Телохранитель | +18

Февраль

Спустя 3 месяца плена

Райли затащили в его камеру полутрупом, пропитанного потом и своей кровью, оставляя за собой тёмный, липкий след. Очередной "сеанс" — не пытка в прямом смысле, а методичное, выверенное исследование границ боли и воли, после которых он срывал горло в криках и верил, что страдания на сегодня закончились.

Сколько можно отнять, не убив? Сколько можно вложить, не ломая тело, а только разум?

Они пытались завербовать их. Его, Спаркса, Вашингтона — поодиночке и вместе, в темноте и на свету, с иглами, пилами, гвоздями, ножами, с болью, с блевотной ложью, где обещали свободу, власть, обезболивающее, покой. Райли слушал сквозь туман перед глазами и плевал в лицо. Иногда буквально.

Они хотят не человека. Им нужен инструмент, пустой, вычищенный до дна. Машина, которая подчинится.

С каждым днём всё сильнее воняло смертью. Не воображаемой, а настоящей, въевшейся в пустые стены камеры и кожу.

Особенно, когда Роба приходил. Его появление нельзя было спутать: тишина в коридоре менялась давлением в висках.

Райли бросал ублюдку вызов. Поднимался с холодного, каменного пола, шатаясь, но вставал прямо к решетке под предупреждающие проклятья его охраны.

— Я не тороплюсь. Хорошие вещи требуют времени, — говорил Роба спокойно, глядя в глаза. — А ты, — самое ценное из всего, что мне доводилось ломать.

Саймон представлял себе, как однажды сломает ему лицо. Медленно. Ножом прямо в рот. Чтобы глотка хлюпнула, чтобы кровь пошла рекой, и вместе с нею — это удивление, эта мерзкая маска уверенности сползла, и осталось только единственное: страх.

***

Воздух в лаборатории был застоявшимся как в музее из кошмаров, где экспонаты дышат формалином, а стены давно привыкли к молчанию, стонам и металлическим лязгам инструментов.

"Надо поменять вентиляцию, душно здесь пиздец" — подумал Роба, глядя на операционный стол, где без сознания лежал Спаркс. Разрезанный. Его брюшина раскрыта.

Трое в масках склонились над телом, вводя очередной коктейль из препаратов в вену и что-то проверяя у самого позвоночника. Вся сцена напоминала не медицину, а жестокий балет — точно выверенные, бесстрастные движения, не терпящие суеты. Но над этим балетом стояли двое.

Роба откинулся боком о стену. Его широкое, мясистое лицо с загрубевшей кожей, широкими скулами выражало искренний интерес.

— Всё, что мы сделали, сработало, — ровно сказал Вернон, не отрывая взгляда от операционного стола. — Спаркс наш.

Роба кивнул и провёл пальцами по своей чёрной эспаньолке, обрамляющей рот.

— Это было ожидаемо. Механизм наконец-то стал послушным. Наши алгоритмы оправдали себя.

Он заглянул в разрез, где на мгновение сверкнул обнажённый пульсирующий орган.

— Что с его реакцией на боль?

— Порог чувствительности превышен, но это всё равно не то, что мы ожидали.

— Конкретно?

— От того, что ему больно — он ломается.

— Проблема боли в том, что человек воспринимает её как сигнал опасности. А нам нужно, чтобы он воспринимал её как активацию.

— Обратная стимуляция, — кивнул Вернон. — Мы уже запустили первый цикл. Подаём болевой импульс, а вместе с ним — всплеск дофамина. Через какое-то время мозг перестаёт отличать, где боль, где удовольствие.

— Подойди, — бросил Роба медику. Тот отвлёкся от Спаркса — поправил трубки, уходящие из его вскрытого живота, скинул окровавленные перчатки и шагнул к ним.

— Ну что, поздравляю, — Роба хлопнул его по плечу. Медик вздрогнул. — Можем опробовать твои предложения.

— Уверен, они дадут лучший результат, — сдержанно ответил тот. — Убираем снабжение мелатонином. Разрушаем циркадные ритмы. Через шестьдесят часов без сна мозг начинает перезаписывать шаблоны идентичности. Через сто двадцать начинает верить во всё, что ему внушают. Особенно если слышит только один голос.

— И в глазах — только стены камеры, — кивнул майор Вернон.

Роба усмехнулся уголком губ.

— Продолжайте тестировать на Спарксе и Вашингтоне то, что мы собираемся применить к Райли. Отшлифуйте до идеала. Если выдержат — сделаете из них верных псов. Моих. Не выдержат — списывайте. Мы уже поняли, боевые машины без души из них не выйдут. А вот Райли...

— Мы прошьём в нём новый код. Превзойдём всё, что когда-либо делало ЦРУ или Ми-6. У него идеальные физические данные, интеллект, выучка, феноменальные навыки убийцы. Мы просто уберём то, что мешает. Сделаем из него идеальное оружие. Покладистое.

— Но прошло три месяца, — процедил Роба и у майора побежал холодок по спине. — Три, мать его, месяца. И он не сломался. Умудрился убить четверых из охраны и задушить одного из наших учёных трубкой от капельницы.

Вернон побледнел, но голос его остался ровным:

— То, что он проявляет стойкость и продолжает находить силы для убийств, показывает правильность нашего выбора. Это говорящее подтверждение. И у него есть предел. Мы его найдём.

Датчики запищали. Взгляд Робы скользнул по телу Спаркса.

— Дай мне свежие отчёты о Райли, — потребовал он у медика. Хотя получал их ежедневно и знал каждую цифру наизусть.

— У него начинает формироваться крайне редкий паттерн, — доложил тот, под лихорадочный блеск глаз Робы. — Сбой в связке болевых центров и моторного отклика. Он будет убивать не из агрессии, а из инстинкта.

Роба одобрительно хмыкнул.

— Не будет. Он уже это делает.

Медик кивнул, соглашаясь.

— И в этом нет ярости и страха. Нет сомнений. Только реакция.

— Отлично... Реагирует как запрограммированная машина или животное. Не как человек.

Медик склонил голову и облегчённо выдохнул под маской. Роба ненадолго замолчал. Затем прищурился:

— Знаешь, что ещё важно? Отнять у него имя. Имя — это якорь. Он держится, потому что он всё ещё Саймон Райли. Спаркс уже забыл, как его зовут.

— Да, — подтвердил Вернон. — У солдат всё завязано на идентичности. "Я — военный", "я — защитник", "я — сын", "я — человек". Стоит эти нити распороть — и всё. Он просто оболочка.

— Ещё предлагаю отключить память и речевой центр, — заметил медик. — Мы создадим версию без языка. Без прошлого. Без мыслей, которые могут ему мешать.

— Это слишком непредсказуемо. Но в этом может быть потенциал.

— Anima fracta*, — со смаком проговорил Роба. — Сломленная душа, на которой мы пропишем всё, что захотим.

Он опёрся на стол, его пальцы легли рядом с дыхательной трубкой Спаркса. Взгляд был сосредоточен, но перед глазами был Райли.

— А потом — включим инстинкты. Добавим один стимул. Самый главный триггер. Пусть будет образ хозяина в голове. Его голос, от которого предохранители срываются и всё замыкается на одном человеке. Приказ — и тело двигается. Угроза хозяину — и он убивает.

— Биохимический ключ.

— Объект, на который он просыпается, — медленно проговорил Роба. — Человек, за которого он убьёт кого угодно. Или упадёт перед ним на колени.

Они делали из Райли сверхсущество, запрограммированное на защиту хозяина, преданность ему и убийство всех остальных. Конвейер смерти в обличии мужчины.

— У нас получится, — заключил Вернон.

Роба посмотрел на него.

— И тогда, майор... Тогда ты останешься в живых.

***

Чёёёёрт.... Как же тело ломит. Боль. Она вгрызается не волнами, не ударами, а разом — тысячами своих клыков и ядовитыми жалами. Ощущение, что по всей поверхности кожи рассыпали невидимые капканы. Они смыкаются одновременно, режут, рвут, дробят. Вонзаются в плоть, разрывая на части, на свободно свисающие с костей ошмётки смрадного мяса.

Острым лезвием прошлись по живому без наркоза — вскрыли сосуды и зажали их тут же, лишь бы не дать умереть слишком рано. Агония должна быть долгой.

И нет. Это не было намеренным наказанием, это не были пытки садиста, получающего удовольствие от страданий другого человека.

Райли просто изучали. Его реакцию на боль. Как животное... Как растение, как микроб. Его парализовали, но не выключили чувствительность.

Он слушал монотонные, безэмоциональные, местами даже скучающие голоса ублюдков в белых халатах. Как будто обсуждали не человека, а температурный график. Всё говорило не о жестокости, а о клинической отстранённости. И это страшнее, чем истеричный смех маньяка.

Лейтенант орал благим матом, извиваясь на окровавленной простыне стола, или же стирал до крошева зубы, стараясь сдержать рвущиеся из груди крики...

Всё зависело от того, что именно они делали в этот момент: резали, жгли, шили, вживляли, выворачивали, внушали. А в голове крутилось только одно — убить. Убить как можно больше, выбраться, и снова убить. Только это держало его по эту сторону безумия. Только это. Его грёбанные мечты о мести.

А потом они начинали сшивать его кожу. Без какой-либо анестезии. Они втыкали свои острые иглы в порезы, резкими привычными движениями собирая его тело в целое полотно.

И когда он начинал понимать, что никогда не выберется из этой трясины боли, её место занимало нечто иное. Чувства притуплялись, границы стирались. Что-то в нём глубоко менялось.

Райли превращался. Но не собирался ломаться.

И как только Роба это поймёт... его тело выкинут в сточную канаву, где его сожрут черви и крысы.

***

На песке, под палящим солнцем пустыни, два тела сходились в схватке, окружённые замкнутым кругом из охраны с автоматами.

Вашингтон атаковал в ярости. Он уже не дрался — он вгрызался, шёл в разнос, как раненый зверь, которому нечего терять. Райли же отбрасывал его, выворачивал руки, совершал удары, но не во всю силу. Без ярости. Без желания добить.

— Убей меня, — прохрипел Вашингтон, захлёбываясь пылью, лежа в песке. Его губы были в крови, лицо разбито.

Райли поднял кулак. В глазах молчаливая и бездонная тьма. Он занёс руку... и с хрустом врезал в раскалённый песок рядом с головой Вашингтона.

Песок взметнулся тугой струёй, обжигая кожу обоим. Райли распрямился. Он смотрел прямо на Робу. Взглядом, обещающим смерть.

— Сука... — выдохнул Роба. — Какая же у него менталка сильная. И физуха мощная.

И сложно было понять что в его голосе больше — восхищения, разочарования или удивления.

— Он сдерживался, — подтвердил Вернон. — С самого начала. Он контролировал каждый удар. Это не бой. Это демонстрация.

— Отведите его, — сказал Роба, откусывая буррито. — В палатку с черепами и женщинами.

— Слишком рано, говорю тебе, — отозвался Вернон. — Он крепкий. Но он и близко не готов ко второму этапу.

Райли стоял, залитый солнцем. Его тело дышало жаром, как у зверя после долгой погони и боя: каждая мышца туго натянута, кожа блестит от пота, а по рельефу торса, изрезанному шрамами, струится кровь, перемешанная с пылью.

Лицо было... уже не лицом. Стёртое. Изувеченное. От былых черт не осталось почти ничего — только грубая маска из крови, песка и незаживших порезов. Личность стёртая ножом.

— Когда он будет готов... он убьёт, — сказал Вернон. — Надо сломить его до конца.

— Верни его обратно в коробку.

***

Коробка, в которую заперли Райли, была меньше гроба. Он сидел внутри, поджав колени к груди, почти не дыша. Никаких швов, ни щелей — только прорезь сверху, через которую запускали скорпионов.

Тонкий хруст коготков по его груди. Он чувствовал, как они шевелятся по телу, вдоль шеи, под мышками, по животу. Они всегда жалили.

Пытался ли он забивать их, ударяя ребром кулака, или замирал — разницы не было. Жала вонзались в кожу, раз за разом. Если он забивал их всех — к нему запускали новых.

Яд невозможно было локализовать. Он скользила под кожей, дёргая мышцы, забивая пульс. Саймон пытался не дышать, не двигаться, но яды уже прокладывали себе дорогу — электричеством по нервам.

И когда Саймон уже не мог ни двигаться, ни кричать — он снова оказывался там.

Под другой крышкой. Только на этот раз — под одеялом. В комнате с потрескавшимися обоями и засохшими пятнами на полу. Мальчишеские пальцы цеплялись за край, прятались с головой, но отец сдёргивал одеяло, как шкуру с кролика.

— Боишься, да?

— Папа... — выдыхал маленький Саймон, — пожалуйста, не надо...

— Зато теперь запомнишь, как выглядит страх. Смотри, сынулька.

Он подвёл к лицу Саймона питона. Змея была тяжёлая, маслянистая. Жёлтые глаза горели, раздвоенный язык показывался через клыки. Мальчишка дёрнулся и змея злобно зашипела.

— Не дёргайся. Ей не нравится. Рокко — умная девочка. Она чувствует слабых. Ты ведь не слабый? Правда?

В комнату влетела мать.

— Прекрати! Прекрати, скотина! Что ты творишь?! Ему всего восемь лет, чёрт тебя побери!

— Мы просто развлекаемся. Вот Томми не боится. Правда, парень?

— Ага! — пятилетний Томми беззаботно хлопал по хвосту питона, хохоча.

А скорпионы всё ещё жалили. Глаза питона горели в темноте. А боль была где-то там... Она больше не имела формы. Как и страх.

***

Март

Спустя 4 месяцев плена

Райли лежал на холодном бетонном полу, обмякшее тело в тени. Выброшенный из собственного сознания.

Роба и Вернон пристально наблюдали за ним, как врачи — за результатами не совсем удачного эксперимента.

— Ему нужно больше времени, — спокойно произнёс Вернон.

— Моё терпение не безгранично, — процедил Роба, сжав пальцы за спиной.

— Больше не будет другого шанса с SAS, — Вернон смотрел на размеренно поднимающуюся грудную клетку Райли. — Твои методы не позволяют нам заполучить душу этого человека.

Роба резко обернулся.

— У меня, блять, есть твои. И их подвижки меня не устраивают.

— Порог боли у него феноменально высокий. Инстинкты работают, как у машины. В нём всё меньше человеческого. Это уже сверхсолдат.

— Но он не слушается меня! — рявкнул Роба, — Он должен видеть во мне и моих приказах единственный источник смысла. Я всё ещё не его хозяин!

— Он уже практически Anima fracta...

— Вот, что я тебе скажу, "майор". Чем больше я восхищаюсь этим англичанином, тем больше отвращения испытываю к тебе. Я дал тебе достаточно времени.

Он бросил взгляд на тело Райли, как на упущенную возможность. Затем повернулся к выходу.

— В конце концов, вы все — расходный материал.

Решётка захлопнулась с гулким звоном, и камера снова погрузилась в тишину. Только дыхание Райли доказывало, что он всё ещё жив.

***

Саймон не спал восемнадцать дней подряд.

Остался только лязг собственных мыслей. Осталась только тьма под веками, даже когда глаза открыты.

Он сидел на полу. Или лежал. Или висел в воздухе — он уже не был уверен. Всё дрожало.

Над ним стоял Роба. Его лицо было разукрашено в гриме черепа. Саймон не мог разобрать.

— Я — смерть всего, что ты знаешь и любишь, — голос хрипел изо всех сторон, проникая сквозь барабанные перепонки, скребя по черепу изнутри. — Я — то, что останется, когда ты забудешь.

Он пытался поднять голову, но мышцы не слушались. Глаза видели пятнами — что-то светлое, что-то чёрное, черепа вокруг, словно они выросли из пола. Рядами. Все смотрели пустыми глазницами.

И тут ему вложили что-то в руки. Холодное. Гладкое. Череп.

Пальцы замерли. Он не знал, как двигаться. Не знал, зачем двигаться. Он смотрел в пустые провалы глаз, и они смотрели в ответ.

— В твоих руках череп твоей матери, — сказал голос.

— В твоих руках череп твоих мечт.

— Череп твоих идеалов.

— В твоих руках — твоя смерть.

Саймон зажмурился. Ему казалось, что зубы на черепе сдвинулись. Что они вот-вот сомкнутся на его запястье, раскрошат кости. Или на горле. Он почувствовал вкус крови на языке, хотя не кусал себя.

— Кто ты? — голос не спрашивал. Он вгрызался.

— Скажи. Кто. Ты.

"Саймон Райли", — хотел он сказать. Но слова не вышли. Мысль застряла в горле, рассыпалась.

Саймон Райли.

Саймон...

Сай...

Сай...?

Имя было пустым. Как и череп. Как и всё вокруг.

Он забыл, когда ел. Когда спал. Когда видел белый свет. Когда жил. Только боль, тени и эта рваная, липкая, холодная тьма в голове.

Он посмотрел на череп. Он начинал видеть себя.

***

Так продолжалось беcсчётное количество дней и ночей. Черепа. Роба — тот, кто приходил, как смерть. Или уже был ею. Он сидел над ним, шептал, командовал, ломал.

— В твоих руках — твоя смерть. И твои вечные страдания, — сказал он, и в изломанные пальцы Саймона вложили череп.

Саймон (всё ещё Саймон?) пытался вспомнить что это значит — быть человеком.

— Женщину за твоими плечами зовут Пилар. Она умеет делать своими бёдрами такие вещи, за которые мужчины готовы убивать.

Её обнаженное тело скользнуло к нему. Она медленно села на Райли. Тепло её касалось его бёдер, живота.

Язык прошёлся по уху. Пальцы — по шее, по ключице, по ребру. Она шептала что-то, но он не слышал. Звук тонули в черепе, который он всё ещё держал на ладонях. Он вглядывался в пустые глазницы, искал в них ответы.

— Вот так мы будем начинать каждый день, — сказал Роба. — Пока ты не выберешь.

— Выбирай, — прошипел он. — Закончи это.

— Возьми её. Она твой дар.

— Прими меня как своего хозяина.

— Присягни мне на верность. Убивай за меня. Сомкнись на мне.

Не чувствуя прикосновения женщины, Саймон поднёс череп к своему избитому лицу, прижался к холодной кости.

Он делал свой выбор.

***

Металл вошёл под рёбра с влажным хрустом. Скользнул между костей, разрывая ткани, как нож горячее масло. Сначала был хрип, а затем крик. Воздух вышел из лёгких.

Крюк натянул всё его тело — сухожилия, мышцы, кожу. Под тяжестью собственного веса мясо начало рваться, волокна отделялись с мокрым звуком. В груди заклокотало, в глазах заплясали искры. Мир дрогнул.

Он повис на дереве, как туша.

Боль была уже не болью. Она стала звуком. Его пульсом. Гулким эхом, раскалывающим его изнутри. Раз... и ещё раз... и ещё...

И тут он услышал голос. Сначала — едва различимый. Затем — отчётливый.

Холодный. Безжалостный. Его. Но не его.

« — Я буду держать тебя, пока ты не начнёшь резать.»

Голос был изнутри. Прямо под кожей. Он не принадлежал телу, которое висело. Он был там, где не достать.

« — Теперь я с тобой. Я — тень за твоими рёбрами.»

***

Среди людей Сарагосы прошёл суеверный рокот. Даже Роба вздрогнул.

Они смотрели на мужчину, подвешенного на крюк за рёбра. Он не кричал. Его губы сомкнулись в тонкую полоску. Лицо было залито потом и кровью. Глаза... его глаза были сосредоточены и холодны.

Он смотрел на Робу и на всех них.

Он смотрел, как палач на приговорённых.

Как будто тот, кто висел на дереве пало-верде... уже умер.

А тот, кто смотрел — только родился.

____________________

* Anima fracta — лат. «сломленная душа».