Глава 8
⊹──⊱✠⊰──⊹
Молли стояла на кухне, нарезая мясо для ужина. Острым, тяжёлым ножом с таким упрямством, будто не просто готовила, а карала. Кровь капала с мяса, стекала по лезвию, по её пальцам, пачкала белое кухонное полотенце, превращая его в жертвенный платок. Доска под ножом вздыхала, старое дерево покрывалось трещинами, будто не выдерживало напряжения. Каждый рез был точным, будто она знала, куда именно ударить. Как будто всё это — репетиция. Как будто, если резать долго, что-то в ней самой, наконец, перестанет болеть.
В комнате стояла тишина, такая, что слышно было, как стрелки часов скребут по циферблату. Джинни вошла без слов, без взгляда, тяжёлым, неуклюжим шагом человека, который только что пережил собственное похороны. Волосы спутаны, глаза сухие, без слёз. Их там просто не осталось. Только выжженное поле.
Молли не смотрела на неё. Она просто бросила на стол газету шуршащим, мёртвым звуком. И в этом жесте было всё: упрёк, боль, бессилие. Газета промокшая в одном углу от крови смотрела на Джинни во всей красе. Но хуже было то, что мать всё ещё надеется. Надеется, что можно всё исправить. Склеить. Помолиться. Простить. Что семья — это храм, даже если в нём сгнили стены и прогнил пол.
— Джиневра, — тихо, как нож в ребро. — Нам надо поговорить.
Джинни не ответила. Она просто посмотрела на мясо. На кровь. На руки матери, сжимающие нож. И подумала, что легче было бы, если бы она закричала. Если бы прокляла. Если бы ударила. Но Молли просто стояла и резала. Резала. Как будто пыталась не вспоминать, что её дети взрослые. Что её дочь чужая. Что дом уже не дом.
А лишь место, где всё напоминает, как когда-то было тепло. И как теперь холодно.
Газета разлетелась, как траурный флаг, а её отпечатки кровавые, грязные, как акт её боли, испачкали страницы.
На обложке лицо Джинни. Толстовка, кепка, капюшон, скрывающий больше, чем просто волосы. А взгляд... сука, такой взгляд, что даже Рита Скитер бы охуела от того, что отражается в нём. Всё, что осталось пустота и боль, но эта боль была оболочкой, и в ней не было ничего живого.
Это была ложь.
Всё было ложью. И все эти проклятые фотографии ложь. Ложь, которую ей навязали, в которую она сама чуть-чуть поверила, но сейчас... сейчас она это всё уничтожит. Газета лежала на столе, и её лицо на ней смотрело прямо в глаза Молли, как демон, пришедший из тени.
«Джинни Уизли разводится с Гарри Поттером. Разведёнка на всю жизнь».
Эта ебаная Рита Скитер устроила танцы на костях. Молли Уизли стояла в уголке кухни, в руках до сих пор оставался нож с кровью. Она не могла поверить своим глазам, но всё было прямо перед ней. Газета, её дочь, всё это казалось какой-то проклятой сцепкой. Как цепь, которой она не могла разорвать, какой бы силы не хватало.
— Ты с ума сошла, Джинни? — Молли сжала зубы, стараясь скрыть слёзы, но это было уже бесполезно. — Как ты могла? Это ведь ты решила?
Джинни посмотрела на неё, как на маленькую игрушку, которую вот-вот можно будет раздавить ногой. В её глазах не было ни разочарования, ни боли. Только жажда мести, холодная, как сталь.
— Мне похуй, что они пишут, мам. — Она прошептала это, но слова резали тупыми надрывами по коже. — Ты меня не понимаешь. Я разорвала всё. Ты, Гарри, все вы — вы все стали частью этой проклятой истории, а я просто продолжение этого цикла. Я больше не хочу этого!
Молли не могла поверить. Она хотела кричать, но не могла. Она пыталась найти хоть одну точку опоры, но в этом мире её точка опоры уже не существовала. Джинни стояла перед этой газетой и снова ощутила, как ей сжимает горло. Она не ждала никаких слов. Просто развернулась и без слов вышла из кухни в свою комнату, её шаги эхом звучали по коридору. Как чёрная тень, которая уходит, не оглядываясь назад. Иногда, чтобы быть живым, нужно умереть. Умереть для всего, что держит тебя в клетке, для всех, кто говорит тебе, кем ты должен быть. И только тогда, когда ты обрушаешь всё, что было, ты начинаешь слышать свой собственный голос.
Свой, не их.
***
Молли сидела на кухне, склонив голову над остывающим чаем. Воздух был тяжёлым, напитанным запахами мяса, крови и давно осевшей в щелях пола пыли. Она вдохнула глубже, и её разум вспыхнул воспоминаниями.
Андромеда была его первой любовью. Молли знала это. Она не была уродливой, нет. Она была красивее. Идеальной женой, идеальной матерью. Слишком красивой, слишком идеальной. А таким изменяют. Таких предают, от них тянутся к грязи, к тьме. Потому что тьма сладкая. Она растекается во рту, как спелая клубника, пропитывает внутренности, оставляя привкус греха.
Ей было 20, первый ребёнок, бесконечные бессонные ночи, волосы, спутанные от усталости.
А он. Он вдруг стал другим. Из тихого, увлечённого своими дурацкими маггловскими штучками ботаника превратился в мужчину, в самца, блядь. Такой весь из себя, мальчик вырос, решил погулять. Он шёл в кабаки, пил, смеялся. А потом... потом она. Чертовы три сестры, их три друга, их мир, из которого он не хотел уходить. Молли чувствовала это каждой клеткой кожи. Чувствовала, как он утопает в Андромеде. И боялась. Боялась, что потеряет его. Что он отпустит семью, растворится в этом грёбаном запахе похоти и тлена.
Но она терпела. Терпела и ждала. Он нагуляется и вернётся. Вернётся к ней, к дому, к детям.
Вернулся. А время шло, а их простыни всё ещё пахли этой сукой. Чёрный перец. Удушливый, с каплей сладости, но обвивающий шею, как змея. Молли не могла выветрить этот запах из своей памяти. Как и боль, что он принёс с собой. И теперь... теперь она видела, как Джинни шла по той же дорожке. Как этот чёртов зигзаг кармы врезался в её семью, прошивая её дочерей, заставляя их повторять ошибки прошлого. Джинни, её маленькая, горячая, упрямая девочка... Она так похожа на Артура. Она тоже тянется к тьме. Влюбляется в неё, растворяется в ней, как сахар в крепком чае.
Драко Малфой. Он её Андромеда. Он её проклятье.
И Молли знает, что Джинни не остановится. Она чувствует это нутром, сердцем матери, каждой треснувшей косточкой души.
***
Ночь текла серебристым светом, медленно, будто густой мёд, разливаясь по деревянным стенам дома. В воздухе стоял лёгкий запах лаванды и молока, пропитавший всё: подушки, плед, её волосы. Молли сидела в кресле, качая малыша в люльке, её руки медленно, почти автоматически, покачивали ребёнка. Глаза были усталыми, но она не могла отвести взгляд от окна.
Она была красива. Даже среди усталости, среди темных кругов под глазами, среди этой ночи, пронзённой тишиной. Кожа её светилась в лунном свете молочная, ровная, словно у фарфоровой куклы. Рыжие волосы спадали на плечи, мягкие, шелковистые, такие же, как у её матери. У неё было всё — любовь, семья, дом.
И всё же...
Её взгляд, тяжёлый, потухший, пронзал стекло, пока она смотрела вниз, на улицу. Там, среди теней, среди холодного ночного ветра, стоял её муж.
И он целовал её. Андромеду.
Руки его были на чужой спине, губы на чужих губах. Она видела, как он прижимает её ближе, как их силуэты сливаются в единый, как он тонет в этом поцелуе, как жадно вцепляется в неё, как будто проваливается в этот грёбаный мрак.
И Молли поняла. Слишком идеальное — пресно. Слишком грязное — больно.
И он выбрал боль. Она не закричала. Не выронила ребёнка. Не сорвалась вниз, не выбежала на улицу. Нет. Она просто сидела. И покачивала люльку.
Вверх-вниз. Вверх-вниз.
Как будто этим ритмом могла удержать жизнь, которая ускользала от неё. А он прижимал её к стене так, что воздух с хрипом вырывался из её груди. Её тело податливое, горячее, но жёсткое в нужных местах, словно вылепленное для греха. Губы находят губы, раскрываются, сминаются, давят, кусают.
Это не поцелуй — это война, это голод, это безумие.
Руки скользят по её телу, жадные, жёсткие, нетерпеливые. Пальцы вцепляются в тонкую ткань её платья, смещая его, открывая кожу, гладкую и обжигающую. Андромеда выгибается, впивается ногтями в его плечи, оставляя тонкие красные линии, как клеймо, как грёбаную метку его греха.
Она пахнет перцем, дымом, чем-то тёмным, запретным. И это не Молли. У Молли запах дома, яблок, молока, чего-то светлого, чистого. Чего-то, от чего выворачивает наизнанку, потому что он хочет другого. Он хочет грязи, боли, адреналина. Язык скользит по её шее, зубы ловят кожу, а она стонет, выгибается, крепче сжимает его. Он тонет в этом, тонет в ней. Всё внутри горит, ноет, рвётся. Потому что это неправильно, потому что это не его, но, чёрт возьми, он не может оторваться.
Он стоит на этой грани, чувствует, как она растворяется под его руками, чувствует, как теряет контроль. Как ещё чуть-чуть и всё. Он утопает. И разбивается.
«Вместе навсегда» — Лживая, обманчиво-прекрасная сказка.
Он будет помнить цвет её волос, их запах, то, как он впервые влюбился. Она будет хранить в памяти его губы, его глаза, его дыхание, его руку, что крепко держала её. Идеальный мир пустой, стерильный, как вымершее пространство.
Идеальное — это смерть.