Часть 16
9 ноября, 1998
Она согласилась.
Делает ли это её идиоткой? Она всё ещё падает всё глубже в этот кратер?
Это ужасная идея, но, так же как она не нравится логичной части её мозга, она нравится всем остальным её частям, которые так отчаянно хотят скрыть правду. Она даже нравится её совести, потому что она не может смириться с наличием у себя чувств к Малфою.
Нет. Она не может.
План Захарии далёк от идеала. Их общая неопределённая и неуклюжая попытка скрыть то, что, возможно, не стоит скрывать.
Она осознаёт, что не удосужилась спросить, почему Захария так отчаянно пытается сохранить свой секрет. Чистый. Безобидный. Этот секрет не является ни следствием выбора, ни предательством по отношению к себе и ко всем его близким.
В отличие от её секрета.
Но, опять же, люди жестоки. Она понимает. Конечно, она понимает.
На выходных она послала Захарии сову с пергаментом, на котором нацарапала всего одно слово.
Окей.
В конце концов, это всё равно что получить ложное алиби. Неважно, насколько это неправильно, у неё нет другого выбора, кроме как принять это. Это спасательный круг. Единственный, на который она может рассчитывать.
Но сегодня она должна сыграть свою роль, и она даже не знает, сможет ли она. Она никогда не пробовала что-то подобное.
И она очень плохая актриса.
Она пытается успокоиться. Пытается собраться. Она делала и более опасные вещи — и гораздо более пугающие. Это ерунда. Полнейшая ерунда. Поэтому она глубоко дышит и фокусируется на том, как колючие швы её юбки скользят по её бёдрам, когда она встречает Захарию в коридоре неподалёку от класса Защиты От Тёмных Искусств.
Он поднимает брови, когда видит её — невербальное общение. Это его ты готова?
Она задирает подбородок в качестве ответа. Тянется к его руке, как они и договаривались. Они переплетают пальцы и вместе входят в класс. Ещё одно решение, которое она не сможет забрать назад.
Остальные замечают их, начинают шептаться, и она отстранённо задаётся вопросом о том, сделает ли она однажды хоть что-нибудь, о чём потом не будет жалеть. Каждое утро она жалеет о том, сколько зубной пасты выдавливает на свою щётку, всегда немного больше, чем ей нужно. В течение дня жалеет о том, какую выбрала обувь. Жалеет о том, как она начинает предложения и заканчивает эссе.
Но это что-то большее, чем перфекционизм. Большее, чем простое желание быть безупречной в каждой мелочи.
Дело в том, что она найдёт недостаток, даже когда его нет. Обязательно. Она должна.
Когда между дверью и партой, которую она займёт вместе с Захарией, остаётся десять метров, она осознаёт, что не верит в совершенство.
И она должна быть удовлетворена, потому что взгляд Малфоя даёт ей понять, что она и сейчас далека от совершенства. Он за последней партой, там, где сидит всегда, с Ноттом. Ей, к сожалению, хорошо его видно. Она замечает, как новая эмоция зажигается на его лице. Она ожидает злость, но перед ней на секунду вспыхивает что-то другое. Что-то похожее на боль. Доказательство того, что его эго задето.
Она почти забыла о том, насколько он чувствительный. В последнее время он в основном выбирал что-то между насилием и равнодушием.
Но Малфой не состоит из камня.
Как и она, очевидно, хотя она старается — потому что этот взгляд, пусть и короткий, заставляет её сердце сжаться. Она быстро отводит глаза.
Они садятся.
Гестия выходит к ним из своего кабинета. Она отлично справляется с ролью профессора Защиты От Тёмных Искусств, учитывая всё, что произошло. После войны этот предмет сложно назвать самым простым для преподавания.
Она стучит палочкой по столу, и класс погружается в тишину. Больше никто не шепчется, но Гермиона всё ещё чувствует множество взглядов на своём затылке.
— Хорошо, — сухо, как и всегда, говорит Гестия, — сегодня у нас дуэли, но я бы хотела напомнить вам, что в следующий раз у нас будут Боггарты. Я говорила об этом в начале семестра, однако скажу ещё раз: если кто-то из вас пожелает освободиться от урока, вас отпустят, без вопросов. Он предназначен для того, чтобы побороть свой страх, и я знаю, что многие из вас извлекли из этого пользу в прошлом. Тем не менее, я не хочу травмировать вас, если вы не чувствуете, что готовы. Всё ясно?
У Гермионы сжимается всё внутри, когда в классе поднимается согласное бормотание. Она забыла про этот урок. Забыла сделать выбор.
Она до сих пор не уверена, что сможет справиться. И теперь у неё меньше двух дней для того, чтобы принять решение.
В любой другой год она была бы первой в очереди. Она так расстроилась, когда не смогла встретиться с Боггартом на третьем курсе — ей было так любопытно. Она была так уверена, что она могла бы сделать из этого невероятно полезные выводы. Больше всего на свете хотела узнать свой самый большой страх.
Теперь она уже не так уверена.
Раньше это мог быть провал на экзаменах, теперь это может быть смерть друга.
Она дрожит. Игнорирует вопросительный взгляд Захарии.
— Теперь разбейтесь на пары, — говорит Гестия. — Я хочу, чтобы вы попрактиковали защитные заклинания и взрывающие чары, и через пару минут мы соберёмся все вместе для демонстрации. Хорошо?
Стулья со скрипом отодвигаются назад. Затем растворяются парты. И она неожиданно дуэлирует с Захарией, с которым никогда раньше не практиковала магию.
Это странно — то, как мало места он раньше занимал в её жизни и то, как он сейчас оказывается буквально везде.
Ты могла сказать нет, напоминает она себе.
Да, она могла. Она должна была. Не сказала. Как обычно.
10 ноября, 1998
Дневник,
Кто-то должен сказать Грейнджер, что никто, блядь, не держится за руки. Если бы у неё хоть однажды были настоящие отношения, она бы знала об этом.
Не могу поверить, что вы, идиоты, до сих пор посылаете мне эти вопросы. Ничего из этого мне не помогает. В чём сраный смысл?
Кроме того, я вообще не рад тому, что благодаря вам Нотт следил за мной на прошлой неделе. Хватит рассказывать ему о моих записях. Это не его дело. Мне достаточно того, что вы лезете в это.
Вопрос: Как вы успокаиваетесь в моменты особенно сильного стресса?
Я кусаю свой язык, пока он не начинает кровоточить.
А потом, как только смогу, бросаю себя в ледяную ванну. Вы же так и не прислали мне ёбаные таблетки.
Садисты.
Драко
11 ноября, 1998
Её любопытство побеждает. Оно всегда побеждает.
И теперь она стоит в очереди к тому самому шкафу, стараясь не обращать внимания на звук голоса Ремуса в своей голове. Ей не нужен ещё один повод для грусти.
Гестия ещё не открыла дверь. Она объясняет, как работает Ридикулус, тем, кто ещё не пытался его использовать, и Гермиона ужасно скучает по весёлому звуку граммофона, который звучал здесь при Люпине. Все эти годы этот урок был захватывающим — увлекательным и весёлым. Теперь она чувствует только напряжение.
В классе царит беспокойство. Гестия это чувствует. Она подготовилась, и её стол заставлен лакомствами и успокаивающими зельями — на всякий случай.
— Напоследок я напомню ещё раз — вы можете в любой момент покинуть занятие, если почувствуете себя некомфортно.
Класс отвечает молчанием.
— Очень хорошо, — говорит она, поправляя свою мантию. — Вперёд, Парвати.
Это особенно плохое начало. Дверь шкафа открывается, и безжизненное тело Лаванды Браун вываливается на пол. Парвати кричит. Класс охает.
Гермиона отводит взгляд.
Чуть позже она услышит, что труп Лаванды поднялся на ноги и двинулся на Парвати, которая не смогла наколдовать Ридикулус. Когда её выводили из класса, она сжимала в дрожащих руках два пузырька с успокаивающим зельем.
Падма уходит с ней, и Гестия, заметно обеспокоенная, колеблется, прежде чем пригласить следующего ученика. Гермиона видит сомнение в её глазах, когда та оглядывается на остальных — она явно не уверена в том, что ей стоило проводить этот урок.
Следующим идёт Дин, и его вполне обыкновенный страх приносит всем облегчение. На пол высыпаются тараканы, которые принимаются стремительно размножаться и собираются в огромную волну. Дин отступает назад на пару шагов, но ему удаётся превратить их в бабочек, которые довольно красиво кружатся в воздухе, пока следующий в очереди не занимает его место.
Гермиона на секунду оборачивается. Гарри стоит через несколько человек от неё, разговаривает с Симусом. Она ловит его взгляд. Приподнимает бровь в молчаливом вопросе.
Как и на третьем курсе, она не уверена, что ему стоит встречаться с Боггартом. Но выражение лица Гарри спокойное — даже безмятежное — и он просто дарит ей легкую успокаивающую полуулыбку.
Почему он всегда должен быть настолько храбрее неё?
Она глубоко вздыхает, поворачиваясь обратно — смотрит, как Захария разбирается с достаточно убедительной иллюзией падения с тысячи футов. Вот оно что. Страх высоты. Ей интересно, как Боггарту это удаётся.
Ридикулус превращает Боггарта в достаточно убогий фон для съемочной площадки, и студенты отстранённо смеются, когда Захария отходит в сторону.
И вдруг наступает её очередь.
Ей стоило быть внимательнее. Она не думала, что это будет так скоро.
Она выходит вперёд, пытаясь вытащить из кармана палочку, и комната погружается в тишину. Несомненно, некоторые из студентов всё ещё думают о том, будет ли это работа, которую оценили на Удовлетворительно, а не на Превосходно.
Фон для съемочной площадки жутковато покачивается, словно от лёгкого ветра. Боггарт думает. Изучаёт её. Она практически может представить, как он рассматривает её, пусть даже она никогда не узнает его лица.
А потом фон падает, словно соскользнув с невидимой вешалки, и растекается на полу, чтобы затем собраться в какую-то полупрозрачную фигуру. Её сердце пропускает удар. Она чувствует, как потеет её ладонь, сжимающая палочку.
И вдруг эта фигура становится слишком знакомой. Вся тёмная. Чернеющие кудри.
— Привет, дорогуша, — шипит Беллатриса, и студенты испуганно охают. Она в том же чёрном кружевном платье, что и в тот день, у неё такие же дикие волосы, так же блестят её жёлтые зубы. И она сжимает в руке всё тот же нож.
Гермиона в первую очередь ужасно зла на себя. Как это может быть её самым большим страхом? Женщина, которая давно умерла? Как она может быть такой жалкой?
Но вскоре она осознаёт, что её страх — не Беллатриса Лестрейндж.
Это боль.
Беллатриса выхватывают свою палочку и кричит:
— Круцио!
И Гермиона тратит драгоценные мгновения перед тем, как заклятье попадает в неё, на то, чтобы подумать о том, что она никогда не читала ничего о Боггартах, использующих заклинания.
Это не избавляет ее от мучений.
Она мельком видит испуганное лицо Гестии, прежде чем белая горячая боль ослепляет её. Она не слышит собственный крик. Не чувствует свои пальцы. Не может воспользоваться палочкой.
Она застывает в мучительной агонии, чувствуя, как множество ножей пронзает ее кожу, как её кости сгибаются сразу во всех направлениях.
Ей кажется, что она вернулась на холодный чёрный каменный пол поместья Малфоев. Боль такая же. Её раненая рука пульсирует, её голова совершенно опустевает, и всё, что она видит — это холодные бездонные глаза Беллатрисы.
Кажется, это длится вечно. Но, скорее всего, проходит всего пара секунд.
А потом боль прекращается, и ей требуется пара секунд, чтобы понять, что происходит. Угол обзора поменялся. Она на полу.
Её затуманенный разум подозревает, что Гестия выпрыгнула перед ней, как Люпин делал это с Гарри, чтобы отвлечь внимание Боггарта.
Но это не Гестия.
Это Малфой. Конечно, это Малфой.
Его длинные чёрные брюки частично закрывают обзор, но она всё равно видит его Боггарта.
Это его отец. Или, вернее, это отражение Люциуса в огромном зеркале, которое стоит перед Драко. Она пытается осмыслить это, пока Гестия загоняет Боггарта обратно в шкаф.
— Тишина, вы все, — резко бросает Гестия, и Гермиона только сейчас осознаёт, какой шум стоит в классе.
Малфой отступает к столу, когда Гестия бросается к Гермионе.
— Мисс Грейнджер, вы в порядке? Я прошу прощения — я и не думала, что...
Но её взгляд прикован к нему, она не может больше ни на чём сосредоточиться, и она смотрит, как он берёт со стола два пузырька с успокаивающим зельем. Он осушает один из них и равнодушно бросает ей второй. Он со звоном ударяется о пол и катится к ней, останавливается у её ног.
— До дна, Грейнджер, — говорит он и уходит.