Треть солнца

Сорока

Ты вернулся к началу

За дверью было темно, но тепло. Видимо, брат Эндрю обеспечил его удобным устройством заточения.

Я провёл рукой по стене, чтобы не упасть, и продвинулся вглубь камеры. Я чувствовал, как каменные стены царапают пальцы, и невольно задумался, не поранились ли пленники об эту неровную поверхность.

Но моих мыслей было недостаточно для того, чтобы проигнорировать необычайную странность, царившую в этой мрачной комнате.

Запах был просто отвратительный.

Я позвал его.

— Эндрю?

Тишину за ответ я не считал.

И я продвинулся дальше, продолжая цепляться за мою неровную опору. Тьма не пугала меня, но нечто иное сдавливало виски, нечто иное душило меня и заставляло идти быстрее и действовать растеряннее.

Путаясь в своих ощущениях, я зацепился ногой за выбоину в полу и грохнулся. Мои ладони теперь ощущали не бесчувственные камни, а пролитую жидкость.

Я раскрыл глаза шире. Грязь? Высокая влажность?

Глаза постепенно привыкают к темноте. Я вижу, что жидкость эта слишком тёмная для воды и слишком жидкая для грязи.

Подношу к лицу оскверненную руку. Всё становится ясно в одно мгновение.

— Эндрю Куин.

Я вижу его тело. Он полулежит в неестественном положении у ближайшей стены. Потухшие глаза смотрят на меня. Я хрипло выдыхаю и ползу к нему по луже, пачкаясь ещё сильнее и хватая юношу за запястье.

Оно ледяное.

Сколько он уже пролежал так?

Я касаюсь его плеча и пытаюсь потрясти. Он точно мёртв? Давно ли? Когда он вернётся?

Почему-то мне кажется, что он умер по-настоящему. Что он погиб окончательно. Что он не вернётся.

Я не понимаю, откуда я это знаю. Я просто трясу его за плечо и зову по имени вновь и вновь.

Ничего более.

Он не встаёт. Его глаза не становятся более живыми. Я не верю.

Пытаюсь позвать кого-то, но не выходит. Я пытаюсь встать, но и это не получается. Я закрываю лицо рукой, глядя через растопыренные кровавые пальцы на труп. Лицо пылает от его крови. Сердце пылает от невозможности поверить.

Я продолжаю ждать.

Но ничего не происходит.

Почему, Эндрю?

Я снова трясу его.

Но мёртвые не отвечают, если их потревожить.

Я чувствую дрожь, охватывающую моё тело. Эндрю, этот проклятый Эндрю, как можно ему быть в таком виде? Как может он быть мёртв? Как мог он... да почему же он никак не вернётся?

Вопросы сдавливают череп и я не могу дышать.

— Что случилось, Август?

Голос позади. Хриплый, насмешливый. Невероятный.

Я оборачиваюсь и вижу его. Убрал руки в карманы, стоит с беспечным видом, синяки под глазами.

— Но как...

— Очень просто, Август.

Тихий шёпот.

Я отталкиваю прочь труп Эндрю и, встав сначала на оба колена, а после — на ноги, смотрю на настоящего Эндрю Куина.

— Как ты смог проломить антианомальный барьер?

Он пожимает плечами, смотрит на меня почти ласково.

— Это очень просто, если сидеть тут днями и сосредотачиваться на своей силе. Ты ведь всегда знал, Август. Одним из первых. О том, что я могу. О том, какая во мне живёт сила.

Он скромно улыбается.

— Правда вот только теперь я могу её использовать. Она дарит только хаос, мой друг... А мы как раз в нём сейчас живём.

Я качаю головой.

— Нет.

Хочу заверить его, что иллюзии могут дарить свет. Но я всё ещё вижу эту картину: мёртвого Эндрю и странную, несвойственную ему ухмылку. Только теперь замечаю, как сильно меня трясёт. От страха, от ярости и от негодования — больше всего.

Куин-старший вновь лукаво улыбается и порицательно качает головой, будто бы смеясь над глупостью маленького ребёнка.

— Август, Август. Я вижу, как сильно тебя задела моя маленькая месть. Но я ведь просто поступил с тобой по-дружески, — он снова вымученно улыбается. — Я показал тебе то, чего ты так сильно желаешь.

Негодование вскипает сильнее прежнего.

— Бред! Что за бред ты несёшь? — сжимаю окровавленный кулак, стараясь не смотреть на иллюзию позади меня. — Я никогда, никогда в жизни не захотел бы такого для тебя.

— Но ты сделал всё возможное, чтобы это случилось. Вот он я — здесь, во тьме и в ловушке. И ты — ты и твой дружок Олеан, сидите на своих вороновых тронах и каркаете собственной победе, — он отчаянно усмехается. — Как же я был глуп!

Я делаю шаг вперёд, борясь с тем, чтобы не закричать и чтобы никто не проснулся посреди ночи, прибежав на место преступления.

— Я пришёл сюда, чтобы исправить это. Я заберу тебя отсюда сегодня же, и мы... можем уйти, можем остаться, твой выбор — но если тебе не дадут нормальную комнату, я останусь здесь вместе с тобой.

Я выпалил это так быстро, что заболело горло, пускай я почти шептал. Эндрю смотрит на меня слегка растерянно, а потом снова потерянно улыбается.

— Ещё я показал тебе это видение затем, чтобы ты знал. На что я способен. Говорю же — сообщил весть по-дружески.

Замечательно, Эндрю сошёл с ума.

— Ты... ты слышал, что я сказал?

— Отчётливо и ясно, как собственные кошмары по ночам. И это весьма интересный... поступок. Но не боишься ли ты последствий?

Он подходит чуть ближе, и я вижу, как он изменился — волосы грязные и спутанные, лицо похудело — синевато-бледное, исцарапанные ногтями щёки. Смотрит на меня потускневшими и сужеными, как у хищника, глазами.

Я роюсь в кармане и достав необходимый предмет, протягиваю ему.

— Я не боюсь Олеана. Он не так плох, как ты думаешь, — он берёт предмет из моих рук и щурится. — Дэмиан не мог вызволить тебя не потому, что так хотел ла Бэйл, а просто потому, что мы сейчас очень заняты организацией и сокрытием местоположения от Сов. Всё очень сложно, Эндрю, — он рассматривает предмет, неуверенно хмурясь. — А потому, я поговорил с Дэмианом, и он хотел завтра же с Олеаном уговорить тебя надеть вороновую мантию. Но я же знаю, — вздох. — Что ты откажешься.

Он поднимает взгляд на меня.

— Добротные знания. Достоверные.

Киваю.

— Поэтому буду уговаривать их и тебя своими способами.

Он молчит. Наконец, кивает на рукоять, которую я ему вручил.

— Твоё аномальное оружие. Если что-то случится, пойдёт не так... просто хочу, чтобы им досталось не так сильно.

Ухмыляюсь. Он смотрит на меня с интересом. Я поясняю:

— Твои иллюзии бьют намного больнее.

И Эндрю смотрит на меня слегка прояснившимся взглядом. В нём виден тот, старый Дрю, тихий и спокойный человек, любящий свитера с лошадьми. Мягкий и любящий Эндрю, способный своей добротой сделать зимний вечер теплее.

Но он быстро отворачивается, и мне остаётся только рыжий парень во тьме.

Я принимаю и понимаю это, молча стоя посреди маленькой комнаты. А после, украдкой смотрю на свои окровавленные руки, постепенно понимая, что крови на них нет.

Иллюзия.

Конь

Видимо, идея Августа сработала. Какими именно способами он убеждал Олеана — я без понятия, но они подействовали на нашего «предводителя» достаточно сильно. Настолько сильно, что он не отказался снова встретиться со мной лично — это действительно было большим шагом, ведь тот избегал меня видеть уже около двух недель.

Интересно, разумеется, что антимагические барьеры начали действительно хорошо работать только после того, как Коул примкнул к Воронам. Но это меня не остановило — а может быть и сам Коэлло потрудился сделать так, чтобы барьер в моей камере заметно ослаб. Кто знает?

Я сидел на полу, скрестив ноги в позе лотоса, и смотрел на Олеана, который стоял надо мной в ободранных чёрных кроссовках. Не в ботинках на платформе. Прогресс.

Август стоял рядом со мной, спокойно смотря на Олеана. Получалась зацикленная композиция взглядов, и я задумался, как можно было бы подобное изобразить. Взять холст...

Олеандр не выглядел раздражённым — он выглядел усталым. Слегка сутулится, как обычно — это у него не отнять даже власти. Синяки под глазами, словно мазки фиолетово-чёрной краски на белоснежном полотне. Чёрные глаза, в которых читался печальный вопрос: «зачем я здесь?». Кажется, организационные вопросы его доводили, ведь он и будучи простым бессмертным, как я теперь вижу, начал сходить с ума, теперь же — определенно точно был пик его возможностей.

Он не ухмыльнулся, по обыкновению, а лишь тихо начал:

— Ты не состоишь в Воронах потому, что я уважаю тебя и прислушиваюсь к мнению Дэмиана. И Августа. Чего вы хотите теперь? — он покачнулся, будто бы готовый упасть. И правда — зажмурив глаза и резко помотав головой, как собака, он прогонял таким образом неконтролируемую усталость.

Август оглядел Олеандра и посмотрел на меня. Что я должен увидеть во взгляде алых глаз? Просьбу на разрешение? Он снова хочет уговорить меня сбежать, пока Олеан ослаб? Что же, если так, Август сам ослеп от усталости. Потому что ла Бэйл был из тех людей, что убьют тебя даже будучи без сознания, если ты попытаешься им помешать. Восстанут из мёртвых.

Август ответил за нас обоих:

— Ты знаешь, чего.

Олеан посмотрел на нас, как на надоедливых детей, которые мешают ему сосредоточиться на более важных проблемах. В сущности, так и было, только вот одна ускользнувшая деталь задачи: Олеандр сам был ребёнком.

Потому он не совсем понимал, чего мы хотим. Понимал — но не верил, что мы настолько наивны, чтобы просить о подобном. Он сейчас пытался думать, как политик, а не как бывший друг. Политиком он не был.

Потому, спустя несколько минут молчания, он отвернулся и толкнул локтем дверь темницы.

— Выходи.

Он удалился, оставляя дверь открытой нараспашку. В помещении оставались я и Август, но я помнил, что не могу выйти отсюда, пока не отключена защита. Магию применять мог — но выйти было уже за пределами моих возможностей.

Олеан вернулся через минут десять.

— Отключено. Для этой камеры всё отключено. Выходи.

Он порылся в кармане и достал оттуда чёрную перьевую ручку.

— Держи. Забыл отдать тебе... тогда ещё, в лицее. Это твоё.

Наши пальцы случайно соприкасаются, когда он кладёт ручку в мою ладонь. Рука у него — ледяная, синеватая. Вены распускались разлившимися чернилами на его запястьях. Я тупо уставился сначала на Олеана, потом — на канцелярский предмет.

Он еле заметно ухмыльнулся. Без злобы — просто ухмылка. Странно — в ней была только пустота. Никакого безумия, как раньше, никакой задорности, как ещё более давно.

Он носил её с собой всё это время?

Олеан, словно боясь моего незаданного вопроса, отвернулся и ушёл прочь, кинув на прощание лишь:

— Будешь жить с Августом.

Я посмотрел на Сорокина, который с не менее удивлённым видом смотрел на мой кулак, в котором была зажата ручка.

— Она... она хотя бы пишет? — неуверенно спросил он, наблюдая за моими движениями.

Я открыл колпачок, подышал на грифель и провёл ручкой по своей ладони.

Плоховато, но она писала.

Я выронил колпачок.

Слишком быстро, слишком просто. Что на него нашло? Действительно настолько не выспался? Не отправит ли он меня обратно, как только осознает, что натворил?

Комната у Августа была едва ли больше моей темницы — даже меньше. Однако, тут было несколько теплее и светлее, а также не душило неприятное чувство наличия магического аномального барьера.

Я посмотрел на кровать Августа, которая представляла из себя небольшой матрас на полу комнаты, заправленный, впрочем, весьма новыми и чистыми простынями.

Он дал мне поносить свою огромную толстовку, которая выглядела на нём, как куртка или мешок, а потому мне была как раз — по крайней мере в плане роста. Мои вещи были весьма грязными, и мы с ним направились в «прачечную», как это прозвали участники Ворона. У заключённых одежду стирали только одну — ту, что была самой тёплой, но мой свитер был весь в крови с той самой ужасной ночи, так что брать с него более было нечего.

Это место — наполовину под землёй, наполовину — в каких-то тайных переходах, навевало страх и благоговение некой чудовищной тайны. Местами стояли свечи, простые свечи, будто бы мы попали в другой мир, где-то же валялись остатки современного мира — разбитые лампочки, вытащенные батарейки. На пути мы встретили несколько людей — я узнал молчаливого Аляску, остальных имён не помнил. Один юнец удивлённо на меня посмотрел, но потом улыбнулся и помахал рукой:

— Рад, что ты наконец выбрал верный путь. В камерах довольно неудобно.

И прошёл мимо, заставляя меня обернуться и вглядываться в эту спину в чёрной накидке Воронов с вышитой золотым эмблемой их движения. Разумеется, с вороном.

Сорокин заметил моё замешательство и, хмурясь, пояснил:

— Не помнишь его? Это наш бывший одноклассник — был им ещё до того, как нас объединили с классом Хэллебора и ла Бэйла. Вы с ним обсуждали творчество Босха на одном из уроков художественной культуры.

Я посмотрел на него с недоверием.

— Ты откуда это помнишь?

Август хмыкнул.

— Ты не выдержал его грубости и пересел ко мне после этого. Так мы и подружились.

Что-то в моём мозгу зашевелилось. Я медленно кивнул, смотря в тёмную стену непонятного прохода.

— Да. Вспомнил, — и я слабо улыбнулся ему.

Лицо Августа, кажется, стало чуточку светлее.

В конце коридора я разглядел блеклое свечение. Когда мы зашли в новую комнатку, стало ясно, что это — очередная свеча, причём горела она достаточно ярко.

— Разве они не могут легко потухнуть? — задал я первый вопрос, что пришел в голову.

Сорокин отмахнулся, отбирая у меня сумку с одеждой и подвёл меня к разбитой раковине, которая была приставлена сюда явно кем-то неопытным в подобном деле. Но всё же, она была.

— Парень есть, он владеет подобной аномальной. Может поддерживать огонь во всех свечах, которые зажёг, довольно долгое время. Так, смотри, — он кивнул на раковину. — Тут умываться будешь. Тут их всего три, но многие пользуются водой из бутылок, которые оставляют у себя в комнате. А вон там, — он повернулся и кивнул в сторону такого же страшного квадратного предмета. — Стиральная машина. Одна. Стирают по расписанию, но ты свою стирку уже пропустил, так что поставь лучше, пока следующая смена не началась.

Я изумлено поглядел на стиральную машинку, присматриваясь. Она совершенно выбивалась из общего настроения места — да, потрёпанная, но всё же машинка, и работающая. Сорокин снова понял меня без слов и пояснил:

— Она работает на энергии Юнигана. Наш физик, если ты и это забыл, — я отвёл взгляд, понимая его подколку. Наверное, я был виноват в том, что начал забывать свою жизнь, охваченный болью и пустотой внутри моей камеры. Но Август смягчил тон. — Потому и по расписанию. Он почувствует, что кто-то высасывает из него энергию, но не думаю, что будет возникать, — и мой собеседник обнажил клыки в хитрой улыбке.

Я вспомнил, как Август угрожал Крозье своими аномальными силами. Да, он был явно человеком отчаянным и смелым. Чем же они с Олеаном так отличаются?

Когда с одеждой было покончено, мы вернулись назад. Август пытался объяснить мне, что происходило, пока я был в заточении, но голос его оборвался, как только тот открыл дверь в нашу комнату.

Посередине стоял Дэмиан — в неизменной чёрной мантии, с белой повязкой на руке. У Олеана была такая же, и она означала принадлежность к организационным вопросам. То есть, принадлежность к лидерству, как оно на самом деле было — просто «организационные вопросы» звучит не так вызывающе, как «я тут главнее».

Он смотрел на меня отчаянно и печально. Его шрамы побледнели в свете мелькающих блёклых ламп, но я знал, стоит наступить темноте — и они окажутся яркими чёрными прорезями на его коже.

Дэмиан посмотрел на Августа. Тот, мрачно окинув моего младшего брата взглядом алых глазах, без слов скрылся за дверью, оставив нас вдвоём.

Мы молчали. Я облокотился спиной о дверь. Лампочка мигнула пару раз. Наверное, физик устаёт отдавать столько энергии этому месту.

Я видел, как руки Дэмиана слегка трясутся, убранные в карманы мантии. Карманы — и в мантии, да, ведь это были современные мантии, удобные мантии, мантии для ребят нового света.

Он сделал шаг вперёд, но остановился, будто бы я ему мешал, будто бы я его уже оттолкнул. Правда была в том, что отталкивал меня только он. И даже сейчас.

Я опустил голову и потёр пальцем переносицу.

— Дэмиан.

— Эн... дрю.

Хриплый голос. Усталый голос. Несчастный голос. Но сильный.

— Эндрю, мы с Августом вместе решили попросить Олеана. Прости, что не сделал этого раньше.

Он сделал шаг ближе ко мне и протянул руку, которая отчаянно дрожала, и эти шрамы на руках будто бы искривлялись вместе с её движением.

— Прошу. Дрю...

Я протянул свою руку и сжал его ладонь в своей. Он сжал её в ответ — крепко, и этот жест был подобен тому, как здороваются давние фронтовые друзья, не видящиеся со времен последней войны.

Он тяжело выдохнул и сжал меня в объятиях, больно придушив в них. Я похлопал его по спине, стараясь дать понять, что он меня сейчас отправит на тот свет.

— Полегче, переросток, — я постарался улыбнуться ему, как прежде. — Я рад, что с тобой всё в порядке. Пускай ты и... не по той дорожке пошёл.

Дэмиан уставился на меня с недоумением, отпуская из своих медвежьих тисков. Он выгнул густую рыжую бровь — волос у него всегда было больше, чем у меня, и прочистил горло, отводя свой, наиболее холодный взгляд синих глаз, нежели у меня, в сторону.

— Ты хочешь сказать, что нам стоило оставаться в лицее? Позволить им украсть тебя, позволить им сделать из тебя то, что они сотворили с Юлианом Мордерленом? Ты хотел бы, чтобы я позволил им всё это? Если тебе не жаль самого себя, подумай обо мне — как я мог бы жить, зная, что моего брата, возможно, пытают сейчас неизвестными способами неизвестно где?

Его голос срывался, звучал отчаянным криком погибающего зверя. Он посмотрел на меня и снова потупил взгляд, явно с усилием стараясь сдерживать себя.

Я вздохнул и покачал головой.

— Дэмиан-Дэмиан, но ведь тут я перенёс не меньшее страдание.

На секунду я испугался за младшего брата. Он выглядел так, будто бы сейчас на его шее висит петля, и она медленно, мучительно затягивается. Лицо посинело, осунулось, он отстранился подальше, будто бы его оттолкнула прочь невидимая и неведомая мне сила — вновь.

— Тут я хотя бы знал, что ты в безопасности. Да, тебе пришлось сидеть в темноте, пришлось быть одному, пришлось вспоминать о той ночи, но я оставался рядом. Всегда... я приносил тебе свои пледы, свою одежду — ты не заметил? Я старался делать для тебя всё, на что был способен, и... — он запнулся, заметив, что я задумался, пытаясь вспомнить, действительно ли носил одежду Дэмиана? Кажется, я отказывался её надевать. — И я знал, что ты цел. А Совы... Что они сделали бы? Вот он ты, рядом, живой, разговариваешь и смотришь на мир своими глазами... А Юлиан... ты его видел? Он имени своего вспомнить не может. А если и может — не хочет, и ни на что не реагирует. Ходит, куда его поведут, ест, что дадут, но сказать что-то, встретиться с тобой взглядом — о, нет. Они лишили его всего, что в нём оставалось, всего, что остаётся во всех нас, бессмертных людях, они отняли всё... и он опустел.

Брат тяжело выдохнул, в который раз, и я заподозрил неладное — не начал ли он нескончаемо курить, подобно Олеану? Сейчас от него не пахло сигаретами, и это радовало, однако подумав лишние пару мгновений, я осознал — задыхался Дэмиан не от вредной привычки. Он задыхался от жизни.

От себя. Событий, что его ломали. От всего, что его окружало.

От этого воздуха.

Я сделал шаг вперед и положил руку на плечо брата, глядя на него снизу-вверх. Он, кажется, похудел, как и каждый из нас после случившегося, а от того казался ещё более высоким.

— Порой во имя света мы должны идти на жертвы. Порою, во имя света, мы должны отдавать то, что любим, и добиваться своих целей не теми же путями, что и наши враги...

Я слышал его неровное, нервное дыхание и видел словно в замедленной съемке то, как он, аккуратно, но твердо снимает мою руку со своего плеча. Он сжал ладонь на моём запястье так крепко, что начало болеть, но боль эта была ничем для меня сейчас.

— Во имя света — пусть всё катится к чертям, если в этом свету у меня не будет моего брата.

Он отпустил мою руку и прошёл к двери.

— Я живу через две комнаты отсюда. Как ты уже понял, это бывшие комнатушки каких-то монахов, которые тут обитали. Не особо жилое место, но, слава Беленусу, магия нам в помощь.

Я почувствовал, как невольно улыбаюсь, услышав привычное ссылание Дэмиана на кельтскую мифологию. Это заставляло моё сердце продолжать верить в магию, ту, истинную магию, что жила в душах людей когда-то давно, и которая доступна нам сейчас, но никто не хочет её видеть.

Он открыл дверь, и, задержавшись там на мгновение, прошептал:

— Не доверяй ты этому Сорокину. Врановые птицы — все они одни...

И он покинул меня, растворяясь огненным пятном в коридоре.

Спустя несколько секунд вернулся Август. Движения его были сдержанными и плавными, но разглядывал тот меня с беспокойством в алых глазах. Ничего не спросил — ни про брата, ни про меня.

И я был благодарен ему за это. Ведь меня очень потрясла последняя фраза Дэмиана — нет, вовсе не то, что он не доверял Августу, это было давно очевидно и не сильно меня тревожило: братец никому особо не доверяет...

А тревожил меня тот факт, что Олеандру Дэмиан тоже не особо-то и доверял.

Сорока

Олеан был в ярости, когда увидел нас на следующий день. Разумеется, он не психовал, не кричал, не проявлял агрессию жестами. Нет — я видел ярость в его взгляде. Возможно, злился он больше на самого себя, потому что периодически поглядывал в отражающие поверхности и корчил самому себе недовольные рожи.

Недавно он постригся. Конечно же, в ярость его приводило не это — пускай волосы и стали заметно короче, особенно на висках, однако привычная, но более тонкая косичка с боку оставалась. Это заставило его и без того хорошо-очерченное скулами лицо выглядеть ещё более устрашающе.

Возможно, поэтому он казался мне именно разъярённым, хотя на самом деле был он лишь просто недоволен. Недоволен — как и большую часть своей жизни.

И всё же, я на него не злился и не был против его действий. Наоборот — он меня восхищал, в каком-то смысле. И я ухмыльнулся ему, когда мы, сидя на полу и держа одноразовые тарелки в руках, завтракали.

Он уселся с ногами на свой потрепанный диван, что служил ему троном, и угрюмо ковырял пластиковой вилкой консервы.

Рядом со мной сидел Эндрю — тоже на полу, в любимой позе лотоса. Взял он себе меньше положенного и ел осторожно, будто бы опасаясь, как бы Олеандр не сказал ему: «ты освобожден не по уставу, казнить». Конечно же, подобное ла Бэйла сейчас не заботило — его заботило лишь только то, что на Эндрю не было вороновой мантии.

Нет, разумеется, мы не обязаны были носить её круглосуточно. Его раздражал именно метафорический смысл, отсутствие преданности ему, а точнее — отсутствие поддержки и признания.

А ведь они были друзьями, если это можно так назвать.

Эндрю тоже заметил нервозность Олеана, и пускай давно его не видел вот так вот — каждое утро, однако всё равно продолжал замечать подобные отклонения.

Остальные заинтересованно на нас поглядывали. Веймин Мэй, владеющий аномальной контроля над ветровыми порывами, смотрел на Эндрю со своим обычным спокойным выражением на лице, в отличие от Аляски, который всматривался то в меня, то в Куина-старшего, то в Олеана с подозрением. Серебряные волосы Винфелла в полутьме зала казались наиболее светлым пятном, даже светящимся, как луна в ночи, потому не заметить его было невозможно. Александра Преображенская, чей брат сейчас стоял на дежурстве у входа в наше «убежище» (убожище) тоже подстригла волосы под неровное каре — вообще достаточно многие наконец постриглись, осознавая, что в битвах и тренировках патлы им изрядно мешают. Я же обходился резинкой, хотя даже мне успели подкорнать локоны.

Дэмиан к еде не притронулся, он только обеспокоенно поглядывал на брата и с угрозой смотрел на каждого, кто пытался открыть рот. «А почему...», «что...», «как?», «он с нами?» обрывалось в тишине церковного зала, а потому никто так и не узнал, что же так сильно повлияло на Эндрю, что он потерял статус пленника и присоединился к рядам Воронов.

Никому и в голову не могло прийти, что Вороновый Король может отпустить кого-то просто так, не беря ничего взамен.

Разумеется, давно уже люди начали ломаться — с каждым днем присоединялось всё больше учеников, которые для себя всё обдумывали и решали присоединиться к Олеану. Такие церемонии проходили уже без особого пафоса — надел мантию и всё, не все могли и знать, что ты наконец стал частью организации. Но с Эндрю все чувствовали то, что должны были — сомнение. Они знали и видели со стороны, каким был этот рыжий, солнечный художник, и понимали, что он один из тех, кто продержится до конца.

А ведь они ещё оставались — пленные. Те, кто напрочь отказался поднимать «революцию», те, кто неспособен к насилию или считает нас всех тупыми идиотами.

Тут уж как посмотреть, что себе кто думает. Их право, их выбор.

Но я видел, видел по глазам Эндрю, что он так просто это всё не оставит.

Так что после завтрака, когда все начали постепенно расходиться, Эндрю Куин остановил Олеандра ла Бэйла, основателя Ворона, и, помолчав, начал:

— Я хочу попросить прощения у Августа, — он посмотрел на меня. — За то, что ему пришлось пережить, чтобы ты его выслушал. Он ведь грозился тебе, что уйдёт к Совам и всё расскажет, или что останется внутри камеры вместе со мной?

Я с ледяным, спокойным ужасом слушал, что он несёт.

Олеан, кажется, теперь смотрел не с гневом, а интересом. Пускай этот интерес и был уже полит бензином, а Эндрю грозился кинуть туда спичку.

Он продолжил:

— Но я хочу заявить, что я с радостью вернулся бы в камеру. Я не могу, не в силах смотреть на всё это — подобие справедливости, жалкая попытка помочь миру... Да, жалкая, — уверенно добавил тот, не отводя взгляда. — Верни меня в камеру и всё будет как прежде, но я не могу видеть то, во что ты превращаешь себя и весь наш былой лицей. Не могу наблюдать за тем, как ты уничтожаешь себя и всех всё сильнее и сильнее, сводя с ума каждого, кто к тебе прикоснется. Я не могу на это смотреть. Предпочту быть слепым, раз я не в силах ничего изменить.

Он выдержал взгляд Олеана, который, действительно всполыхнул и замер, скользя в невесомости.

Ла Бэйл смотрел на Эндрю, выискивая в его лице какую-то зацепку, какое-то былое воспоминание, что-то неясное мне как стороннему наблюдателю, что-то их.

Эндрю совершил какой-то неясный мне жест рукой, дотронувшись пальцами до уголка глаза, и Олеан резко отвернулся, и в тишине его ярости я слышал едва различимое участившееся дыхание.

Мы направились в сторону камер. Туда, где пребывали все заключенные. Туда, где сидел Эндрю. Олеан шёл с уверенностью и строгостью в лице, но в его глазах, этих тёмных глазах, я заметил пламя, которое зажёг Эндрю сейчас. И я видел это пламя в его трясущихся от гнева плечах.

Я пытался окликнуть Куина-старшего, пытался его остановить, но он спокойно и послушно шёл за своим губителем.

Остановившись резко, как сломанный автомобиль, Олеан оглядел все камеры, наверняка пытаясь отыскать былое пристанище Эндрю.

Куин подошёл и встал рядом, ожидая своего приговора.

И вот, Олеан поднимает руку, и с кончиков его пальцев срывается тёмный порыв неосязаемой тоски и печали, называемый тьмой. Чернота окутывает его руку, она растекается по его запястьям и венам, и я задаюсь вопросом, для чего весь этот пафос — он мог воспользоваться ключами.

Секунду спустя я нахожу ответ на свой вопрос.

Все двери открылись. Я почувствовал разрушенную магию барьера, что был создан силами Эрнеста Юнигана и Коэлло Хэллебора, и который Олеандр так просто разрушил своей тьмой.

Двери открылись, когда тьма промчалась меж щелей и вытолкнула все засовы и провернула все замки. Тьма открыла все двери, и Олеан встрепенулся, с безумным, обезумевшим спокойствием глядя на пленников, что недоуменно выглядывали из темноты камер.

— Вы свободны. Выходите, можете более не бояться аномального барьера. Прошу, — тот театрально поклонился, ногой словно отвесив грубый реверанс. — Все в зал для встреч, где мы... где мы встречались раннее! Всё расскажу, всё объясню, и отпущу, куда хотите — на все четыре стороны! — он ухмыльнулся, и я узнал эту кривую и психованную усмешку, из-за которой я за ним пошёл. — Прошу!

Отвернувшись и снова обретя словно бы спокойствие, он так же быстро, как и пришёл сюда, направился назад.

— Всем Воронам, всем постам, всем стражникам — пленные свободны! Никого не трогать. Не стрелять! — кричал он, прохаживаясь по коридорам.

Кричать в коридорах, что шли ближе к другому конца зала было запрещено — можно было себя выдать, но здесь, в коридоре, что вёл от бывших камер пленных в зал, орать можно было на всю катушку. Интересное строение, интересные переходы.

Крик Олеана раздавался вдали, отскакивая еле слышимым эхом «не стрелять!», «все свободны», «...стрелять!». Я посмотрел на Эндрю, который, кажется, от изумления потерял дар речи. Как, впрочем, и все остальные.

Былые пленные смотрели на меня и рыжего с подозрением, потерянностью, страхом и сомнением. Однако, заставив себя очнуться от удивления, я больно прикусил внутреннюю сторону щеки, и, почувствовав вкус собственной крови, улыбнулся.

— Что встали? Вы слышали его. Все в зал!

Ворон

А я задумался, что они, должно быть, чувствуют.

Как им больно. Как они страдают.

А я задумался, что они, возможно, действительно простые люди. И все мы люди — даже те, самые уродливые, самые грубые и мерзкие — даже они люди. С чувствами. Уродливыми, но чувствами.

Ведь даже оскорбивший тебя ублюдок может что-то чувствовать. Обиду, злость, отчаяние — ты никогда не поймешь. Ты никогда не поймешь, что же чувствует этот ублюдок, почему он сделал больно и тебе — может быть личина «плевать» остаётся лишь личиной, и вовсе ему не похуй? Никому не должно быть плевать, на самом-то деле. Верно? Или я один такой нервный? Так сильно чувствую этот долбанутый мир?

А ведь должно быть, чувствует каждый ублюдок. Каждый конченный придурок, каждый урод, каждый психопат, каждое хамло и каждый тупица. Они ведь чувствуют.
Как чувствуешь ты. Как чувствую я.

Я молчала сел на свой грязный диван и наблюдал за тем, как в зале появляется каждый пленный. Оставалось их не так уж и много — человек пятнадцать. Уставшие, потрясенные, настороженные.

И вот сейчас — кто-то из них шлёт меня нахуй. Прямо, без прелюдий, я смотрю на него и чувствую закипающий гнев, но меня тут же отпускает.

Я вспоминаю его — один их тех, кто издевался над маленьким Элендом, пытаясь посмеяться над его верой.

А ведь и этот урод может чувствовать. Что он чувствует?

Я киваю ему.

Говорить не хочется. Но необходимо. Я не мог уже видеть всех этих людей — но бежать было некуда. Что было бы, останься я в лицее, забудь я об этом всем? Что было бы? Я сидел бы сейчас в своей комнате. Я бы курил. Эндрю забрали, а может, и нет — директору, возможно, не понадобилась бы провокация, так что снова взяли бы сирот или детей из проблемных семей.

Конечно. Я бы курил. Хэллебор бы чертил свои чертежи за ширмой.

Я замечтался. Передо мной стоят люди. Я слезаю с своего трона. Ребята смотрят в ожидании и нетерпении. И я начинаю:

— Как вам уже было сказано, Совы представляют огромную опасность нам, бессмертным. Они собрались создать некое приспособление, что якобы спасёт человечество, но сделает из нас бесчувственных кукол. И Вороны, то есть мы, этого отнюдь не хотят допустить, — я оглядел присутствующих. Некоторые дрожали от холода, кто-то сморкался в платок, заболев. Кто-то стоял уверенно и крепко, но в глазах даже у них мелькало сомнение и недоверие. У многих — презрение.

Я мысленно содрогнулся от этого, но выпрямил спину. Она уверенно хрустнула.

— Что же, — разминаю и шею. — Вы не захотели присоединиться к нашей организации. Хотя я честно заверил, что требовать многого не буду, и не поведу на опасные задания тех, кто того не желает или боится. Но вы выбрали иной путь. И я не в праве держать вас всех здесь, — я махнул рукой и почувствовал тьму на своей коже.

— Я отправлю каждого из вас туда, куда вы сами хотите отправиться. Домой — пожалуйста, я перенесу. Обратно в лицей, то есть к Совам — на здоровье. Просто имейте в виду, что куда бы вы не отправились, наши противники вас найдут и заберут к себе, без какой-либо свободы выбора...

— Как будто нам ты её дал! — заорал кто-то из толпы.

Я отвел взгляд.

— Я даю вам её сейчас. Выбирайте. Вы можете остаться со мной, стать частью Ворона, но не идти на те задания, на которые не хотели бы идти. Либо же вас пропускают через небольшую аномальную обработку — об этом позаботится наш манипулятор сознанием, и вы напрочь забудете подробности о Воронах, однако ваши личные переживания затронуты не будут. Вы будете помнить, что происходило, но не вспомните, на что именно было похоже это место.

Я замолчал и вдохнул воздуха. Было холодно, и я не чувствовал собственных рук. На губах оставался привкус никотина, который давно уже перестал смываться.

Я вновь собрался с мыслями и открыл рот. Но мне пришлось прерваться. Поверх голов бывших пленников я увидел тёмную макушку со спутанными, слегка вьющимися волосами. Коэлло Хэллебор вошёл в зал, видимо только сейчас проснувшись — снова работал всю ночь над чертежами, и остановился, пустым взглядом янтарных глаз наблюдая за происходящим.

Не знаю, что это было, но внутри меня будто бы что-то разожглось, подобно пламени — было больно и слегка тепло одновременно, и я не знал, что из этого отвратительнее.

Отводя взгляд от Коула, я решил наконец закончить:

— Вы свободны. Имеете право выбора. Все условия будут соблюдены, мне нет выгоды вас обманывать. Так что, прошу, решайте в течение пятнадцати минут, после чего я отправлю всех решивших вернуться на изменение памяти. Думаю, честная сделка — вы уходите, но взамен обо всём молчите. Разумеется, предложение перейти к Воронам всё ещё в силе для каждого, — я метнул взгляд в того уродца, но подавился усмешкой, осознав, как сильно его напугало и шокировало моё предложение. Кажется, он всегда смотрел на меня с ужасом, но теперь я видел его абсолютно чётко.

Начался гомон и шепот, и, еле слышно скользя по полу, Коул подошёл ко мне.

— Очередная уловка, или ты окончательно тронулся, мой король?

Я отмахнулся от его насмешки, оглядывая взглядом ошарашенный зал. Смотреть на них мне было тошно и больно, так что я посмотрел на Хэллебора.

Зря я это сделал — тут ситуация не лучше.

— Рад, что ты не спишь во имя благой цели, но ты должен быть на чеку каждое мгновение. Ты один из немногих информаторов, ты должен всё время держать под контролем всю ближайшую округу. Это тяжело, но Совы не дремлют. Чёрт бы их побрал.

— Ты и побрал. Весьма знатно, — вороново-чёрные волосы лезли ему в глаза и отливали ночной тьмой в тусклом освещении зала.

Я хмыкнул, наблюдая за пленными. Сорокин стоял рядом с аномальным арбалетом в опущенной руке. Перехватив мой взгляд, он кивнул в сторону коридора с жилыми комнатами и я обернулся. Две рыжие макушки были самыми ярким пламенем в этом помещении, и я осмотрел их обоих.

Видимо, Дрю побежал за Дэмианом, потому что тот выглядел озадаченным, взлохмоченным и напряженным. Я почувствовал, как Коул, стоящий рядом, едва заметно вздрогнул.

Эндрю застыл в полуметре от нас, Дэмиан, случайно наткнувшись на брата, что-то недовольно пробурчал и обошёл препятствие.

— Он окончательно с ума сошёл, да? — шутки на счёт моего психического здоровья начали изрядно раздражать. Но Коул не ухмыльнулся, как обычно, хоть как-то пытаясь этим самым выдержать холод, который между нами теперь был, он стоял и потрясенно смотрел на Куина-старшего, и его волчьи зрачки будто бы сузились до нереально минимальных размеров.

— Коул, — еле слышно проговорил Дрю и кривовато улыбнулся.

Я заметил, что в нём изменилось больше всего — его улыбка. Некогда тёплая и идеальная, теперь она казалась разбитым стеклом в грязной ванной, с кровавым следом на нём. Но всё же, это была улыбка Эндрю, и даже такой она казалась чересчур невозможной.

Коэлло молчал. Он, замерев, как волк, на которого навёл дуло ружья охотник, словно бы пытался не двигаться, не дышать, не существовать.

— Рад. Что. Вернулся. Ты. Что ты... Что вернулся.

Он, медленно переводя взгляд на меня, снова посмотрел на Эндрю.

Я отвернулся, не в силах более наблюдать за этим.

И ведь всё это сделал я. Это я заставил лучших друзей смотреть друг на друга так, будто они не виделись двадцать лет после войны, на которой должны были оба умереть. Это я заставил этих ребят сейчас в ужасе посматривать на меня, это я заставил Дэмиана смотреть в пол при виде своего брата, потому что ему было стыдно.

Я сел на своё обшарпанное кресло и закрыл лицо руками. Сорокин привел на пост Веймина, который был со своим любимым автоматом Калашникова, и шёпот несколько стих, а потом стал ещё громче.

Я воспринял это как призыв к действию.

— Итак, те, кто выбрал остаться — отойдите влево, — для особо одарённых я махнул рукой в указанную сторону. — Те, кто хочет попасть в любое иное место, иначе, перейти к Совам — вам направо.

Удивительно, но чуть больше половины уверенно двинулись влево. Остальные — кто-то застыл на месте, переступая с ноги на ногу, а остальные — пошли направо. Я посмотрел на тех, кто остался стоять посередине. Они, очень медленно, но пошли вслед за теми, кто хотел вернуться домой.

А от дома — сразу к Совам, не иначе...

Я кивнул, опуская руки.

— Отлично. Сорокин, Куин-младший, отведите «правых» к Юнигану, прихватите с собой Хэллебора и того парня, как его...

Ребята кивнули мне и направились в сторону освобождённых. Остальные же, кто остался стоять слева, смотрели на меня с недоверием, со злобой, но в их глазах я видел какую-то... надежду. Неужели мой поступок внушил им веру в меня?

Разглядывая ребят, я осознал, кого здесь не хватает. Джонатан. Неужели он захотел вернуться в свой приют? Не может быть. Его оттуда прямиком в тюрьму заколотят, в тюрьму, которая своим отношением к заключенным славится жестокостью и безжалостностью — в тюрьму Сов.

Я почесал пальцем висок, пытаясь быстро решить, как быть. Нет, с Джонатаном нужно поговорить. Конечно, он опасен из-за своего расстройства, и вряд ли пригодится... С другой стороны, его силы. Способности к незаметному подслушиванию — то, что нужно.

Я пытался убедить себя в том, что жалею Джонни исключительно потому, что он мне необходим как союзник. Но в душе моей что-то неприятно скреблось, напоминая о событиях лицея, об огненных событиях, покрытых золой. Совесть?

Я нашёл в толпе серебряную шевелюру Аляски и подозвал его.

— Пойди и проведай Джонатана Эрланда, он должен быть в группе освобождённых. Приведи его сюда.

Аляска кивнул и удалился. Теперь, я мог обратиться к заключенным.

Среди них, снова вглядываясь в ребят, я увидел тринадцатилетнего Эленда — светлые волосы мальчишки измазались в грязи, взгляд потух, некогда пухлые щеки слегка впали, фигура казалась более заостренной и угловатой. Он, как и все пленные, до последнего не хотел переходить на сторону Воронов, и я понимал, почему — вся эта война казалась ему непостижимым грехом, унижением бога и всего, что было когда-то святым. Мы, в сущности, прямо сейчас огрязняли церковь, делая её своим убежищем. Но теперь этот маленький мальчик, мечтающий стать священником, что-то увидел в моих поступках, или во мне, или в себе. Как бы то ни было, что-то внутри меня было довольно тем, что Эленд теперь с нами, и это было вовсе не самодовольство.

— Итак... У нас достаточно много мантий — мне удалось найти портных, которые не будут распространяться о своих заказчиках. Но если кому-то всё же не хватит или не подойдет размер — обратитесь к Александре, она вам поможет. По остальным же вопросам вы можете обращаться к Куину-младшему и непосредственно ко мне. Мэй укажет каждому их комнаты — вероятно, вам подселят к кому-то, потому что мест достаточно мало. Возможно, старые камеры оборудуют как более комфортабельные комнаты — проведут туда электричество и всё в таком духе, посмотрим. В любом случае, добро пожаловать в Ворон. Теперь вы — часть нашей стаи.

Я не нашёл в себе сил улыбнуться и отвернулся от них.

— Когда вы докажете свою верность, получите оружие. А пока что можете привести себя в порядок и отдыхать. Если у вас не осталось лишней одежды — вам поможет та же Александра. У нас есть лишние запасы.

Я замолчал, слушая, будут ли вопросы. Их не было, или же никто не осмеливался их задавать. Ребята устали, и их ненависть путалась с изнеможением, потому я перестал обращать на неё внимание.

Я оставил новичков на попечение Веймина и нескольких других ребят, которые изначально были за Воронов, и направился проверить, нашел ли Аляска Джонатана. Направившись в комнату Юнигана, я увидел сидящих на полу ребят, ожидающих своей очереди «стирания памяти», но среди них не было ни Джонни, ни Аляски. Сорокин стоял рядом, спокойно следя за освобожденными.

— Ты не видел Эрланда? — я повернулся к Августу и понизил голос, так, чтобы никто меня не слышал, кроме него. Он отрицательно помотал головой.

— Аляска тоже приходил за ним. Потом он направился в бывшие «темницы».

Кивнув в ответ, я уже бегом помчался через коридоры. Снова зал, снова усталые новички. Другой коридор. В сторону камер.

Я добегаю до них и заглядываю в каждую — нет, нет, нет, нет, нет. Наконец, одна комната привлекает моё внимание — во тьме проблескивают серебряные полосы, утопленные в крови. Это, несомненно, кровь — я научился отличать её от чего бы то ни было даже с закрытыми глазами.

Я захожу внутрь, доставая из кармана мантии нож. Откидываю руку и лезвие само резко выползает из ножен, повинуясь моему движению.

Я не смотрю на труп, я ищу то, что сделало его таковым.

— Райан-Райан, за что же ты так с бедным Джонни? Разве он не достаточно натерпелся твоих выходок?

Наконец, движение во тьме становится ясным — Джонатан Эрланд, а вернее, его вторая личность Райан Третий, рывком бросается на меня, зажимая в руке аномальное оружие.

Видимо, он выбил оружие у Аляски и теперь оно преобразовалось под Джонатана. Весь испачканный в крови, с блестящими глазами цвета гроба, он выбрасывает руку вперед, но я уже нахожусь в тенях. Лезвие задевает мою руку и от боли приходится отвлекаться сосредоточенностью, и когда тьма переносит меня за спину Райана, я бью его локтем по голове, затем перекрывая упавшему от неожиданности парню горло ботинком.

— Ты слишком опасен для остальных. Я хотел быть к тебе благосклоннее, но ты сам всё испортил.

Райан смотрит на меня с ужасом, презрением и... весельем. Я слышу чьи-то шаги.

— Ла Бэйл? Сорокин сказал, что ты здесь и у тебя проблемы.

Голос Бенджамина — слегка шипящий, задиристый и с тем же витиеватый. Он заходит в камеру и смотрит на мёртвого Аляску. Потом — на Райана. От него — на меня.

— Кажется, с проблемами ты справился, малец.

Он ухмыляется мне, но это совсем не моя ухмылка. У Гоголя-Бенджамина она была хитрая и скользкая, как у змеи, как у питона, острые клыки сверкали в темноте. Моя ухмылка, наверное, была кривым отражением моей собственной души.

— Джонатана надо оставить здесь.

Я задумался над этой фразой. Да, оставить здесь. Если получится, проведём отопление.

Я вспомнил, что Джонатан, вроде как, никого не убивал из своих сокамерников. С кем же он жил... С кем же... Ах, верно. С Элендом. Недо-священник и псих — какой союз может быть крепче?

Бенджамин осматривает Аляску, аккуратно приподнимает его, чтобы посадить, оперев его спиной о стену. После подходит ко мне, наклоняется и с такой же ухмылкой своими ошпаренными огнем руками сжимает горло Райана. Я убираю ногу, не мешая Гоголю. Райан, кажется, теряет сознание — наверняка использует свою аномальную магию прямо сейчас.

— Посиди с ним, я схожу за наручниками.

И надо сказать Юнигану, чтобы снова поставил на эту камеру аномальный барьер против магии. Иначе Джонатан сможет изучать каждый мой шаг.

— Если ты меня слышишь, Джонни, пошли за меня Райана к черту. Я попробую найти для тебя лекарства, которые могли бы помочь сдерживать этого урода. Ну а ты, несчастное создание, терпи. И борись.

Выйдя из одного коридора в другой, я подумал и остановился у комнаты Дэмиана. Наверняка он прячется там от брата.Постучавшись, я отворил дверь. Меня обдало холодом.

— Иди к бывшим камерам заключенных. Разберись с Джонатаном, позови кого-нибудь, чтобы вынесли тело Аляски оттуда.

Он сидел на полу, задумчиво глядя на какие-то карты. Услышав меня, тот кивнул, и я закрыл дверь.

У комнаты Эрнеста Юнигана были почти все освобождённые. На глазах у каждого была чёрная повязка. Взглянув на Августа, он кивнул — это была его идея, и очень практичная. Я забыл упомянуть это. Всем дали тёплую одежду — куртки или плотные свитера.

Пять девушек и шестеро парней — один, насколько я понял, ещё находился в кабинете. Я подозвал к себе Сорокина и прошептал:

— Эрланд снова слетел с катушек. Передай потом Александре, чтобы они с врачом нашли какие-нибудь таблетки, облегчающие подобное состояние раздвоения.

Он кивнул, всё ещё держа в руках аномальный арбалет. Да, я видел его в действии и в этом Сорокину мало кто мог противостоять. Это оружие в его руках было куда более опасным, чем пистолет или дробовик у иных.

Я посмотрел на каждого, кто смиренно сидел и ждал, когда же настанет его участь отправиться домой.

Я начал с первого, кто сидел ко мне ближе. Аккуратно положил руку на плечо девушки, и она быстро встала.

— Пойдём. Эбигейл, кажется? Куда бы ты хотела отправиться? — я продолжал придерживать её плечо, ведя перед собой так, чтобы она никуда не врезалась.

Эбигейл, рыжеватая девушка с британским акцентом, не дрогнула, лишь тихо ответила:

— Хочу к маме. Она больна.

Ничего более. Хорошо. Мать... Я посмотрел на неё вновь, на её веснушки, и невольно вспомнил другого человека, который просил меня отвести его к матери. Такого же тихого и веснушчатого человека, который всё потерял.

Выводя её в зал, я попросил назвать адрес и точно представить место, в котором она хочет оказаться. Я посоветовал не выбирать непосредственно свою комнату, поскольку люди могут испугаться. Я предупредил её, что сейчас ночь — как раз то время, которое мне было нужно для лучшего перемещения.

Она не дрогнула — возможно, от усталости, и когда я провел её сквозь тьму.

— Вот и всё, Эбигейл, — я ненавидел имена, но её имя было красивым. — Снимай повязку.

Она сняла. Впервые, она вздрогнула. Зимний пейзаж маленькой улицы, заснеженной и с тем же немного грязной, её поразил.

Оглянувшись на меня, я прочёл в её глазах нечто неясное мне, нечто неподвластное моему разуму и моим действиям, нечто, чего я уже очень и очень давно не видел. Если видел вообще.

Благодарность. Она смотрела на меня своими голубовато-зелёными глазами, кажущимися вообще серыми во тьме зимней ночи, и губы её мелко дрожали.

Но она не скажет это. Не скажет «спасибо», и я в нём, в этом слове, не нуждаюсь.

Кутаясь в большеватую ей куртку, она опустила голову и побежала прочь. Рыжевато-русые волосы бились об её спину, напоминая мне солнечный свет, который никак не мог светить в темноте.

Я проследил за ней, пока она не скрылась.

Перебирая пальцами тьму, я вспомнил, насколько далёк от меня был этот свет.

И так раз за разом, я отправлял освобожденных туда, куда они хотели. Большинство выбрали свой дом, кто-то — пустынное место на природе, а кто-то хотел вернуться в лицей.

Я уведомил парня в том, что лицей временно закрыт. Юноша сконфузился и пробормотал, что он не хочет возвращаться к родителям. Но по его виду легко было понять, что и ко мне он не хочет, а к Совам — тем более. Кажется, выбирать парня не научили.

— Подумай, чего бы ты хотел от своей жизни. Противостоять уродам, которые нас хотят уничтожить, или бегать от них изо дня в день? Мы — пристанище для бессмертных, которых обрекли служить только Совам и выполнять их приказы.

Он, будто бы пытаясь сверлить меня взглядом из-под тёмной повязки, всё же пришел к выводу, что хочет домой.

— У меня есть маленькая сестрёнка. Ради неё.

Я кивнул, и всё повторилось.

Последним был тот самый, чьё имя я не хотел запоминать и смотреть на этого парня тоже не хотел.

Тот задира, которого пришлось приструнить ещё в начале года обучения в лицее. Тот парень, что даже потом смотрел на всех с насмешкой и презрением, тот парень, который до отвратительности кого-то мне напоминал. Кого-то, кого я ненавидел.

— Пошли, — грубо кинул я ему и взял за плечо, как и всех предыдущих. Он скинул мою руку и заявил, что может идти сам. Это меня обрадовало — даже прикасаться к нему мне было противно.

Спустя несколько шагов, он врезался в стену. Я хмыкнул, и он это услышал — а потому вытянул левую руку и всё же начал ориентироваться на стены, а не собственное превосходное чутье.

В зале, где теперь не было уже ни одного человека — до этого кто-то из Воронов мог проходить мимо, он выдал своё желание:

— Отведи меня к Совам.

Он был первым, кто просил об этом.

Я медленно выдохнул.

— Ты самоубийца?

Парень засмеялся.

— От самоубийцы слышу, революционер хренов! Ты обещал, обещал, что даже к Совам...

— Ладно, только заткнись. Таким, как ты, только и место, что у Сов. Хотя даже тебе я не желаю быть их рабом, кусок ты идиота.

Он фыркнул, но заткнулся — удивительно. Видимо, действительно очень хотел попасть к Совам. Не страшно — я уже отправлял туда Генри Лаллукку, а почему не смогу отправить и сейчас другого человека? Конечно, в тот раз ситуация была чрезвычайной — он висел на волоске от смерти, что было мне чрезвычайно не выгодно, потому что тело бы нашли, и он всё бы разболтал, восстановившись, потому сбросить его во тьму, и оттуда — сразу в моё странное пристанище было просто, всё произошло само. Но они могли сменить свою базу после лицейского бунта, и тогда мы попадём в ловушку в лучшем случае.

Однако, что-то безрассудное мной овладело и я крепко сжал-таки плечо пацана, и он явно поморщился от боли.

— Да будет так, как хочешь ты, — ухмылка сама исказила моё лицо, и мы оказались во тьме.

Ведя парнишку по бесчисленным тёмным коридорам, я чувствовал, как он изо всех сил пытается не дрожать. Напряжение чувствовалось в каждой его мышце и в каждом движении. Напряжение.

Я пытался воспроизвести в памяти свой последний день у Сов. Солнечно, и с тем же отвратительно — лучи жгут кожу, напоминая о чём-то былом, болезненном, гадком, люди в мантиях ведут меня, хохочущего, прочь за ворота, где стоит машина, которая после отвезет меня к кораблю.

Я вспоминаю это, идя в пустынной тьме непонятного мне назначения, и наконец, когда она рассеивается по моему приказанию, или же по моей просьбе, я вижу эти ворота.

— Чёрт, — вырывается непроизвольно, и человек, который увидел меня из окна, готов это подтвердить.

Он был чёртом. Почему так называли меня? Они не знали этого человека.

— Пошёл прочь отсюда, пошёл, вот твои Совы, наслаждайся, — я толкнул парня вперед, пытаясь снова скользнуть в самую тёмную тень, которая только могла мне показаться самой тёмной в ночной тишине. Горящие тускло фонари, за воротами — яркие вывески. Трудно, чёрт, трудно найти тень!

Двери современного здания открылись — здания ничуть не заброшенного, каким оно мне казалось в воспоминаниях, и оттуда вышли два человека в тех же самых неизменных мантиях. По сравнению с моей их одежды не были черными, они были тёмно-серыми. Это лишь внушало больше ужаса и гнева, уныния и отчаяния.

Просто стражи, просто рабы, такие же рабы, каким был я. Где же он, где этот гад, этот урод, вербующий детей и заставляющий их вести игру, в которой они заведомо проиграют?

Я понимаю, что сработал антимагический барьер, которого не было до сих пор. Парень, которого я привёл, упал на землю, и, снимая повязку, в ужасе и гневе уставился на меня. Потом — на Сов, и теперь он светился надеждой и какой-то скрытой удовлетворительной радостью — свершилась месть.

И вот он, вот он — предводитель отряда по вербовке новичков. Предводитель отряда Сов, которые ловят очередного бессмертного и отправляют его либо в лицей, либо на службу. Отряд, который завербовал и меня. И человек, который был за это в ответе.

Увидев его снова, вблизи, я понимаю, что он будто бы напоминает мне кого-то другого. Кого-то... Но никак не могу поверить в то, что так оно и есть, но в мыслях возникает образ человека, который толкнул меня на всё это, человека, который потребовал освободить Эндрю, человека, который, кажется, непроизвольно навёл меня на мысль о том, что я должен отпустить заключённых.

Чёрные, с неравномерной сединой, кучерявые волосы завязаны в низкий небольшой хвостик. Такая же седая щетина, взгляд серо-голубых глаз, но больше серых, чем голубых, множество родинок, видных даже отсюда, и повсеместные рубцы от сражений.

И эти брови. Такие густые, настоящие брови, делающие пасмурный взгляд не просто хмурым, а несущим за собой настоящий шторм. Грозу.

— Вы... — я еле-еле выговаривал слова, до боли сводя зубы друг с другом и скорее выбивая из себя звуки, чем говоря по доброй воле. — С Августом?...

Его густые брови поползли вверх.

— Ты знаешь моего сына?

Казалось, ему странно было произносить словосочетание «моего сына», будто он просто не верил в это.

Продолжая произносить слова низко и надрывисто, я ответил:

— Пошёл ты, — и когда он уже было сделал шаг вперед, я вырвался и соскочил на ворота, царапая пальцы в кровь об их прутья, я перевалился через них, и, с болью рухнув на землю, ринулся прочь в ночной город — как раз намного более заброшенный, чем здание позади меня.

Витольд Сорокин басисто скомандовал держать за мной погоню и увеличить область распространения блокировщика аномальной, но я успел, успел, вывихнув себе ногу, уйти в бок и упасть в вырытую для чего-то и заброшенную яму, и сразу оттуда — исчезнуть во тьме.