21 глава.Любовников завела
Костя только затянулся, как в конверте мелькнуло знакомое лицо – и сигаретный дым резко ударил в горло.
— Твою ж... — хрипло выдохнул он, откашлявшись. И ухмылка поползла по лицу сама собой, дикая, голодная.
Припекло.
Не просто так – по-настоящему. Жаром ударило в живот, заставило кровь гуще пульсировать в висках. Он даже на секунду зажмурился – насладился, будто первый глоток водки после долгого перерыва.
Он дал себе пару мгновений – только пару – чтобы насладиться видом. Губа дрогнула в усмешке: "Ну, Анька, ну даёшь..." А потом резко стряхнул пепел, откинулся.
Кабинет начальника колонии был затхлым, как и все казённые помещения – пахло пылью, дешёвым табаком и влажной тряпкой.
Костя вошёл, как хозяин, и опустился в кресло напротив Петровича. Медленно достал сигарету, прикурил, выпустил дым в сторону заляпанного оконного стекла.
— Жена приедет. Организуй всё... на ночь, – голос его был тихим, почти ласковым, но в глазах стоял тот самый стальной блеск, который Петрович знал слишком хорошо.
Начальник нервно провёл ладонью по лысине, попытался сопротивляться:
— Кость, не смогу. Со всем уважением, но...
— Сейчас организуешь. Я ж прошу по-людски, – Костя наклонился чуть вперёд, и сигаретный дым заклубился между ними, как туман перед грозой. – Или ты не слышишь, а? Супруга. Моя. Анна Григорьевна. Придёт.
Последние слова он произнёс с ударением на каждом слоге, будто вбивая гвозди.
Петрович замер, потом сдался – слабая тень дрогнула в уголке его глаза. Он кивнул, быстро, почти судорожно.
Костя откинулся на спинку кресла и ухмыльнулся– широко, по-волчьи.
— Вот и славно.
Он знал: Петрович – не дурак. Но характер у начальника был как мокрая газета – смялся при первом же нажиме.
Костя затянулся, выпустил дым колечком и неожиданно хлопнул ладонью по столу:
— Петрович, дай-ка я ей брякну. А то письмо – века идти будет, пока дойдёт.
Начальник лишь кивнул, привычно покорный. Костя развалился в кресле, протянул руку к телефону и медленно набрал номер. Гудки казались мучительно долгими.
— Петрович, выйди,а. Разговор... личный, – вдруг сказал он неожиданно мягко, даже с какой-то стеснительной ноткой.
Тот молча вышел, прикрыв за собой дверь.
И вот – в трубке послышался её голос.
— Слушаю...
И Костя растаял. Всё его суровое выражение лица разом смягчилось, губы сами собой растянулись в широкой, почти мальчишеской ухмылке.
— Анна Григорьевна... Ну вы даёте, – голос его стал низким, бархатистым, с лёгким хрипотцой. – Смелая, я погляжу. Так вот, приезжайте-ка сюда – отвечать за содеянное.Лично. В красках. И... голой, – он чуть задержался на последнем слове, будто пробуя его на вкус.
В трубке раздался её смех – звонкий, беззаботный, тот самый, от которого у него всегда сводило живот.
— Хорошо, – просто сказала Аня.
Одно слово – и он уже знал: она приедет.
Костя медленно положил трубку, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Теперь оставалось только ждать.
И впервые за долгие месяцы это ожидание было сладким.
***
Январь 1985 года
Аня поправила стрелку подводкой в зеркальце, тронула пальцем уголок губ – не стёрлась ли помада? – и резко захлопнула косметичку.
Машина ещё не успела полностью заглохнуть, а она уже выскользнула на асфальт, чётким шагом направляясь к знакомому крыльцу. Проводник – молчаливый, с потухшим взглядом – лишь кивнул, пропуская её внутрь.
Дверь камеры приоткрылась с тихим скрипом.
И прежде чем охрана успела моргнуть, Аня уже захлопнула её за собой– резко, намертво, отрезая весь внешний мир.
Он стоял у стены, широко расставив ноги, руки в карманах – будто и не ждал вовсе. Но в глазах – тот самый огонь, который она узнавала даже в кромешной тьме.
— Ну что, сероглазая, приехала отвечать? – голос его прозвучал низко, почти шёпотом, но в нём дрожала сталь.
Аня не сказала ни слова. Просто шагнула вперёд– и через мгновение уже была прижата к его груди так сильно, что рёбра заныли. Его пальцы впились в её бёдра, подняли в воздух, и она обвила его шею, чувствуя, как горячее дыхание обжигает кожу у виска.
— Фотографию оценил? – прошептала она, кусая его мочку уха.
Костя зарычал – по-звериному, по-хозяйски – и прижал её к стене, заставив весь мир сузиться до этой клетки, до их сплетённых тел, до этого пограничного между болью и восторгом мгновения.
— Молчи, – проворчал он. – Теперь отвечать будешь.
Аня рассмеялась, но смех её оборвался, когда грубые ладони Кости принялись решительно освобождать её тело от одежды.
— Ну хоть романтики, а? — она закатила глаза, но не сопротивлялась, лишь кокетливо прикусила губу. — Совсем уж по-зверски...
Костя не ответил. Он уже сбросил футболку через голову, обнажив торс, покрытый старыми шрамами и свежими татуировками. Его глаза горели тем самым хищным огнём, который она знала слишком хорошо.
— За фото отвечать будешь, — его голос звучал низко и густо, как мёд с примесью яда. — И за каждый раз, когда я с него смотрел сходил с ума.
Он шагнул вперёд, заставив её отступить к стене.
— Романтика потом. Сначала – расплата.
Его пальцы обхватили её бёдра, подняли в воздух, и Аня почувствовала, как холод бетона впивается в обнажённую спину, а его тело прижимается к ней, горячее и немилосердное.
— Так что теперь моя очередь мучить тебя, — прошептал он, и его губы нашли её шею, оставляя метки — там, где завтра расцветут синяки.
Аня закинула голову назад, смеясь сквозь стон — потому что знала: это — их единственная правда. Грубая, безжалостная и настолько их, что даже стены этой проклятой тюрьмы не могли её изменить.
И когда его зубы впились в её плечо, она лишь прошептала:
— Ну давай, покажи, как скучал...
Он и показал.
Без слов. Без нежностей. Только правда — обжигающая, как водка, и горькая, как их разлука.
Казалось, вся колония затаила дыхание.
Сквозь толстые стены, сквозь решётки и замки пробивались её стоны – то прерывистые, то протяжные, то внезапно обрывающиеся в шепот. Они вились по коридорам, как дым, заставляя охранников переглядываться, а блатных – усмехаться в усы.
А Костя...
Костя правил этим хаосом.
Он стоял над ней, как тень, с той самой хищной ухмылкой, которая появлялась только в эти моменты. Его пальцы впивались в её бёдра, оставляя синяки – метки, которые завтра будут напоминать ей об этом.
Но и она не оставалась в долгу.
Её ногти впивались в его спину, оставляя кровавые дорожки – языческие руны их страсти. Он чувствовал боль, но лишь глубже вгрызался в её губы, наслаждаясь тем, как она содрогается.
— Тише,родная, – хрипел он, и она повиновалась, забрасывая голову назад, обнажая шею.
А за дверью вся зона прислушивалась.
Кто-то крякал, кто-то матерился, кто-то затягивался сигаретой до хруста в лёгких. Но все понимали – это не просто страсть.
Это – ритуал.
И пусть завтра снова будут решётки, пусть снова письма вместо прикосновений – сегодня они выжгли друг друга в память на месяцы вперёд.
А когда всё закончилось, Костя лёг рядом, всё ещё ухмыляясь, и провёл пальцем по её мокрому виску.
— Вот теперь... мы квиты.
Аня фыркнула, но прижалась к его плечу – потому что знала: он врёт.
Они никогда не будут квиты.
И слава Богу.
Аня выдохнула, запрокинув голову на подушку.
Её тело дышало жаром – кожа местами алела от его пальцев, будто разукрашенная вишнёвыми разводами.
— Дурак, — буркнула она, с недовольством разглядывая отпечатки его страсти. — Синяки ведь будут.
Костя усмехнулся – низко, глубоко, как довольный зверь – и притянул её к себе, обвив мощными руками. Его губы коснулись макушки – нежно, почти благодарно, будто она только что подарила ему что-то бесценное.
— Будут, — согласился он, и в его голосе звенела тёплая, хищная усмешка. — А тебе-то какая разница? Зима всё равно – никто не увидит.
Пауза.
Или...
Он резко перевернул её на спину, впился взглядом, и в глазах вспыхнул тот самый опасный огонёк.
— Ты любовников завела?Боишься, что кто-то заметит,а?
Аня фыркнула и отмахнулась, но он поймал её запястье, прижал к койке, заставив вздохнуть глубже.
— Да больно ведь, — скривилась она, но в её глазах светилось что-то глубже – не злость, не обида...
А понимание.
Потому что эти синяки – не просто следы.
Это его любовь. Хоть особенная но любовь.