Океаны

«Одинокий человек - это только тень, 

а тот кого не любят, одинок всюду и со всеми.» 

—Санд Ж

***

  К концу вечера мне невольно стало казаться, что свадьба отца была местом сбора отвратительных новостей. Все началось с ужаса, который поведала Мирослава о расставании с Лоренсом, а закончилось еще одной, гораздо более отвратительной и шокированной, вестью. Оказалась, что у Инессы — новоиспеченной невесты отца — все это время был сын. Мой ровесник. 

  Этот загадочный юноша обязывался познакомиться со мной и сестрой на церемонии, но, как обнаружилось позже, при его беспросветных происках среди приглашенных людей, он не счел нужным поприветствовать нас и попросту сбежал.

  Я обрадовалась лишь тому, что не утрудилась азами гостеприимства и в глубине души не теряла веры — мы никогда больше не пересечемся и что он покинет Францию раньше, чем я вернусь в Москву. Собственно говоря, на это стоило рассчитывать, поскольку незнакомец не впервые избегал фамильных обязательств: в самом начале моего столкновения с Инессой на совместном ужине-представлении друг другу — в то время отец едва ли подумывал о помолвке — мой сводный брат не соизволил приехать. Он просиживал штаны в Лондонском пансионате для мальчиков. Наверное, потому его существование и осталось для меня неведомым. 

  Как и на втором ужине, состоявшемся спустя пару месяцев, где объявлялось, что отец все-таки помолвлен с секретаршей — ее сын опять же не приехал знакомиться, потому что с головой погрузился в переселение в Норвегию. А два года назад, как раз перед свадьбой матери, его кругосветное путешествие каким-то образом завело его в Америку, где он и остался бы жить, но эта внезапная новость об Инессе слегка изменила курс его перемещений. 

  Уже тогда, в моем подсознании закрались сомнительные вопросы, которые я бесцеремонно задала отцу: если ему было известно об отпрыске Инессы, почему раньше ничего не рассказал? Зачем умалчивал до последнего вечера? И стоило ли мне переживать, что этот парень скоро станет моим соседом в родительской квартире? А позже и равноправным претендентом на наследство? О последнем, я право любезно умолчала. 

  На удивление, вместо внятных и должных разъяснений, отец лишь приятно обрадовал меня тем, что ни я, ни Мирослава не обязывалась присутствовать на скучнейшем фуршете, начинавшемся следом за официальным торжеством.

  А значило это только одно: позабыв о своих недовольных претензиях и не желая оставаться среди лицемерных гостей и лишней минуты, я твердо вознамерилась вернуться в отель, где и условилась ждать сестру, теперь, не только для выяснений подробностей о расставании с ее женихом, но и для обсуждения дальнейших жизненных противодействий.

Два года назад. 

  Громкий и размеренный стук каблуков гулким эхом отдавался по мраморным стенам тускло освещенного фойе. Погруженная в свои мысли и ослепленная страстным желанием вернуться в отель, я решительным шагом двигалась к выходу на ночную улицу и искренне торжествовала, что больше не имела надобности изображать счастливую дочь. 

  Перед отцом. Его ханжами-гостями и лжецами-друзьями.

  Ведь это был наглый обман. Как и их нелепые предположения, что я спокойно уживусь под одной крышей с мачехой и сводным братом, открою им дверь в свою жизнь и сделаю родными людьми после отца и сестры — звучало как выдуманный бред из зарубежного телешоу, но с суровой реальностью столичной и обеспеченной семьи. 

  Наверное, в моей предвзятости злостно таились нотки обоснованного объяснения — предсказуемость наивно клишированной истории: секретарша вышла замуж за босса или за его деньги? Глупо надеяться на обратный исход, когда за одиноким вдовцом по пятам цокает раскрашенная фифа на высоченных каблуках и в юбке-карандаше, с любезным сочувствием поправляет галстук перед каждым его выступлением.

  Буду честна — я не верила Инессе и ее театральной любви к моему отцу. Отчасти из-за этого я и отказывалась появляться на глупом торжестве. Играть радость и, подобно цирковой обезьянке, улыбаться пустым и злорадным поздравлениям. Если бы не высокая значимость отца в мире бизнеса и его жизненные шаги, периодически освещаемые прессой, я бы не задумываясь осталась в Москве. Однако отец вбил себе в голову, что мое отсутствие на его свадьбе спровоцирует нелестные слухи среди его друзей и знакомых и подтвердит мое неодобрение, а это влекло за собой куда более опасную цепь событий в роде разлада в семье или на работе. 

  Уже стоя на пороге, вытянув вперед правую руку, я с силой распахнула дубовую дверь. В фойе тот час ворвался прохладный, вечерний воздух, окутавший меня в цепкие, тяжелые объятия. 

  Я вздохнула полной грудью, а затем шумно и победно выдохнула, украдкой утешаясь тем, что, пойдя наперекор собственным убеждениям, отец все же разрешил мне скинуть обманные оковы доблести и, наконец, вернуться во временный дом.

  Конечно, в глубине души, я не могла прийти в полное умиротворение, ведь оставался еще один нерешенный вопрос о моих будущих-возможных сожителях. Но я полагала, что маленькая проблема решиться сама собой. 

  Но в тот самый миг, когда я готовилась совершить последнюю поступь и окончательно раствориться в темноте парижских улиц, вдруг замерла и резко обернулась, непреднамеренно уловив слухом нечто занятное и интригующее: откуда-то из глубин темного фойе приглушенно доносились голоса. 

  Присмотревшись внимательнее, я заметила рядом с высокими двустворчатыми дверьми из белого дуба, что вели в праздничный зал, где продолжалось торжество отца, две широкие бетонные колонны, расположенные в углах, параллельно друг другу. Они были выстроены таким подходящим образом, что создавали неглубокие квадратные карманы, огороженные с одной стороны мраморной стеной, а с другой — панорамным окном и неотступно защищали от надоедливого тусклого освещения кованой люстры. 

  Неярких лучей лунного миража, сочившихся сквозь высокие стекла, едва ли хватало для рассмотрения споривших и единственное, что мною определилось без труда — ссорились парень и девушка. Их голоса, звучавшие негромко, перебивались медленной музыкой оркестра, доносившейся из помещения рядом, но манера общения разительно отличалась между собой: высокий женский — нередко срывался на истерический крик, а низкий мужской — оставался ровным, бесстрастным и лишенным всяких эмоций. 

  Они спорили слишком увлеченно и, полагаю, не задумывались, что могли привлечь невольных свидетелей. Девушка активно жестикулировала — ее тень, отразившаяся на белоснежной стене, отзеркаливала каждое движение. Парень стоял ко мне спиной, вальяжно прислонившись к колонне правым плечом и скрестив руки — его запястья спрятались где-то впереди. Он полностью укрыл собой ее лицо и при усиленных попытках разглядеть их обоих, я лишь подметила заднюю сторону его черного пиджака, темных классических брюк и модно остриженный затылок светлых волос.

  Я могла пересилить любопытство. Выяснение отношений посторонних никогда не вызывали во мне заинтересованности из-за причин, звучавших неоригинально и витавших на поверхности: измена, обман, расставание. Поэтому, не желая становиться лишним лицом в столь интимной обстановке или как-то оповещать скандальную парочку своим неловким присутствием, я невесомым шагом переступила дубовую преграду порога и проворно очутилась на ночной улице, с наружной стороны дворца бракосочетания. 

  Не прошло и секунды как я невольно передернулась. Мои локти и плечи, прикрытые полупрозрачной накидкой, беспощадно посыпались гусиной кожей — промозглый ветер ловко проник под подол вечернего платья и вскоре бесцеремонно потеребил его, оставляя за собой шлейф из неприятных, но ярко осязаемых осколков холода. 

  Мне хотелось поскорее очутиться в отеле, принять горячий душ, смыть с себя излишки лака для волос и жизненной неправды, завернуться в гостиничное одеяло и уснуть крепким сном, чтобы наутро не вспомнить о пережитой катастрофе и о мачехе с ее сыном. Ну а вечером и вовсе улететь обратно в Москву, тем самым возвращаясь к обычному распорядку дня. 

  Я повернулась к входу, решив не нарушать раздорную историю парня и девушки и запереть деревянную дверь, а вместе с ней и не только их нелепые распри, но и свои досадные воспоминания, но в этот момент в темном углу мельком пронеслось едва уловимое серебристое сияние луны. Всего на секунду юноша повернул голову в бок и призрачный свет, скользнув по стеклу окна легким отблеском, озарил его аккуратный профиль лица, искрящийся полным равнодушием. 

  Этот высокий, открытый лоб, нос с прямой спинкой, и острая скула с ямочкой на правой щеке показались мне смутно знакомыми, тем не менее то ли от усталости, то ли от отсутствия интереса к ним, я никак не могла вспомнить где могла видеть их.

  А секунду спустя ощутила как внутри сжалось мое сердце, дыхание застряло в груди, а ноги сами по себе приросли к земле. Вскоре я поняла: вопреки непрестанному холоду и стремлению вернуться отель, сейчас я даже с места не сдвинусь.

  В конце зала стоял он, — ангел, сошедший с небес и похитивший мое сердце — Виталий Милявский.

  Я не смела противиться внезапному желанию, не могла не приблизиться к нему и еще раз, хотя бы мимолетно, уловить взгляд его глаз — бездонных как океан.

  Потому, не желая упускать возможность лицезреть зрелище, подаренную свыше, пойдя наперекор светским приличиям, я тихонько шагнула обратно в фойе, так же неслышно захлопнула дверь, и на цыпочках, широкими шагами, рассекла огромную площадь залы и неприметно подкралась к массивной колонне, в тени которой разворачивалась сама сцена.

  Затаила дыхание и вся обратилась вслух — бешеный сердечный ритм отбивался в висках и ушных перепонках тяжёлым молотом, но я все равно приняла жалкие попытки подслушать их разговор. Это было неправильно и мне не следовало уйти, но любопытство взяло вверх. 

  Незнакомку и Виталия разделяла деревянная панорама. Они стояли друг напротив друга на расстоянии полуметра. Виталий держался холодно, слегка высокомерно, со скрещенными руками на груди — ничто в его наглой позе не напоминало любезного и темпераментного джентльмена, с которым я познакомилась ранее. А девушка... Сложно сказать — лицо и тело скрывалось в тени колонны. Сейчас она что-то нашептывала ему на ухо умоляющим тоном, хватала за широкие плечи и сбивчиво водила по ним собственными ладонями. Он терпеливо молчал, не проявляя никаких эмоций. Но когда та разрешила себе непозволительное прикосновение к его лицу, Виталий запрокинул голову, отвернулся в сторону, противоположную от меня, шумно выдохнул и резко отстранил ее руку. 

  Теперь их слова не звучали недосягаемо — я все слышала «с первого ряда»:

— Ты не можешь поступить со мной вот так, — быстро тараторила девушка осипшим голосом. — Не можешь!

  Виталий ничего не ответил, точно пропустил ее слова мимо ушей. Он даже не взглянул на собеседницу, а продолжил внимательно рассматривать пышные кусты белых роз, томящиеся за окном, словно нежные, ослепительные бутоны, раскрывшиеся в лунном свете вызвали в нем больше заинтересованности, чем театральная сцена. Тогда девушка переняла его взор на себя, тем что вновь невесомо коснулась его щеки указательным пальцем. Опять же, Виталий, с выражением смертельной скуки как и прежде, меланхолично отвел ее ладонь. 

— Перестань, — его голос оставался совершенно бесстрастным. — Правда, перестань. Кира... 

— Нет! — яростно воскликнула она и пронзительный голос звучным эхом разнесся по мраморным стенам фойе. — Нет...

  Виталий стиснул зубы и злостно сверкнул глазами, после обеими руками грубо схватил Киру за плечи — от неожиданности она замолкла — и как тряпичную куклу бесцеремонно встряхнул ее. Из темноты тот час показалась растрепанная копна ее темных волос. 

— Не кричи, — сдержанно процедил он. — или ты намерено хочешь, чтобы сюда стянулись зеваки из зала и застали тебя в неподобающем виде? 

  В ответ Кира ядовито прыснула. Я услышала, что медленная музыка, доносившаяся из-за высоких дверей, что высились рядом со мной, мелодично сменилась на похожий мотив, только в этот раз, ведущей партией преобладал не внушительный контрабас, а снова писклявое звучание скрипки в дуэте с легкими струнами арфы. 

— Конечно... — произнесла Кира с наигранной натянутостью и после многозначительно притихла. — Мнение других, это все, что тебя волнует, — она продолжила констатировать с нескрываемой иронией в голосе. — и так было всегда. Впрочем, не удивительно, — снова сценическая пауза. — Чего еще ожидать от незаконнорождённого сына Григория Милявского? 

  Имя некоего Григория ничего не прояснило мне. Но она с таким отвращением его произнесла, что попросту не осталось сомнений в представлениях о том, что в народе этот человек считался отъявленным негодяем. 

  В один момент лицо Виталия преобразилось в злобную маску: широкие брови коричневой полосой свелись к переносице, крылышки ноздрей угрожающе расширились, а пухлые губы поджались в тонкую нить: 

— Замолчи! — яростно выпалил парень. 

— Подумать только, — протянула Кира медленно и язвительно.

  Виталий уставился в окно, перевел дыхание и, не сводя глаз с кустов роз, мельком прикрыл веки будто пытался успокоиться; его лицо быстро приняло выражение знакомой, но наигранной апатии и, распахнув веки, он с вызовом засунул правую руки в карман черных брюк, отчего полы его пиджака слегка задрались.

  Любопытная деталь касательно его отца, мимолетно заинтересовавшая меня, не заставила себя ждать — отец Виталия, кем бы он ни был, действительно оказался подлецом. И еще каким. 

— Обрюхатить секретаршу за спиной беременной жены, — на высоких нотах продолжила Кира с явным нажимом в голосе. — а после не признать своего сына и уволить ее как ни в чем не бывало... Так может только истинный мерзавец. 

  От умиротворения, игравшего на лице Виталия прежде, не осталось и следа. Я видела как он сдерживался, чтобы не замахнуться и не ударить ее: его тело приметно затряслось, скулы покраснели от гнева и он настолько крепко сжал кулаки, что мне показалось, как в тусклом свете люстры побелела кисть его левой руки. 

— Закрой рот я тебе сказал! — неистово, но не громко отрезал Виталий, кажется, позабыв о собственных тайных предостережениях: теперь и его низкий голос нахально разгуливал по окрестностям фойе. — Ты ничего не знаешь!

  Кира цокнула. Потом громко и со свистом выдохнула, словно имела сведений значительно больше, чем ведала вслух и сейчас же заговорила с такой притворной нежностью и умоляющим тоном, точно это не она только что издевательски поливала грязью имя его отца и титул матери.

— Ты ведь видишь, как я люблю тебя, — шептала Кира ласково на ухо Виталию, но я все равно слышала так как шепот ее звучал громче положенного. — знаешь, что на все ради тебя готова. Даже наплевала на запрет папы и встречалась с тобой, несмотря на то, что ты был без гроша в кармане...

  Виталий перевел дыхание. Он разжал кулак и слегка склонил голову на бок.

— И что? — его голос был тверд, словно айсберг. Он насмешливо и высокомерно скривил губы. — Не обвиняй меня во всех смертных пороках: ты пошла на это, потому что сама хотела. Я тебя не заставлял. 

  Скорость, с которой он менял собственные чувства и интонационный тон, поразила меня до глубины души. Его сдержанность и холодность резко констатировала с эмоциональными всплесками собеседницы. Он вел себя так обыденно, словно речь шла об утренней прогулке, но не о расставании и каких-либо запретах.

— Вот как?! — с выразительной досадой пропищала Кира. — Я потратила на тебя два года! 

  И от ее последних фраз, брошенных в пустоту, я ощутила едкую горечь, подступившую к горлу. У меня похолодели руки и свело желудок, а сердце пропустило глухой удар, отдавшийся в висках негромким толчком. Я против воли начала терять равновесие и сгибаться. Казалось, что с каждым выдохом силы неспешно покидали и чтобы не упасть и не показать свое нежелательное присутствие, я быстро привстала на ногах и оперлась об колонну внутренней стороной левой ладони.

— Ты обещал, что заберешь меня с собой! И, — ее голос сорвался. — что женишься на мне. 

  Виталий деланно засмеялся, но лицо его оставалось непроницаемым.

— Я ничего не обещал.

— То есть, как? — истерично встрепенулась Кира, вмиг забыв о нежности и так называемой любви. — Ты сам это сказал!

  Он отрицательно мотнул головой и преспокойно продолжил: 

— Я допустил предположение. Сказал, что ВОЗМОЖНО, — Виталий интонационно выделил это слово. — заберу тебя с собой и когда-нибудь, если не передумаю, женюсь. Остальное ты надумала без моей помощи.

— Но ты говорил, что любишь меня! — отчаянно завопила она, вновь пытаясь провести руками по его плечам. 

  Однако Виталий не позволил ей этого сделать. Он ловко перехватил обе ее ладони своей широкой рукой, брезгливо отбросил в сторону, точно ее прикосновения вызывали внутри него высшую степень неприязни, поддался вперед и до того понизил голос, что у меня на локтях невольно выступили мурашки. Заговорил безмятежно, с некоторой вежливостью, но леденящий душу тон не оставил места никаким упрекам.