Глава 1.
«Чужая боль»
Древесная пыль веков медленно оседала в луче прожектора, и Глеб ненавидел каждую ее крупинку. Он ненавидел этот едкий, сладковатый запах старого дерева, лака и времени. Ненавидел тишину реставрационной мастерской по ночам, которая была не тихой вовсе, а наполненной навязчивым гулом холодильников и скрипом паркета — звуками одинокого пространства. Но больше всего он ненавидел субъективность.
«Душа артефакта», «дыхание истории», «энергия мастера» — для Глеба это были пустые слова, прикрытие для профессиональной небрежности. Главным были рентгенограммы, химический анализ лаков, точность скальпеля и бесстрастность. Чувства были ненадежным, грязным инструментом. Он доверял только фактам.
И факт на столе перед ним был таков: дубовый ларец 19 века, почерневший, с осыпавшейся инкрустацией. Его пальцы в белых хлопковых перчатках двигались уверенно и холодно. Скальпель подцеплял отслоившийся фрагмент кости, капля специального клея — ровно, без излишеств — и легкое, почти невесомое прижатие. Никакого трепета. Только работа.
В ящике стола, в стороне от основного проекта, лежало то, что он называл «неопознанный биологический мусор» — медальон. Серебро, грубой, примитивной работы, с каким-то мутным, потрескавшимся камнем в оправе. Его привезли в коробке с другими мелкими находками из старого особняка, предназначавшимися на каталогизацию. Глеб отложил его в сторону с легким презрением. Безвкусица. Ни исторической, ни художественной ценности.
Но сейчас, когда клей на ларце схватывался, взгляд снова упал на серебряный кружок. Что-то заставило его протянуть руку. Возможно, скука. Возможно, упрямство перфекциониста, которому претила даже такая мелкая незавершенность.
Он взял медальон. Металл был холодным, почти ледяным. Глеб повертел его в руках, пытаясь разглядеть текстуру камня под слоем грязи. Он потянулся за спиртовым тампоном, но вдруг почувствовал острый край трещины на камне. Щель была тоньше волоса, но палец в перчатке зацепился за нее.
Раздался едва слышный, хрустальный щелчок.
Не усилие, а просто неловкое движение — и половина камня, та, что была испещрена трещинами, откололась и упала на стол, безжизненно поблескивая в свете лампы. Глеб поморщился. «Вот и все. Теперь точно мусор».
Он сунул оставшуюся часть медальона с половинкой камня в карман рабочего халата, собираясь выбросить по пути к лифту. Собрал инструменты, выключил прожектор. Мастерская погрузилась в полумрак.
Первая боль пришла, когда он ждал лифта. Внезапная, острая, как укол иглой в висок. Глеб вздрогнул, потер переносицу. «Мигрень. Переутомился».
Но в кабине лифта стало хуже. Его накрыло волной беспричинного, животного страха. Сердце забилось часто-часто, в горле встал ком. Он глубоко вдохнул, оперся о зеркальную стену. «Что со мной?» Это было не его. Чужая паника, вползшая под кожу.
А потом, уже в метро, среди ночных пассажиров с пустыми глазами, его ударило по глазам ослепительно-ярким светом. Не свет вагона, а какой-то другой — теплый, желтый, от абажура. И чувство. Острое, пронзительное, щемящее чувство тоски. Тоски по чему-то утраченному. По дому, которого нет. По запаху, который он не знал — свежая краска, масло и жасмин.
Глеб зажмурился, чувствуя, как по его щеке скатывается предательская слеза. Он не плакал. Это плакал кто-то другой. Чужая грусть текла по его лицу, разрывая изнутри.
Он почти бежал по спящим улицам к своей стерильной мастерской. Бросил ключи на тумбу, запер дверь на все замки, как будто пытаясь запереться не от города, а от самого себя. От этого навязчивого, чужого присутствия внутри.
Он сунул руку в карман, чтобы достать телефон, и пальцы снова наткнулись на холод металла. Он вытащил медальон. Половина камня тускло мерцала в темноте.
Глеб швырнул его на полку с книгами. «Бред. Усталость. Надо выспаться».
Сон пришел сразу, тяжелый и бездонный. Но это был не его сон.
Он парил над чужим городом, узнавая и не узнавая его. Здания были выше, улицы уже, а в небе плыли два огромных спутника, вместо одного. Он чувствовал легкий ветерок на коже — но это была не его кожа, она была тоньше, чувствительнее. Внизу, в тени арки, стояла она. Девушка. Ее лица не было видно, только силуэт, ощущение тонкой талии в его ладонях и... обжигающая боль в левом запястье, будто его перетянули раскаленной проволокой.
Глеб проснулся с криком, зажимая свое абсолютно здоровое, но дико болящее запястье. Сердце колотилось, выпрыгивая из груди. В комнате пахло жасмином.
Он включил свет дрожащей рукой. Комната была пуста. Тиха. Стерильна.
Он подошел к окну. Город спал. Где-то там, в другом конце этой каменной пустыни, кто-то только что закричал от той же боли. Кто-то, кого он не знал. Кто-то, кто видел тот же сон.
Глеб медленно повернулся и посмотрел на медальон, лежавший на полке. Камень, казалось, поймал луну и подмигивал ему холодным, зловещим блеском.
Магия, которую он так презирал, вошла в его жизнь не через парадную дверь научного метода. Она вползла через трещину. И теперь что-то было сломано не только в камне. Что-то треснуло в нем самом.
Он швырнул медальон на полку с таким ощущением, будто это был раскаленный уголек. Металл глухо стукнул о корешки книг — его единственных и самых надежных спутников. Ирония судьбы: теперь его реальность противоречила всем параграфам во всех этих умных томах.
«Выгорание. Синдром хронической усталости. Гастрит на фоне нервного напряжения», — мысленно перебирал он диагнозы, шагая по холодному кафелю ванной комнаты. Он умылся ледяной водой, стараясь не смотреть на свое отражение в зеркале. В глазах читалась паника, а это было недопустимо. Эмоции — это сбой в системе. Сбой нужно устранить.
Но вода не смыла ощущения липкого, чужого страха. Оно сидело глубоко в подкорке, сжимая желудок. А запах жасмина... он все еще стоял в воздухе, сладкий и навязчивый. Глеб нервно обернулся. Конечно, никого. Он захлопал дверцами шкафчиков, проверяя флаконы и баночки — ничего пахучего. Запах был только у него в голове.
Он повалился на кровать, натянул одеяло до подбородка, как в детстве, пытаясь укрыться от невидимого. Сон, когда он наконец пришел, был не спасением, а новой ловушкой.
Он не видел себя. Он был кем-то другим. Он чувствовал легкость в теле, которого у него никогда не было, и тонкую ткань платья, колышущуюся вокруг голеней. Он-она шла по знакомому и незнакомому одновременно городу, и сердце сжималось от щемящей нежности при виде увядающих лип в свете фонарей. Пальцы тянулись к шарфику, чтобы укутаться от ветра, которого на самом деле не было. Потом резкая смена кадра: маленькая мастерская, залитая теплым светом лампы под абажуром, пахнет краской и деревом. На столе — разложенные кисти, и на миг он увидел отражение в темном окне — не свое, смутное, женское... А потом — удар. Острая, рвущая боль в запястье, будто кость ломают пополам. И тихий, подавленный стон, вырывающийся из не его горла.
Глеб рванулся с кровати с таким чувством, будто его пытались утопить. Он зажимал левое запястье, на котором не было ни малейшей отметины, но боль еще пылала на коже, живая и злая. Сердце колотилось, вышибая из груди ребра. По лицу катился пот, смешанный со слезами, которых он не проливал.
Он включил свет, ослепленный яркостью. Комната была прежней: голые стены, хромированные поверхности, идеальный порядок. Никакого теплого света лампы, никаких кистей, никакого жасмина. Только он, его холодный лофт и дикая, не его боль.
Его взгляд, лихорадочный, помутневший, упал на полку. На тот самый медальон.
Медленно, будто подходя к краю пропасти, Глеб подошел и взял его. Металл был ледяным, но камень... та самая половинка, что осталась, казалось, пульсировала едва уловимым теплом. Он смотрел на скол, неровный, как разломанная кость, и понимал. Это не галлюцинация. Это не болезнь.
Это был мост. Проклятый, безумный мост, переброшенный через всю спящую Москву, и он, Глеб, стоял на одном его конце. А на другом...
Он сжал медальон в кулаке так, что серебро впилось в ладонь. Боль была своя, родная, понятная. Она немного приглушила эхо чужой.
—Хватит, — прошипел он себе. — Прекрати это. Сейчас...
Он двинулся на кухню, к раковине с мощным измельчителем. Один поворот тумблера — и от этого дьявольского артефакта не останется и пыли. Рука уже потянулась к выключателю.
Но он замер.
Из гостиной, из темноты, до него донеслось... пение. Тихое, рассеянное, женское. Не песня, а просто набор нот, легкое, неосознанное напевание. Он застыл, затаив дыхание. Звук был таким четким, таким близким, будто она стояла за его спиной.
Он обернулся. Никого.
Напевание оборвалось, сменилось коротким, глубоким вздохом — вздохом облегчения, когда затихает боль. Боль в запястье.
Глеб медленно разжал пальцы. Медальон лежал на его влажной ладони, безмолвный и весомый, как приговор.
Он не сможет его уничтожить. Потому что теперь это была не просто вещь. Это была ниточка. Единственная связь с тем, что свело его с ума. И единственная подсказка.
Он прошел обратно в спальню, сел на кровать, не выпуская серебряный кружок из руки. За окном начинался рассвет, окрашивая небо в грязно-серый цвет. Глеб не сводил глаз с треснувшего камня.
Где-то там, в этом просыпающемся городе, жила девушка, которая сейчас, наверное, тоже не спала. Девушка, которая терла свое запястье и не понимала, почему ей вдруг стало так холодно и одиноко, будто кто-то выключил в ее мире свет.
И они оба были заложниками сна, который видели наяву...
Продолжение следует...
Подписывайтесь на тгк:
https://t.me/tridnyafanfa13 🤍