Те, кого нельзя тронуть
Эван умер не сразу.
Сначала в нём убили голос.
Потом — веру, что кто-то заступится.
Тело сдалось последним, когда душа уже давно ушла.
И даже его смерть не заставила город Гримвуд остановиться.
Здесь, где дождь словно стирает границы между прошлым и будущим, а улицы пропитаны страхом и молчанием, правосудие решило доказать невиновность его убийц.
Судебное помещение ничем не отличалось от города — такой же мрачный, сырой и несправедливый.
Даже блики света, прорывавшиеся сквозь тучи, сомневались, стоит ли сюда заходить.
Четверо стояли рядом, словно тени, слипшиеся в одно холодное пятно.
Их взгляды не пересекались, и никто не пытался поддержать другого.
Один усмехнулся, будто слышал плохую шутку.
Другой поправил манжет, не отрывая взгляда от судьи.
Третий жевал жвачку, и лишь четвёртый казался чуть напряжённым, но быстро спрятал эмоции за маской безразличия.
Зал суда погрузился в гнетущую тишину, словно сам воздух стал тяжелее, слипаясь в комок в горле каждого, кто здесь находился.
Судья подняла глаза над очками — холодные, безразличные, будто вершила не правосудие, а приговор судьбе.
Её голос резал тишину — медленный, тяжёлый:
— В связи с недостаточностью доказательств, несовершеннолетием обвиняемых и отсутствием судимостей, суд постановляет... оправдать обвиняемых с назначением меры воспитательного характера — общественные работы сроком на двенадцать недель.
Лучшие адвокаты защиты, наточенные и отточенные на богатстве и связях влиятельных родителей подростков, как хищники на запах крови, без труда выстроили невиновность своих клиентов — несмотря на всю очевидность обвинений.
Мальчик, который жил в церковном приюте и учился за счёт благотворительности, не вызвал ни жалости, ни удивления — его жизнь и смерть были для Гримвуда лишь ещё одной цифрой в бесконечной статистике.
Зал словно замер, но в воздухе повисло напряжение — не из-за приговора, а из-за того, что он был предсказуем.
Родители четырёх подростков сидели с выражением, будто в любой другой ситуации и впрямь не позволили бы бросить камень в судьбу своих наследников из-за какого-то ребёнка из приюта.
Их взгляды были холодны и уверены — им не пришлось даже скрывать облегчение.
Они шептались, делая вид, что разговоры касаются погоды или дел, но каждый жест, каждый взгляд говорил: «Это наша победа».
И лишь в углу зала мать Эвана, словно раненый зверь, сидела неподвижно.
Глаза широко раскрыты — словно пыталась ухватить смысл сказанного, но слова не укладывались в голове.
Нехватка доказательств? Их отпускают?
При том, что вся школа знала — каждый коридор, каждый класс — как они ломали его, день за днём?
Эта несправедливость проламывала ей грудь, рвала что-то внутри, заставляя сердце биться в безумном ритме от невыносимой боли и немого протеста.
Потом из её горла вырвался истерический смех — пронзительный, резкий, безудержный.
В зале суда все обернулись, удивлённые и ошарашенные. Но она никого не видела.
В её глазах всё ещё жил тот безобидный, невинный мальчик — её Эван, которого безжалостно убили.
Она начинала с истеричного смеха — резкого, словно лезвие, режущего тишину.
Этот смех срывался с губ, наполняя зал холодом и безумием.
Потом смех захрипел, сдавливая горло, превратился в хриплый всхлип, разрывающий душу.
Он вырывался изнутри, как взрыв — необузданный, жгучий, обречённый.
Голос её ломался, крик поднимался всё выше, превращаясь в дикий вопль — яростный и бессильный одновременно.
Этот вопль пробивал молчание, трескал воздух, разбивал спокойствие зала, словно штурмовая волна, обрушившаяся на каменные стены.
Её глаза, полные безумия и боли, метали молнии в сторону судей, адвокатов и родителей — всех, кто покровительствовал беззаконию.
Она кричала не только словами, но и каждой клеткой тела, каждым вдохом, каждой каплей крови.
Все в зале суда моментально повернулись к ней, словно встревоженная стая, затаив дыхание.
Глаза — полные ужаса, непонимания и осуждения — приковали к ней взгляды.
Она казалась им умалишённой, потерянной в собственном безумии.
Прокурор встал, холодно и решительно, голосом, лишённым всякого сострадания, произнёс:
— Охрана, выведите её. Она не в здравом уме.
Двое охранников быстро подошли и крепко схватили её за руки.
Она сопротивлялась, ломалась и кричала, но их хватка была железной — не оставляла шансов.
Её вопли эхом разносились по залу, разбивая тишину, но никто не осмеливался вмешаться.
Пока охранники выводили её из зала, все взгляды невольно устремились на неё — на эту хрупкую женщину, чей разум казался разбитым.
Вместо слёз на губах играла хищная, жуткая улыбка, способная морозить кровь.
Её взгляд — острый, как лезвие, — пронзал до дрожи сердца родителей убийц её сына.
Вдруг её голос прорвался сквозь гул зала — никто не осмеливался перебить или остановить этот крик:
— Пусть они горят в мучениях, от которых будет сносить крышу! — вопила она, голос рвался из глубины души.
— Пусть их души, находясь на свободе, молят о смерти, в тюрьме проживая мучения, от которых нет избавления!
— Пусть их родители всю жизнь видят перед глазами окровавленные картины своих детей!
Её слова разрывали тишину, холодные и непреклонные — проклятие, которое разрывает ткань мира и станет началом новой тьмы.
Пусть они будут томиться в клетках, мечтая о смерти, но не найдут её.
Пусть каждый их день будет адом, и память о том, что они сделали, преследует их до самого конца.