Малолетка||Кощей

Декабрь 1984 года

Комната была затянута сизым дымом, а на столе догорала сигарета, оставляя после себя пепельный след. Рядом — аккуратно разложенные деньги, листок с расчётами и ручка. Аня, хмурясь, потирала уставшие глаза, внимательно сверяя цифры. Она выделяла долю Фишеру и Гене, откладывала часть на закупки, а остаток аккуратно убирала в сейф. Справедливость — главное, — думала она, затягиваясь. 

За стеной слышались голоса пацанов: кто-то боксировал с тенью, кто-то качался, шутливо подначивая друг друга. Дверь приоткрылась, и в комнату вошёл Вова. 

— Здорово, Володька, — лениво протянула Аня, протягивая руку. 

Он пожал её, и она отметила про себя, как изменился этот парень. Уже не тот щуплый тринадцатилетний пацан, которого она когда-то впервые увидела. Шестнадцать лет, крепкие плечи, твёрдый взгляд. 

— Привет, — Вова опустился в кресло напротив, наблюдая, как она закуривает новую сигарету. Подержал паузу, потом нерешительно начал: — Ань, а ты кино любишь? 

Аня удивлённо подняла бровь, хмыкнула и выпустила дым колечком. 

— Когда мне по кино шататься? И так времени в обрез. 

Вова потупил взгляд, сжал пальцы, но не сдался. 

— Ну… может, просто погулять? 

Аня прищурилась, уголок её губ дрогнул. 

— А ты что, на свиданку меня зовёшь, что ли? — дым рассеялся между ними. 

Он замялся, но кивнул. 

— Ну… да. 

Аня рассмеялась, но в её глазах мелькнуло что-то тёплое, почти материнское. 

— Я, Володь, только к Кощею на свиданки хожу . Да и стара я для тебя. 

Вова упрямо посмотрел на неё. Молодая, красивая, всего на три года старше — какая уж там «старая»? Но Аня наклонилась ближе, голос её стал тише, почти шёпотом: 

— Я под его фамилией хожу. 

Вова замер. Он знал, что Аня с Кощем вместе, но о свадьбе знали только Фишер и Гена. 

— Ты… за него замуж вышла? — голос его дрогнул. 

Аня кивнула. 

— Да, Володька. Так что иди-ка ты к своим девчонкам — они тебя обожают. А я… я уже не твоя история. 

— Но он же ещё четыре года сидеть будет, Ань… — Вова не сдавался. — Давай просто сходим. Хоть раз. 

Аня вздохнула, потушила сигарету и посмотрела на него с лёгкой грустью. 

— Правда, не до гулянок мне. Да и не пойду я ни с кем, кроме него. 

Вова задержал взгляд на её лице, словно пытаясь найти слабину. Но Аня уже снова склонилась над бумагами — разговор был окончен.

Вова – пацан хоть куда: симпатичный, с быстрым умом и добрым сердцем, которое он старательно прятал за боксёрскими перчатками. Но младше. На три года – а в их мире это целая жизнь. 

Тянулся к Ане, как к солнцу – неосознанно, по-мальчишески горячо. И так же, как солнце, она его не замечала. Вернее, замечала, но лишь краем взгляда: маленький ещё. Хотя маленьким его уже давно не назовёшь – харизма липла к нему сама, пацаны слушали, уважали, а он… он всё так же украдкой смотрел на неё, когда думал, что она не видит. 

Костя его не жаловал. *"Мальчишке пай – нехер на улице делать", – ворчал он, и Аня лишь отмахивалась: что с него взять, с этого Володьки? Пацан и пацан. 

Она и правда не могла на него смотреть – не потому что он был плох. А потому что её глаза уже выбрали другого. Да, у Кости свои тараканы, свои грубости, но он – её муж. Её мир. А Вова… 

Вова был просто мальчишкой. Шестнадцать лет, горячий взгляд, наивные надежды. 

И Аня не собиралась их разбивать. 

Но и поддерживать – тоже.

А знала она это наверняка.

Даже когда виделась с Костей редко – украдкой, на коротких свиданках. Хватало, чтобы понять: другого й не надо. Не будет от чужого прикосновения этого безумного взлёта под рёбра, не замрёт сердце от случайного слова. Не закружится голова так, будто пьяная – хотя губ его она не касалась месяцами. 

Кавалеры, конечно, находились. Подкатывали с нагловатыми ухмылками, с цветами, с намёками на «ну давай же, красавица, заждался». Но Аня лишь холодно поднимала на них взгляд, затягивалась сигаретой и говорила ровно столько, сколько нужно: 

— У меня муж в блатных сидит. Вор в законе.

Пауза. 

— Кощей. Слыхали о таком?

Их хватка тут же слабела. Улыбки тускнели. Кто-то бледнел, кто-то нервно оглядывался, будто тень незримого хозяина уже накрывала их со спины. А Аня лишь прищуривалась, выпуская дым им в лицо. 

— Так что идите-ка своей дорогой, а то вдруг ему донесут, что вы тут… любезничали.

И они испарялись. 

Быстро. Навсегда. 

А она снова оставалась одна – с мыслями о нём. О его письмах, которые перечитывала до дыр. О его голосе, звучавшем во снах.

Письма приходили часто – слава Богу.

И когда Аня говорила назойливым ухажёрам, что у неё муж на зоне, это не было пустой угрозой. Кощей уже шёл по второму сроку, но за решёткой его имя значило куда больше, чем на воле. Поднялся среди блатных, обрёл вес – его уважали не только свои, но даже начальник тюрьмы порой снисходил до разговора. Потому и разрешали письма отправлять чаще, чем другим. 

И он писал.

А она – читала.

Каждое письмо было будто отголоском его голоса – то грубоватого, то неожиданно нежного. Шершавая бумага, размашистый почерк, иногда – едва уловимый запах табака, впитавшийся в конверт. Слова, которые он не сказал бы при всех, но доверял только этим листкам. 

И если в первых строчках она ещё улыбалась, к середине голос её начинал дрожать, а к концу – слёзы падали на бумагу, размывая чернила.

Но она не проклинала судьбу. 

Потому что даже за тысячи километров, даже сквозь тюремные стены – он оставался с ней.

И это было больше, чем могли дать любые кавалеры с их пустыми обещаниями.

Конверт с отпечатком пальцев, чуть помятый по углам.

"Ань, 

Сижу тут, курим с пацанами, вспоминаем былое. Ты б глянула – смеялась бы. Мурзой местный опять косяк дал, пришлось ему по струнке пройтись. Ну, ты поняла. 

Скучаю, сука. По твоим рукам, по тому, как ты брови хмуришь, когда считаешь бабки. По твоему голосу, даже когда ты орешь, что я опять вещи не туда кинул. Хрен бы с ними, с шмотками – тебя бы обнять. И трах...

Аня усмехнулась, перечеркнул он строчку.

Пиши, как там дела. Все ли пацаны на месте, или опять кто-то умничает? Если что – дай знать, разберёмся. Ты ж знаешь, у меня тут всё решается. 

А еще… Иногда ночью гляжу в решётку и думаю – вот бы щас тебя рядом. Обнял бы так, чтоб аж хрустло. Чтоб ты даже пикнуть не успела, а я б уже знал – моя.

Ладно, засентиментилился. Не привыкай. 

Твой Кость.

Если Фишер опять лезет не в своё дело – пинка под жопу ему от меня передай."

Аня читала письмо, и уголки её губ дрогнули.

*Господи, ну как он так умудряется? Буквы путает, запятые где попало – и всё равно... милее этих каракулей ничего нет.*

Она аккуратно сложила листок, бережно убрала его в коробку с другими письмами, уже пожелтевшими от времени. Пальцы скользнули по конверту – чуть шершавому, потрёпанному, будто он прошёл через десятки рук, прежде чем добраться до неё. 

А потом развернула следующее. 

"Анька...

Скучаю, как собака на цепи. Ты б знала – тут хоть и свои, а без тебя пусто. Иногда ночью так припечёт – кажется, щас на мужиков заглядываться начну. Хрен бы с ними, с мужиками – ты б хоть слово сказала.

Пишешь мало. То ли дела заедают, то ли решила, что я отвыкнуть должен. Не получится. Я ж не просто так кольцо на тебя надел – чтоб все знали: моя.Даже если между нами эти стены.

Пацаны тут один фиг передают, что ты верная. А я – как дурак– каждый раз улыбаюсь, когда слышу. Потому что знаю: ты не из тех, кто предаёт. 

Так что держись там. И если что – дай знать. У меня тут все ниточки в кулаке. Даже отсюда достану, если надо. 

Твой Костя."

Аня прикрыла глаза, сжала письмо в руке. 
 

А потом – достала бумагу и ручку.

Писать было нечего. И слишком много.

Аня вздохнула, разгладила лист бумаги и вывела первые строчки с непривычной тщательностью – будто каждая буква должна была донести до него не только слова, но и само её дыхание. 

"Кость, скучаю не могу. Снишься часто – то вот так, во всей красе, то просто тенью за спиной. Ты только... чёртов чайник, главное чефиром не увлекайся – сердце ведь не железное. А мне потом с тобой по больничкам скакать, а я эту канитель терпеть не стану."

Она на секунду задумалась, потом дописала твёрже: 

"С делами всё ровно. Деньги считаю, пацанов держу – без сюрпризов. Фишер, правда, опять нос везде суёт, но я ему по первое число устроила. Так что не парься." 

И в самом конце, уже почти небрежно, но с той самой интонацией, которую он бы услышал даже сквозь строки: 

"Люблю. Твоя Анька."

Конверт отложила в сторону, а сама подошла к серванту. В ящике лежала стопка свежих фотографий – тех самых, что сделала пару дней назад специально для него. 

Первые – нейтральные.

А последняя...

Аня перевернула снимок в руках, и уголок её губ дрогнул в ухмылке. Без лифчика, взгляд исподлобья, волосы слегка растрёпаны – и всё равно с вызовом, с той самой дерзостью, которую он в ней обожал.

На обороте вывела размашисто, будто дразня: 

"Чтоб не припекало. Но если припечёт – терпи, герой. Сама приеду – проверим, насколько хватит твоей выдержки."

Фотографию аккуратно вложила в конверт, сверху прижала ладонью – будто передавая тепло. 

"Ну, жди теперь, дурак..."