас он уловил её дрожь.

- Я вовсе не держу на тебязла, - успокоил он.o.A��N�4W