Гематофагия|Магическая битва фанфик

Солнце уже легло за клыки гор Киото, небо выцвело в лилово-пыльный оттенок. Анами почти сползала по стене у себя в комнате, день выжал её досуха. Эти тренировки были не как в Токийском колледже. Тут из тебя выбивали душу, пока не останется только техника и голая воля. И всё равно она чувствовала себя пустой, недоучкой, слабой.

Мобильник завибрировал в ладони. Юджи.

— Алло? — голос с хрипотцой, измученный.

— Анами... я тут. Ну, как сказать... Я приехал. Просто хотел тебя увидеть. Я на площади, рядом с каким-то храмом.

— Блядь, Итадори... — пробормотала она, но без злости, просто с поражением. — Ладно. Жди.

Она метнулась, будто её подстрелили. Босиком по полу, пальцы зацепили кроссовки, чуть не вывернула ключ из двери, пока закрывала. Бежала через двор, волосы развевались в ветре, щеки горели. Внутри всё дико вибрировало. От химии, слабости, невозможности этого момента.

Май, стоявшая у окна, краем глаза заметила её и фыркнула. Она всё поняла. Любовь чувствуется даже в проклятой энергии. У влюблённых она сжимается в плотную каплю, едва заметную, но тяжёлую как ядро, и всё вокруг этой капли начинает трещать.

Анами добежала. Замерла. Он стоял около какой-то лавки, освященный тусклым блеском уличных фонарей. Смешной, нелепый, в форме колледжа, с зажатым в ладони цветком. Пион.

Сука, он принёс ей пион.

— Это тебе... наверное... — пробормотал он и почесал затылок.

— Спасибо, — выдохнула она, беря цветок так, что коснулась его пальцев, тонких, дрожащих. Теплых.

— Я не знаю, что это между нами. Какая-то хуйня, честно.

— Я тоже не знаю, — кивнул он. — Но... мне просто хотелось быть рядом.

— А мне хотелось бежать к тебе, — честно.

Он предложил руку. Она вложила свою ладонь в его, моментально прошибло током. Нежным, до скрежета зубов, по спине пробежали мурашки, кожа на руках покрылась крупной гусиной сыпью. Они пошли. Просто пошли. Никуда конкретно. И всё это было впервые.

Не ваниль, не роман. Физика — закон притяжения. Два тела с отрицательной проклятой энергией, тянущиеся друг к другу, как север и юг. Как голод и пища. Как страх и желание. Они не совпадали — сливались.

— А ты как в общежитие-то вернёшься? — спросила она, голос срывался на тёплый выдох.

— Нитта недалеко. Подождёт, — ответил он.

Они шли, качая сцепленные руки, и она думала: почему именно он? Почему из всех именно этот коротко стриженый с золотым сердцем и дьяволом внутри? Почему его глаза заставляют внутри всё сжиматься, а потом распускаться нежно, как цветок на солнце?

Это не просто влюблённость. Это химический ожог. Это дикая смесь страха и эйфории, которую не объяснить словами.

— Анами, я правда не хотел... — Голос Юджи дрожал. — Понимаешь? Я ненавижу Сукуну. Ненавижу, как он смеётся. Блядь, я... не хочу, чтобы тебе было больно.

Он сжимал её руку, так сильно, что она начала неметь. Словно через прикосновение пытался передать всё, что не мог выговорить. Все свои страхи, вину. Всё то, чего не исправить уже никогда.

— Просто... забей, — сказала она спокойно, тихо, но в этих словах не было ни равнодушия, ни побега. Только усталость. Человеческая, глубинная. — Погуляем, а? Единственное, чего я хочу, чтобы эта ёбаная неделя наконец закончилась.

Он посмотрел в её золотые глаза и как будто утонул в них. Хотел сказать: я влюблён. Хотел сказать: я бы убил за тебя любого. Хотел бы, но не стал. Не сейчас. Он просто улыбнулся. Криво, с тем странным мальчишеским теплом, от которого внутри становилось невыносимо легко и тяжело одновременно.

— Хорошо. Я голоден, нам срочно надо найти что-то съедобное!

— Я хочу пошутить, но пожалуй не буду, — хмыкнула Анами.

— Только не говори, что это шутка про пальцы! — завопил он, и оба рассмеялись.

— Слушай, в Киото в основном всё по классике, я ещё не видела тут ни одного фастфуда. Поэтому выбирай или ищем палец, или онигири.

— Ну... — он протянул с задумчивым видом, — От пальца бы не отказался, если он твой.

Он резко схватил её за палец и начал прикусывать, не больно, но с такой нахальной нежностью, что у неё сердце чуть не ушло в пятки.

— Отпусти, маньяк, — зашипела она сквозь смех, — Мы на людях!

— Мне похуй, я влюблён, — сказал он и, подняв её себе на плечо, побежал вдоль улицы, как псих, сбежавший с терапии.

Она колотила его по спине кулаками, ржала и кричала, что вызовет монахов, он нёс её, как самую дорогую ношу в мире, а над головой рассыпались красные фонарики. дрожащие от ветра, они светились, как язычки огня на фоне тёмного неба. Было пиздец как красиво. Киото дышал вечерним теплом, как будто сам город дал им временное убежище от всего. От Сукуны, войны, проклятых воспоминаний. И в этой секунде они были просто мальчик и девочка. Просто влюбленные впервые.

Юджи всё-таки нашёл одно забегаловочное заведение, где продавали пиццу и прочую американизированную хрень, с яркими неоном над дверью, липкими столами и вечным гулом от подростков, сидящих в телефонах, будто те вросли в ладони. На входе пахло пережаренным тестом, сахаром и одиночеством, которое маскировали яркие постеры с улыбающимися людьми.

Они уселись к окошку. Мимо проходили взрослые с лицами, как понедельник: серыми, хмурыми, уставшими от жизни. Некоторые бросали косые взгляды. Мол, были бы у нас такие кафе в юности, то мы бы и людьми не стали.

— Я буду однозначно пиццу и этот лимонад, — сказал Юджи, ткнув в меню с уверенностью человека, который ищет спасение в углеводах.

— А я салат, — буркнула Анами, скользнув взглядом по разрисованной стене. Внутри неё всё слиплось, как неудачная закваска: день, дорога, Камо, дождь, Утахиме, взгляд, слова.

Юджи отложил меню и поднял на неё глаза.

— Бля, Анами, пожалуйста, ты ела при мне куриные ножки и пила текилу, сидя на барной стойке.

Она скривилась, не то от воспоминания, не то от того, как легко он её раскусил.

— Ладно! Мне то же самое. Я не голодна, потому что тут особо и аппетита нет, — выдохнула, и голос дрогнул, но она сделала вид, что это от холода.

— Дай угадаю, это из-за твоих новых однокурсников? — Юджи наклонился ближе, локтем упираясь в стол, словно собирался вцепиться в её мысли.

Она вздохнула. Долгий, тягучий вдох.

— Они как будто не учатся, а оттачивают орудие убийства. Смотрят, как будто я заразная. Особенно этот Камо, словно ему противно, что я дышу рядом.

— Да пошёл он, — отрезал Юджи. — Пусть подавится своим родословным древом. Ты не хуже их, даже лучше. У тебя нет этого зловонного снобизма.

Она прищурилась. Пицца дымилась перед ними. Её тепло будто пробивалось сквозь всё это: магию, кровь, осуждение, наследие.

— А ещё этот Камо... он как будто... — она запнулась, не договорив.

В голове прокрутилось: «Как будто хочет меня уничтожить, или трахнуть. Или и то и другое, но в таком порядке, что сначала уничтожить.»

— ...Как будто что? — уточнил Юджи.

— Как будто я ему интересна, но не по-человечески. А как объект для унижения, — она уставилась в лимонад, где плавали два жалких кубика льда.

— Я его отпизжу, — без эмоций сказал он. — У меня свободна неделя.

Анами впервые за день искреннее засмеялась.

— Спасибо, но сначала я сама. Мне надо хотя бы раз выиграть, чтобы он не думал, будто я из тех, кого можно задушить родословной.

Юджи кивнул, и потянул кусок пиццы.

— Тогда я просто поддержу. И сделаю вид, что ем ананасы с пиццы ради солидарности.

— А как у вас там дела? — спросила она, ковыряя вилкой пиццу.

Юджи сморщился, будто глотнул слишком много газа из лимонада.

— Да чё... всё по-старому. Тренировки сутра, после обеда, потом ещё ночью, если Годжо в настроении. У него теперь фаза: «Надо всех добить до истощения, чтобы выжили сильнейшие».

— Звучит вдохновляюще, — скептично фыркнула Анами.

— Ага. Особенно если учитывать, что у него вдохновение приходит в три ночи. Он как-то разбудил нас, чтобы «показать интересный захват, который ему приснился». Это был сука приём из рестлинга. Мегуми его чуть не скинул с крыши.

Анами улыбнулась. Её плечи чуть расслабились.

— Мегуми и Нобара сегодня вдвоём пошли на задание, — добавил Юджи между делом. — Я должен был тоже, но я... — он запнулся, уставился в свою тарелку, будто там спрятан ответ.

Анами чуть приподняла бровь.

— Сбежал?

— Ну там ничего такого... они справятся, — отмахнулся он, слишком быстро, слишком неуверенно. — Просто... решил, что мне надо... сюда.

Он не поднял взгляд сразу. Сделал вид, что пьёт лимонад, хотя тот уже закончился. Но тишина, она была слишком чёткая. Даже гул кафе стал фоном, растворился, будто вырезан монтажом. И в этой паузе что-то укололо его изнутри. Наверное, именно в этот момент до него и дошло. Что он сбежал. Не просто «решил взять перерыв», не «устал», а по-настоящему, по-глупому сбежал с задания, с поля боя, с привычного ритма, в который он вбивал себя месяцами.

Из-за неё.

Из-за того, как она жует пиццу, будто ей всё пофиг, но бровь всё равно чуть поддёрнута, и плечо напряжено. Из-за того, как она язвит, как держит спину, как смотрит будто готова убить, но в глубине, чёрт подери, хочет, чтобы её кто-то понял.

Из-за этих ебучих чувств, что не поддаются никакой логике, ни технике, ни тренировкам. Что разбухают внутри, как бомба замедленного действия, и Юджи не знал, когда она рванёт.

— Я просто хотел убедиться, что у тебя все хорошо, — сказал он вдруг тихо, прямо.

Анами замерла.

— Что? — её голос тоже стал ниже, будто воздух в кафе сгустился.

— Вот и всё. — он пожал плечами, улыбнулся, почти виновато. — Хотел убедиться, что ты не растерзаешь там всех, или что тебя не растерзали.

Она смотрела на него долго. Слишком долго. Потом снова откусила пиццу, не отводя взгляда.

— Придурок, — тихо выдохнула. Но уголки губ дрогнули.

Потому что она тоже, может быть, совсем чуть-чуть... скучала.

***

Они вышли в ночь, та уже взяла в плен город, растянулась над крышами, фонарями, асфальтом. Аллея была пустая, как будто вычищенная сквозняками. Только красные фонарики мерцали, один через два, будто тоже зевали. Юджи сунул руки в карманы, машинально глянул в телефон. Двадцать сообщений от Нитты. Последнее пульсировало злым окончанием: «Я уезжаю, Итадори! Меня вызвал Годжо».

Он почесал затылок — тупая, укоренившаяся привычка, словно так можно вычесать неловкость, или чувство вины. Бросил взгляд на Анами. Та шла рядом, руки в карманах кимоно, волосы чуть растрепались от ветра, в лице отражался ровно тот настрой, который Юджи любил: сарказм, сталь и где-то глубоко почти неуловимая усталость.

— Ты не против... ну, типа, погулять всю ночь? — он попытался сказать это невинно, но вышло с его фирменной дурацкой улыбкой.

Анами закатила глаза, наклонилась к его телефону, всё увидела, разумеется.

— Я так и знала. — фыркнула. — Можем пробраться в мою спальню?

Юджи усмехнулся, качнув головой.

— Тогда этот дед нас точно убьёт. — пробормотал он, имея в виду Директора Киотского колледжа.

— Никто не заметит... наверное, — лениво откликнулась она.

Юджи остановился на секунду, посмотрел на неё. Небо над головой было тяжёлым, как будто дождь мог пойти в любой момент, но он не чувствовал холода. Только странную, неловкую лёгкость.

— Знаешь, — он говорил медленно, — Это лучший день за неделю. Даже если нас потом сожгут на костре за нарушение правил.

— Тогда я хотя бы умру не в одиночестве, — выдохнула Анами, чуть тише, чем обычно.

И они пошли дальше, вдоль фонарей. Киото казался чужим, но сейчас не совсем. Пока они были вдвоём, чужое переставало кусаться. Становилось терпимым. Даже... тёплым.

Свернули в переулок, и город как будто отступил. За зарослями сирени и плетня вдруг вынырнул старый храм, облупленный, забытый, весь в темных разводах времени. Внутри пахло пылью, затхлой благовоний и древним деревом. Над входом висел выцветший образ четырёхрукого божества, то ли божества милосердия, то ли безумия. Граница, как всегда, тонка.

Юджи присел на ступеньки, а Анами остановилась, как будто влетела в стену из прошлого. В груди что-то кольнуло, слишком резко.

Она вспомнила.

Тётка. Родная сестра её матери. Та, что на похоронах шептала мантры себе под нос, будто заклинания. Та, что верила в кровь, порядок и вечные циклы боли. Она водила Анами в такие же храмы: мрачные, облупленные, святые и жестокие. Ставила на колени перед алтарём. Колени были в крови, и облупленной краске, что осыпалась со стен. Тётка не позволяла ерзать. Надо было молиться. Быть чистой. Быть покорной. Быть приносимой.

Анами глянула на постамент в глубине храма. Каменный, с выщербленным краем, застеленный шелковыми подушками. Пионы, уже подсохшие, как будто в знак памяти. И резьба — архаты с пустыми лицами, окружавшие ложе.

Голос тётки прозвучал в голове чётко, как удар плети:

— Анами. Видишь то ложе?

Она тогда кивнула. Не осмеливалась даже проронить ни слова.

— Это жертвенный алтарь. Ты должна быть чистой. Ты должна быть покорной, понимаешь?

Анами смотрела на это долбанное ложе с шелковыми подушками и цветами, выложенными аккуратно, как на похоронах. Тётка продолжила говорить о том, что кровь на нём согревает Бога, что настоящая женщина отдаёт свою плоть не мужчине, а роду.

Пиздец тебе, Анами, — думала она тогда.

И сейчас тоже думала.

Сколько ей было? Десять? Одиннадцать? А уже стояла на коленях, с разбитыми в кровь ногами, с молитвами в зубах, будто обломки стекла. Она тогда не поняла. Скорее всего, её хотели принести в жертву, или готовили к этому. Для клана, мира, баланса. И единственная причина, по которой она сейчас стоит на ногах, а не истекала кровью на том ложе — потому что мать сбежала из клана.

Анами отвернулась от храма. Дрожь чуть прошла по спине. Она подошла к Юджи, присела рядом. Он молчал, но чувствовал что-то в ней дернулось, обнажилось, вздулось от боли.

— Это место... знакомое? — осторожно спросил он.

— Это место — мой персональный ад, — сказала она, сквозь зубы, чувствуя, как что-то внутри скручивается в узел. — Здесь мне впервые сказали, что моя кровь — это валюта.

Юджи молчал. И правильно делал. Что тут скажешь, когда перед тобой девочка, из которой пытались вырастить дароносицу для небожителей. Только вот небожители те были пьяные, жирные старики Богами в кармане и страхом вместо члена.

— А ты что? — наконец спросил он. — Молилась?

— Притворялась, — ответила она, с усмешкой. — Настоящая молитва — это когда тебя трясёт так, что ты даже не знаешь, жива ты или уже приносишь себя в жертву. А тогда у меня ещё не было страха. Сейчас... с избытком.

Он сел на камень рядом без слов. Просто рядом. Она даже это оценила. Не полез. Не полез «успокаивать», не сказал «всё будет хорошо». Он просто был. В присутствии, в факте.

— Если хочешь, можем сжечь его. — вдруг сказал Юджи. — Храм. Чтоб наверняка.

Она фыркнула. Смех вышел злой.

— Не, пусть стоит. Пусть гниёт, он теперь мой памятник.

Они сидели в этой тишине, насыщенной прошлым, как формалин. Храм не тронул их. Не проклял, просто стоял сломанный, как символ всего, что она пережил, блядь, несмотря на всё.

Юджи смотрел на Анами. Не просто смотрел, прожигал глазами, как будто искал ту часть, что всё ещё была здесь, а не в гнилой тени прошлого.

— Эй, — тихо сказал он почти шёпотом.

Потянулся, взял её за запястье, так берут, когда не могут больше терпеть этого расстояния.

Она вздрогнула, вернулась. Его ладонь живая, тёплая, очень настоящая. Он потянул её ближе, на себя, как будто забирал обратно в реальность, где не было тётки, алтарей, крови, шелка. Только он, ночь и ступеньки проклятого храма, на которых она теперь сидела, устроившись у него на коленях.

— Ты слишком далеко, — пробормотал Юджи, подвигая её лицо к себе пальцами. Бережно, но уверенно. Глаза тонули в её взгляде, в её боли, которую он не до конца понимал, но чувствовал как свою.

И тогда он её поцеловал.

Не аккуратно, не сдержанно, а по-настоящему. По-идиотски, как последний романтик, который верит, что может поцелуем вытравить из памяти боль. Его губы были мягкие, горячие, пахли лимонадом и чем-то невыносимо домашним. Она поддалась сразу без мысли.

Бабочки в животе? Не смешите. Эти твари давно сдохли и сгнили. Это был не полёт — это был пожар, взрыв, к чертям всё нахуй. Желудочный сок давно растворил всякую нежность. Осталось лишь безумное, ломающее желание почувствовать, прожить, выжить.

Поцелуй был как глоток после месячной жажды, наркотик. Он впивался в неё губами, пока она не задыхалась, пока пальцы не вцепились в рукав его формы, сжимая его, будто единственный якорь. Он держал её за талию, боялся, что если отпустит, то она снова утонет в своём проклятом прошлом. Этот поцелуй сладкий, до тошноты, дурного кайфа. Как если бы конфетой попытались залечить пулевое. И всё равно ей было мало. Блядь, мало. Хотелось вгрызаться, вплавляться, раствориться до последней дрожи в коленях.

Анами таяла. В нём, в себе, в этом храме, который пах сандалом и муками. И сейчас даже этот запах казался благословением. Всё было благословением, пока он прижимал её ближе, пока этот жадный, сладкий, преступный поцелуй не позволял ей вспоминать, что она вообще когда-то хотела быть сильной.

Она хотела только это. Только его. Только здесь. Только сейчас.

Поцелуй становился слишком острым, лишком сырым. Он вышел за грани «нежного» где-то секунды три назад. Оба на грани срыва. Взаперти с чувствами, которые не просили выхода, но прорвались, как сточная вода через трещину в стене.

И вот неосторожность. Маленький рывок, щелчок зубов. И её губа поддаётся тонкая, как шёлк, но кровь проступает быстро. Юджи вздрагивает, чувствует во рту железо. Смешанное с его слюной, с дыханием, с жаром. Металлический привкус возбуждает. Словно кто-то кинул в кровь искру. Его руки уже не подчиняются. Съезжают вниз жадные, грубые, цепкие. Впиваются в её бёдра, будто боятся, что она растает, растворится прямо сейчас, прямо здесь.

И она отклоняется, чтобы вдохнуть, всего лишь вдохнуть, и тогда видит.

— Я соскучился, малышка, — тянет в ухо голос, склизкий как змея, и плотный, как сгущённая похоть.

Улыбка, эта мерзкая кривая ухмылка Сукуны появляется, как трещина на стекле, растёт.

Анами застывает, в ней будто хлопает дверь, сердце рвётся с цепи воздух застревает в горле, тело помнит боль. Помнит, как быть запертой, сломанной. И Юджи тут ни при чём...

Сукуна моргает глазами Юджи. Так нежно, так по-хозяйски.

— А ты думала, я тебя отпустил?

— Это не твоя ночь, придурок! — выплёвывает она сквозь злость, сквозь панический ужас, который она давит, как бычок в ладони. Её голос хрипит, как сломанный динамик, но держится. Аними пытается отстраниться, сбросить с себя чужое прикосновение, вернуть себе контроль, вернуть Юджи, хотя бы его тень, но нет.

Его пальцы не принадлежат ему. Удар по губам резкий, не сильный, но точный. Словно кто-то смахнул пощечину с кучи воспоминаний. Она чувствует, как губа снова разрывается, на этот раз изнутри. Медный вкус.

— Не нужно такое говорить, — тянет он, словно убаюкивая, словно читает колыбельную с ядом на кончике языка. Его пальцы скользят по её губам, и её кровь впитывается в его кожу, как святая вода в проклятый пергамент. Он облизывает палец, театрально, с удовольствием гурмана.

— Это мой мир, понимаешь? — ухмыляется. — Будь благодарна, что ты в нём существуешь, дурочка.

Этот голос как стоны в аду, смешанные с шелестом листвы на могиле. Он смотрит на неё не глазами, а иглами. В его улыбке всё: и похоть, и смерть, и вечное «ты моя». Он забирает не тело — волю. Но Анами не из тех, кто склоняет голову. Даже когда мир рушится. Даже когда бог с четырьмя руками следит с алтаря.

— А ещё это мой храм, — весело, почти с отголоском шоу-программы, говорит он, оглядывая полусгнившие колонны, расползающийся мох, следы чьей-то древней истерики на стенах. — Тут бы ремонт сделать не мешало, правда.

Анами не отвечает. Она делает то, что подсказывает ей каждая клетка, каждый обожжённый нерв. Резкий рывок — и её кулак врезается ему в пах с такой злостью, как будто хочет стереть всю мужскую суть с лица реальности. Как будто если ударить достаточно сильно, Юджи проснётся, и это всё окажется сном, просто галлюцинацией, которую кто-то написал на полях её памяти.

— Ах ты, сука, — рычит он, зло и очень по-человечески. Никаких древних богов, только чудовище в человеческом обличье. Он отбрасывает её больно, резко, так что воздух выходит из груди, а камни под спиной встречают, как старая знакомая холодно и безразлично.

— Ты всегда будешь принадлежать мне, — он рвёт её вверх за волосы, как куклу, как реквизит. Его голос уже не просто звучит, сочится, разливается, въедается в уши. — Забудь об этом пацане. Забудь о жалких бабочках в животе. Всё это — мой спектакль, понимаешь?

Он тащит её вглубь, к алтарю, туда, где всё начиналось. Где её кровь уже была когда-то. Где она плакала в колени, и никто не слышал. И тут до неё доходит. Это всё не случайно. Ни храм. Ни ночь. Ни Юджи, который сбежал с задания, потеряв голову. Сукуна кормится её страхом, её памятью, её влюблённостью. Он ждал. Он использовал связь. Это была ловушка. Ему не нужен только контроль. Ему нужна жертва. Она. Очередная. Особенная. И вся нежность Юджи — была ключом к двери, которую Анами сама и распахнула.

Её тело плывёт по полу, мимо пыльных реликвий, напевая какую-то глупую, приторно детскую песенку, будто бы всё вокруг театр кукол. Будто бы он просто играет роль, которую давно репетировал в своей извращённой голове. На нём форма ученика: чёрная, знакомая, вызывающая рвотный рефлекс. Красные кеды как насмешка. Как будто Юджи просто разыграл её, будто всё это — не мрак, а дурной розыгрыш. Только вот тату, расползшиеся по коже, по шее, по ключицам. Только вот черты лица стали острее, злее, будто время на миг показало, кем он является на самом деле.

Слёзы текли сами, без усилий, как дождь, к которому никто не готовился. Анами не видела выхода. Только потолок, свечи, которые он щёлком пальцев зажёг искусственно, театрально. Как будто он хотел, чтобы всё было красиво. Вокруг пионы. Эти чёртовы пионы, символ покорности и благородства, которые теперь смотрели на неё, как свидетели её падения. Бархат, подушки, золотая чаша, полная густого, вонючего благовония, которое разъедало ноздри.

— Пионы любишь? — мягко, почти весело. — Я знал. Видишь, какой я джентльмен? — он хмыкнул, и Анами захотелось вырвать себе уши, чтобы не слышать этот голос, в котором звучал одновременно и Юджи, и кто-то... нечеловечный.

— Иди к чёрту, — выдавила она, почти без звука. В её голосе не было злобы, только уставший бунт.

Он бросил её на алтарь, как тряпку, бесполезную вещь. Камень под спиной был ледяной. Она ударилась головой, и на миг потемнело в глазах. Кимоно задралось, цепляясь за бархат, и кожа заныла от холода. Она попыталась приподняться. Рефлекс, остатки гордости, но он уже навис над ней, склоняя голову вбок, изучая, как будто она всё ещё загадка, которую хочется разорвать.

А она... Она всё ещё видела Юджи. Эти глаза, руки, тело. Как можно ненавидеть и любить одновременно?

Сукуна усмехнулся, видя её колебание.

— Вот и всё, Анами. Видишь, как легко тебя раскусить?

Он наклонился ближе, почти прикасаясь губами к её щеке.

— Ты хочешь, чтобы он спас тебя, а он не может.

И в этот момент ей стало по-настоящему страшно. Потому что он был прав, она тянулась к Юджи, как к спасению. Но она осталась одна на алтаре, пропитанном кровью былых веков в храме, где светильники горят в его честь, в теле, которое опять стало жертвой. И внутри крик, который никто не слышал. Ни Бог. Ни учитель. Ни он. Только она.

Его губы накрывают её не с жаждой, а с правом, древним, изначальным правом охотника на добычу, хозяина на вещь. Это уже не Юджи, не тот мальчишка, что ел пиццу, чесал затылок и боялся облажаться. Нет. Это — зверь, вылезший из самых глубин древнего проклятия, от которого воняет медом, кровью и гниющей похотью, звериным вожделением.

Она чувствует вкус вишни. Чёртово совпадение или издевка? Терпкий, как ликёр, сладкий, как яд, он выбивает из неё воздух, воспоминания, реальность. Её сознание уходит, скользит по грани и вдруг, вспышка. Этот же храм, но в прошлом, не в этой жизни. Камень тот же, свечи те же. И она на том же алтаре. Как будто это уже было. Как будто она его. Была. Всегда.

Боль. Вспышка в левой руке — он разрезал её ножом, остро, резко, легко, как будто распаковывал подарок. Кровь горячая, слишком живая. Он впивается в неё губами, пьёт, как проклятый, как гурман. И, сука, наслаждается. Анами теряется. Мысли путаются. Мир плывёт. Но в какой-то точке внутри. Воля. Просто «НЕТ.»

С надрывом, с рёвом внутренним, она хватает чашу с благовониями, тяжёлую, горячую, и всей злостью, всем адом в себе врезает ему по голове. Металл встречает плоть с глухим ударом. Он пошатывается, не веря. Она спрыгивает с алтаря. Босиком. В крови. Сил нет. Страх прет сквозь кости. Его рука накрывает её горло.

— Нет, я закончу это. Не хочешь красиво будет по-плохому! — орёт он, не голосом, а каким-то звериным рыком, в глазах огонь, багровый, ядерный.

Она не может дышать. Мир сужается. Пятна. Темно. Он держит как раз до того, чтобы не убить, а сломать. Потом отпускает. Она падет и кашель выворачивает изнутри. Всё мутно. Растворяется. Гаснет. И в этот момент тьмы голос.

— Анами, пожалуйста, беги!

Юджи. Разбитый. Сломанный. Он прорвался. Он смог.

— Беги же!

Она поднимается. Сбивает свечу, бежит. Слёзы. Пот. Пыль. Он где-то там орёт, ломает пространство.

***

Яроми не поняла, как добежала. Ноги сами несли, колени дрожали, но не сдавались. Киото ночью казался не городом, а бесконечной дорогой, где каждое уличное освещение, как будто молча спрашивало: «Ты ещё жива?»

Босые ноги липли к асфальту не от грязи, от крови. Её собственной. Под ногтями мясо. Во рту горечь железа. Где-то внутри всё еще звучал голос Сукуны, как эхо в пещере, а Юджи, его голос, тонул. Звал. Но тонул.

Она пересекала улицы, не глядя. Машины тормозили, кто-то кричал. Мир был мутной вуалью из слёз, ужаса и багровых пятен. Храм не ушёл. Он остался внутри. Он был теперь частью неё.

Колледж. Эти дебильные ворота. Ступени. Коридор.

— Просто не падай сейчас, просто дойди, Анами, давай, сучка, ты же Яроми, не какая-то там тряпка... — бормотала себе под нос.

Кимоно грязное, лицо разбито, руки содраны до мяса. Она прижималась к стенам, как будто те могли хоть чем-то её поддержать. И вот она ввалилась в комнату. Захлопнула дверь. Села прямо на пол, как есть. А потом доползла. Не по поэтичному, не красиво на четвереньках. К кровати. Проклятой. Мягкой.

— Юджи... прости меня... я не смогла... — пронеслось в голове.

И она отключилась. Без снов, надежды. Просто в небытие. Только сердце ещё билось.

Сука. Упрямо.