8 глава.Я тебя люблю, Анют.
Душная ночь давила тяжестью невысказанных мыслей. Костя лежал, уставившись в потолок, пока рядом безмятежно посапывала обнажённая Лиза. Её тело – идеальное, натренированное, с гладкой кожей без единого изъяна – должно было притягивать, но мысли упрямо возвращались к другому лицу.
"Она как сестра мне... Я ж не педофил, чтоб с ней. Да она, наверное, даже в губы никого не целовала..."
Эти мысли грызли его всю ночь. Особенно вспоминалось, как она впервые расплакалась у него на плече – тихо, без истерик, но так, что внутри всё перевернулось.
Он ворочался, вставал, выходил на балкон. За ночь выкурил пару пачек, но дым не заглушал кашу в голове.
Лиза была умна – не из тех, кто просто так прыгает в постель. Весь день она его обхаживала – смеялась, кокетничала, касалась... И он играл в эту игру, но...
Но сейчас её прикосновения раздражали.
Костя зажмурился, снова представляя Анькины глаза– серые, обиженные, мокрые от слёз.
Вот ведь ирония.
Мог иметь любую – а зациклился на той, что даже не его.
Аня спала, уткнувшись лицом в подушку, с едва заметной улыбкой на губах. Её сон был лёгким и сладким, будто окутан дымкой первого весеннего тепла.
Она ещё не понимала до конца, что это – влюблённость.
Не задумывалась о том, что ему уже двадцать один, а ей только недавно исполнилось шестнадцать. Не анализировала, почему сердце бешено колотится, когда он рядом, почему его смех звучит в голове даже когда его нет.
Она просто чувствовала.
И во сне он был с ней – его грубоватые пальцы в её волосах, тёплое дыхание на щеке, губы, которые сначала коснулись её виска, а потом...
Снился поцелуй.
Настоящий, не тот, что для показухи перед пацанами. Нежный и в то же время властный, как сам Кощей.
И пусть завтра всё покажется глупостью, пусть он никогда не посмотрит на неё так – сейчас, во сне, она позволяла себе эту маленькую слабость.
Мечтать.
***
— "А бабушке всё бы в старину! И моложе-то она была в старину, и солнце-то было в старину теплее, и сливки в старину не так скоро кисли – всё в старину!"
Чистый, звонкий голос Ани разносился по качалке, наполняя тяжёлый воздух запахом пота и металла неожиданной поэзией. Она ходила неторопливым шагом, перелистывая страницы потрёпанного томика Достоевского, а вокруг, забыв про железо, собрались пацаны – кто облокотившись на штангу, кто присев на лавку – и слушали, будто заворожённые.
А началось всё с пустяка – от нечего делать Аня как-то притащила книгу. И пошло-поехало. Оказалось, даже этим корявым рукам, привыкшим к кулакам и гантелям, было интересно, как там, в этих строчках, живут другие люди, другие боли.
Из полуоткрытой двери коморки доносился тихий перезвон стопок – там, в дымном уюте, сидели Костя с Дедом, то и дело опрокидывая по рюмке. Но даже сквозь алкогольную теплоту Костя ловил каждый звук её голоса. Иногда выглядывал – наблюдал, как у Ани морщится лоб, когда попадается сложное место, как она непроизвольно приподнимает бровки, будто удивляясь написанному.
И сам не замечал, как перестал слушать слов, начав слушать её.
Как его взгляд задерживался на её губах, шевелящихся в такт чтению. На тонких пальцах, перебирающих страницы. На блике света в её волосах, когда она поворачивала голову.
И где-то под рёбрами, сквозь привычную тяжесть выпитого, пробивалось что-то новое – острое, тёплое, незнакомое.
Дед, заметив его выражение, хрипло рассмеялся:
— Чё, Кость, Достоевский – огонь, да?
Но Костя даже не ответил. Просто налил ещё, сделал глоток – и снова слушал.
Её.
Белая хлопковая майка, чуть больше нужного размера, предательски сползала с Аниного плеча, обнажая хрупкую ключицу и тонкую бретельку лифчика. Она даже не замечала этого, увлечённо жестикулируя книгой в руках, а пацаны, будто невзначай, бросали взгляды ниже положенного.
Костя сидел в углу, стиснув зубы. Руки сами сжимались в кулаки – так и подмывало подойти, грубо натянуть ей одежду, прикрыть эту невинную наготу, чтобы никто не смел смотреть.
Но больше всего бесило то, что он и сам не мог отвести глаз.
Совесть грызла его, как голодная собака – редкое, почти забытое чувство. Второй раз в жизни.
Первый– когда в пять лет не придержал дверь перед матерью, и отец "воспитал" его так, что следующие пару дней он не мог сидеть.
А теперь...
Теперь он, двадцатилетний пацан, который рубился с ментами и гнул рёбра тем, кто посмел косо посмотреть в его сторону, потихоньку влюблялся в шестнадцатилетнюю.
И это было неправильно.
Он резко допил стопку, ощущая, как водка обжигает горло, но не может сжечь этот дурацкий стыд.
Аня между тем заливисто смеялась, откинув голову, – майка съехала ещё больше.
Чёрт возьми.
Костя закрыл глаза.
Лучше уж смотреть на её улыбку, чем на то, что ниже.
Хотя бы сегодня.
С ней всё было иначе.
Не так, как с теми, кто приходил и уходил, оставляя после себя лишь привкус сигарет и мимолётное тепло на простынях.
Да, Аня была красивой – чертовски красивой, с этими серыми глазами, в которых тонули все его принципы. Но дело было не в этом.
Он ловил себя на том, что смотрит на неё иначе – не как на добычу, не как на мимолётное увлечение.
Ему хотелось защитить.
Чтобы никто не посмел тронуть. Чтобы даже взгляд чужой не скользнул по ней косо. Чтобы она смеялась – громко, беззаботно, – и знала, что за её спиной стоит он.
И ещё – глупая, нелепая мысль, от которой сжималось горло:
Шептать ей на ухо, когда никто не слышит: "Я тебя люблю, Анют".
Только это.
Только она.
Нежность – чувство, которого он в себе не узнавал.
И оттого было страшно.