1 глава
Жара пришла внезапно — как будто июнь забыл, что у него есть весна, и просто шагнул в лето с размаху. Воздух над дорогой дрожал, липкие листья деревьев щекотали плечи, а асфальт обжигал подошвы сквозь тонкие сандалии. Они ехали в стареньком поезде, который трясся на каждом повороте. В вагоне пахло огурцами, персиками и чем-то железным — возможно, временем. Мока сидела у окна, положив подбородок на руку, и молчала. Ироха смотрела на неё сбоку, не зная — молчать вместе или притвориться, что всё, как всегда.
Всё было не как всегда.
— Ты правда хочешь провести всё лето здесь? — тихо спросила Ироха. — У моей бабушки, в глуши?
— Это не "всё лето", — отозвалась Мока, даже не повернув головы. — Это… двадцать один день.
Ироха кивнула, хотя внутри всё будто засвистело от боли. Она слышала это уже трижды — "двадцать один день" — но каждый раз казалось, будто сердце спотыкается.
Они приехали в маленький прибрежный город — один из тех, что пахнут мятой, солью и старым деревом. Там не было супермаркетов и шумных улиц, только булочная с корицей по утрам, велосипеды у каждой калитки, и собаки, спящие посреди дороги, потому что никто никуда не торопился. Бабушка Ирохи жила в доме, облупленном от солнца. Он стоял на пригорке, откуда было видно море. Внутри пахло пыльным бельём, ромашкой и свежими яблоками.
— Вот и вы, — сказала бабушка с улыбкой, и обняла их так, как будто не обнимала вечность. — Я постелила в одной комнате. Как раньше.
Они зашли в комнату — маленькую, с деревянными стенами, занавесками в цветочек и двумя узкими кроватями. На подоконнике стояла банка с лавандой.
Мока бросила рюкзак на пол и упала на кровать, вытянув руки вверх.
— Здесь пахнет летом, — сказала она и зажмурилась.
Ироха молчала. Ей казалось, что всё это неправильно — солнце не должно так ярко светить, когда рядом кто-то умирает. Тишина не должна быть такой спокойной. Мир должен хоть немного дрожать вместе с тобой. Но он не дрожал. Он просто был.
Вечером они пошли на берег. Море было спокойным, будто стеклянным, с золотыми бликами на волнах. Мока шла босиком по песку, оставляя за собой чёткие отпечатки, а Ироха шла рядом, всё ещё не веря, что это действительно происходит.
— Я кое-что принесла, — вдруг сказала Ироха, доставая из кармана маленькую коробочку. — Подарок.
Мока подняла брови, но ничего не сказала. Она раскрыла коробочку — внутри был тонкий серебристый браслет с одним шармом — маленькой бабочкой.
— Каждый день… — сказала Ироха, сев на песок. — Мы будем добавлять по одному шарму. Чтобы… ты помнила.
Мока села рядом. Посмотрела на браслет, потом на Ироху. На секунду в её глазах что-то дрогнуло, будто внутри пошёл дождь, но она быстро моргнула.
— Чтобы ты помнила, — поправила она.
Ироха слабо улыбнулась:
— Чтобы мы обе.
Мока надела браслет. Он блестел в закатном свете, отражая небо, как вода.
Ироха не ответила. Только потянулась и обняла её за плечи. Тело Моки было тонким, хрупким, как будто сделанным из фарфора и тепла. Они сидели так долго, пока не стемнело.
Позже, ночью, они лежали в одной постели. Мока не могла уснуть — она смотрела в потолок и крутила браслет на запястье.
— Ты боишься? — вдруг спросила Ироха в темноте.
Мока долго молчала. Потом сказала:
— Нет. Я боюсь только одного: что всё это забудется. Что эти дни окажутся... маленькими. Неважными.
— Они не будут. Я запомню всё. Даже если ты забудешь.
— Но я умру.
— А я — нет.
Ироха повернулась и легла ближе. Мока тоже повернулась к ней лицом. Их лбы почти соприкасались. В темноте Ироха видела только её глаза — блестящие, как звёзды над домом.
— Давай завтра купим клубники, — прошептала Мока. — Я чувствую, что день будет клубничным.
Мока улыбнулась. Ироха впервые за день увидела, как по-настоящему мягко улыбаются её губы.
— Сердце будет на двадцатый день, — сказала она. — А двадцать первый… мы оставим пустым.
— Почему?
— Чтобы он был последним. Без символа. Только чувство.
Второй день начался с липкой жары. Воздух был густой, как варенье, и даже простыня ночью прилипала к коже. Мока проснулась первой. Она сидела на подоконнике, поджав ноги, и ела яблоко, в котором больше было солнца, чем вкуса. На запястье у неё висел тот тонкий серебряный браслет с одной подвеской — бабочка, с расправленными крыльями, как будто она в любой момент может взлететь.
— Твоя бабушка сказала, что на рынке появилась клубника, — сказала она, не поворачиваясь. — Сочная. Та, от которой пальцы краснеют.
Ироха зевнула, потянулась, скинула с себя одеяло.
— И что?
— Поехали.
— Сейчас семь утра.
— А я умираю. Я могу выбирать, во сколько начинается утро, — сказала Мока и наконец обернулась с хитрой улыбкой.
Ироха не стала спорить.
Они поехали на велосипедах. У Моки был старенький, с облупленной краской и скрипучими педалями. Ироха сначала волновалась — сможет ли она ехать, не устанет ли, не упадёт ли. Но Мока ехала уверенно, волосы развевались на ветру, а на щёках появился румянец, которого давно не было.
Рынок был шумный, солнечный. Запах клубники, дыни, меда, солнцезащитного крема и чего-то солёного — как запах самого лета.
— Какую брать? — спросила Ироха, поднося к лицу горсть ягод.
Мока взяла одну, надкусила, и на губах остался сок. Она не вытерла его. Просто улыбнулась.
— Самую сладкую. Сегодня — день клубники. Он должен быть липким и ярким.
Они купили полкило, завернули ягоды в старую газету и ушли через парк, где листья отбрасывали густую тень. Мока босиком прошлась по прохладной траве.
Позже они ели клубнику на крыше дома бабушки, куда пробрались по деревянной лестнице. Сверху всё казалось другим — крыши как игрушечные, люди маленькие, как муравьи, а небо такое близкое, будто можно зацепить за край.
— Мне кажется, этот день я всё-таки запомню, — сказала Мока. — Даже если мозг забудет, тело запомнит.
— Запомнит что?
— Как клубника пачкает пальцы. Как ветер касается щёк. Как ты смотришь на меня, будто я не разваливаюсь изнутри.
Ироха замолчала. Солнце било по глазам, и она прикрыла их рукой.
— Я смотрю на тебя как на живую. Потому что ты живая, — тихо сказала она. — Ты больше живёшь, чем кто угодно.
Мока рассмеялась. Легко, искренне. Это был первый настоящий смех за два дня.
— Тогда завтра будет день смеха. Я выберу для него что-нибудь смешное. Может, подвеску с бананом. Или с улиткой.
— Уверена, что улитка смешная?
— Если её приклеить к велосипеду, — фыркнула Мока. — Она станет символом скорости.
Они смеялись. Лежали на крыше, ели остатки клубники, вытирали сок о запястья, оставляя на коже липкие красные следы. Браслет с бабочкой звенел, когда Мока поворачивалась. Будто бабочка не просто висела — а тихо хлопала крыльями.
Вечером бабушка принесла чай с мятой и медом. Они сидели на веранде, завернувшись в пледы, хотя было ещё тепло. Насекомые пели где-то в саду. Мока крутила подвеску на браслете пальцами, задумчиво.
— Ты боишься завтрашнего дня? — спросила Ироха.
— Нет. Я боюсь, что он будет скучным.
— Мы не дадим ему быть скучным.
Мока кивнула.
— А ты будешь помнить этот?
Ироха положила ладонь поверх её руки.
— Каждый липкий палец. Каждую ягоду. Каждый твой смешок. Всё — как будто внутри меня теперь работает диктофон. Только без кнопки "стоп".
Мока посмотрела на неё. А потом вдруг тихо сказала:
— Мне кажется, я люблю тебя.
Ироха затаила дыхание. Лето стало как будто ярче, будто весь воздух стал светиться.
— Тогда у нас есть ещё девятнадцать дней, чтобы научиться быть в этой любви правильно, — ответила она. — По-настоящему.
Они снова замолчали. Но теперь в этой тишине было что-то другое — не пустота, не страх, а тепло. Как будто лето услышало их и решило продлить этот вечер чуть дольше, чем обычно.
Ироха засыпала, чувствуя пальцы Моки у себя на руке. Браслет звякнул один раз, как будто шепнул:
Сегодня — клубничный день. А завтра будет новый.