Червь
Подбородок жгло от спирта. И под носом тоже. Там после бритья остался порез. Но все равно было приятно. Запах одеколона Дима не ощущал уже давно. А уж запах награбленного одеколона, или, как говорил ротный, «адаптированного», и вовсе — никогда. Тем было лучше, душистее.
Не то, чтобы Дима никогда не воровал. Но одеколон — не приходилось. Зато тут сразу попался хороший. Дима видел такой в рекламе с полуголым американским мужиком, имя которого не помнил, но точно знал, что встречал его раньше в кино. Названия кино он тоже не знал. Знал только то, что мужик был американским.
Американцев Дима не любил, потому что в детстве, когда он только-только пошел в школу, они много воевали где-то вокруг России, а теперь перекрывали его стране пути и другими способами — в основном словами, которые материализовались в сплошные ограничения. Американцы не выдавали русским визы и называли их агрессорами.
Сам Дима в Америку, конечно, не собирался. Но все равно было обидно. Особенно за агрессоров. А от одеколона приятно.
«Что уж поделать, если фильмы и актеры у них классные, а люди — говно», — подумал он и, еще раз вдохнул сладкий аромат одеколона. — «Ну и духи хорошие еще».
Одеколон на самом деле был разработан во Франции, а произведен в Китае, о чем было написано на тыльной стороне флакона, но читать по-английски Дима тоже не умел. Тут уже не из-за нелюбви к американцам, а к совсем к другому — к учебе. После девятого класса Дима пошел в ПТУ, которые тогда вот-вот должны были переименовать в колледжи, а когда таблички наконец сменили, ПТУ Дима уже бросил. Точнее, колледж.
Да и никаким Дима был вовсе не Димой, а уже Дмитрием Андреевичем. Во взводе называли так Диму из-за того, что в России у него остался ребенок — пятилетний Колька, а сам Дима был всего лет на семь старше других. Других отцов во взводе не было. Возраст солдат во всей роте редко превышал двадцать лет — большая часть ребят была срочниками из центрального округа. Считай, из Московской области. Там жениться, как слышал Дима, который переехал в Москву только год назад, никто не спешил. А значит и заводить детей.
«К тому же, ребята просто задроты», — объяснял себе Дмитрий Андреевич таким образом ошибку своей молодости, намекая на то, что был отцом по причине природной сексуальности.
О том, что сексуальности, чтобы попасть в рекламу одеколона, ему не хватило, он старался не думать. В конце концов, он ведь не был американцем.
Дмитрий Андреевич поправил натершую лоб каску и опустился поглубже — чтобы его не было видно с другой стороны баррикады.
На войне ему не нравилось. Не из-за стрельбы или страха смерти. И не из-за жестокости. А из-за того, что постоянно приходилось бегать туда-сюда: из дома в дом, с улицы на улицу. Бегать Дмитрий Андреевич не любил с самого первого урока физкультуры в первом классе. Но физкультура была хотя бы два раза в неделю, а войска перегруппировывались, кажется, вообще безостановочно. Прямо как в стратегии в реальном времени, в которую он играл, будучи подростком. Только там солдатами управлял сам Дмитрий Андреевич, а здесь — кто-то сверху.
«Как хорошо было раньше» — в очередной раз подумал он, подставив лицо впервые за неделю выглянувшему солнцу. Порез под носом начал подсыхать, а потому зачесался.
Витька, совсем зеленый рядовой, заметил, как Дмитрий Андреевич уже потянулся было к физиономии, чтобы помешать порезу стать жесткой чесучей коркой, и нарушил молчание, которые длилось с того самого момента, как все отделение вернулось с вылазки: «лута», как говорил другой рядовой — в прошлом геймер.
— Заразу ведь занесете, Андреич, — сказал Витька. — Лицо в два раза больше сделается — будете врагов им пугать?
Дмитрий Андреевич сделал вид, что хотел почесать щеку.
— Ты меня не учи, — сморщившись не то от хотя бы частичного удовлетворения зудящей кожи, не то от отвращения к антисанитарии, прокряхтел он. — Я когда себе все на свете чесал, тебя еще даже в планах не было.
Витька буркнул. Звук был таким натуральным, будто до войны он работал не в магазине автозапчастей, а лошадью на ипподроме около Соколиной горы.
— Да сколько угодно могли чесать, — сказал он. И тоже зажмурился. Луч попал ему прямо в глаз. — Только смерти на это все равно. Она неосторожных долго выслеживать может. У нее спорт такой.
— Спорт? — усмехнулся Дмитрий Андреевич. — Вот тебя, спортсмена, она первым и заберет.
— Не заберет, — возразил Витька и показал крест, который носил на груди последние года три. Крест как бы свидетельствовал о том, что вместе с ним выдавалась лицензия на бессмертие.
Дмитрий Андреевич махнул рукой на Витьку, которого через три дня убьет осколком своей же гранаты, и все равно в кровь расчесал порез.
— Будешь бояться всякой херни — вообще с жизнью надо завязывать, — сопроводил действие спертой у майора по прозвищу Хмырь репликой Дмитрий Андреевич.
— Жизнь — это бесконечная борьба за право делать то, что любишь, — еле слышно произнес Анар — ефрейтор, улегшийся на землю, расстелив предварительно на ней куртку. До сих пор он кимарил, но разговор сослуживцев привел его в чувства.
— Философ проснулся, — Витька кинул в Анара перчаткой. — Доканает теперь.
— А хоть бы и так, — сказал Дмитрий Андреевич, слизывая с губы тонкой струйкой спускающуюся из-под носа кровь. — Что же это у тебя за борьба такая? И за что это ты сражаешься?
Анар, которому в прошлом месяце стукнуло двадцать один, поднялся на локте.
— За любимое дело, говорю же.
— Нет, ну ты по факту, по факту давай, жучара. От вопроса не уходи, — затрещал Витька — самый молодой, а потому и самый громкий из трех.
— За страну, — и секунды не подумав, ответил Анар. — За маму, папу и поля с лесами.
Дмитрий Андреевич крякнул.
— Это, конечно, хорошо. Поля, леса — романтика. А по факту-то, правда, что делать-то хотел? До войны.
Анар задумался. В России, как он слышал, войну войной никто не называл, но здесь, на фронте, кроме нее, кажется, ничего больше, кроме этого слова у солдат и не было. Вся их жизнь была запрятана куда-то далеко, под лозунги о вечной жизни за великие подвиги.
— До войны, — силой выдавливая из себя воспоминания, медленно произнес Анар, — До войны в оркестре играл. На трубе. И дальше играть хотел.
— А че ушел? — спросил Дмитрий Андреевич. В музыке он не разбирался, но слушать оркестры в Парке Горького летом и в метро зимой любил.
— Всему оркестру труба настала, — ухмыльнулся Анар. — Тогда — менты гоняли. А теперь видите, как... Я гражданских гоняю.
Дмитрий Андреевич опять вспомнил о компьютерной игре из средней школы и удивился, что у кого-то ощущения от происходящего были совсем другие — противоположные.
— И что, хуже теперь, хочешь сказать? — словно укушенный энергетиком, снова резко выпалил Витька. — Лучше, чтобы тебя гоняли что ли? А?
Анар равнодушно посмотрел на Витьку, почесал зад и сказал:
— Лучше — на трубе в оркестре играть.
— В Парке Горького, — зачем-то добавил Дмитрий Андреевич.
— Можно и там, — согласился Анар. — Но там нужно было постоянно платить всем: ментам, другим музыкантам, работникам парка, чтобы фонтаны свои заглушали.
Дмитрий Андреевич пожал плечами. Представить музыкантов в другом месте, где он их раньше не видел, он все равно не мог, но с Анаром, который, видимо, разбирался в вопросе, спорить тоже смысла не было.
— Такая вот и борьба, — продолжал ефрейтор. — А до этого, когда в школе еще учился, мне и папа, и учителя постоянно говорили: «Брось ты эту свою музыку. Все равно она работой твоей никогда не станет. Впроголодь жить будешь».
— И в чем они ошибались? — съехидничал Витька, как бы намекая на то, что в итоге все обернулось армией.
— Так не в заработке ведь дело, — догадался Анар. — Отсрочки не было. И до войны меня не гоняли. Будто вообще забыли в военкомате о моем существовании.
— А с началом войны вспомнили как-то, — рассмеялся Витька.
Анар ничего не ответил. Мысли о прошлом так его и не отпустили, и он, почувствовав, к чему шел разговор, позволил им его сожрать. Анар думал о трубе, ребятах из Гнесинки, взявших его к себе в команду по какой-то киношной случайности и о девочке Ире, которая вроде бы обещала его дождаться с войны. О чем Анар совсем не думал, так это о куске арматуры, который войдет в его череп через глазное яблоко уже этим вечером.
Дмитрий Андреевич вдруг дернулся. Он посмотрел вниз и увидел, что на него пытался забраться жирный дождевой червь. Таких за время, проведенное в окопах, Дмитрий Андреевич повстречал много. Черви вели себя раскованно, иногда они заползали под бушлат и потом приходилось раздеваться догола, чтобы убедиться в том, что по телу больше никто не ползал. Черви были тупыми. Но этому червю Дмитрий Андреевич мешать не стал, так как он был тем немногим динамичным в картине, которую трое наблюдали уже часа три. Для войны три часа временем было большим.
— Мерзость, — Витька поморщился, заметив червя. — Как же я их ненавижу. Вечно куда-то ползут.
Дмитрий Андреевич помог червю забраться на бушлат, и продолжил следить за траекторией его движения.
— Тоже природа, — сказал Анар и наконец сел. Так червя было лучше видно. — К ним, бестолковым, нужно быть снисходительнее, Витя. Они миру ничего плохого не сделали.
— Так и мы не сделали, — нахохлился Витька, который пошел на войну добровольцем.
— Сделали. Мы людей кошмарим, — в таких ситуациях Анар всегда говорил одно и то же.
— Они сами себя столько лет кошмарили! — тоже завел привычную для себя шарманку Витька. — Мы освобождаем, а не оккупируем.
— Ну вас, — Дмитрий Андреевич взял червя в руки и закрыл в ладонях. — Еще горло друг другу перегрызите. Из-за наживки какой-то.
Червь продолжал куда-то направляться, даже в руках Дмитрия Андреевича. Ладоням было щекотно.
— Вот такие у вас убеждения у всех, — не пытаясь никого убедить, сказал Витька. Своими словами он хотел скорее обелить себя: перед народом своей страны и перед собой любимым.
— Лучше скажи, чем ты-то занимался раньше? — Анар вспомнил кое-что о Витьке и добавил. — Ну, помимо бокса.
Витьку и правда называли боксером. И спортсменом. Хотя профессионально боксом занимался он всего пару лет. В первую неделю, когда их только забросили в горячую точку, он разболтал о давнем увлечении всем сослуживцам, чтобы выглядеть в их глазах солиднее и, не приведи господи, не стать жертвой издевок. Из-за его плотного телосложения приставать к Витьке и так никто не собирался, но та скромная пара баек про нокауты на второй минуте, которые он успел сочинить на ходу, все равно была ему в плюс: спортсменом его называли гораздо чаще, чем бойцом, валетом, зеленым или еще как похуже.
— Кроме бокса... Пу-пу-пу-у-у — протянул Витька, понимая, что ходит по тонкому льду: ему хотелось поделиться правдой и, в то же время, не потерять свое удобное положение в коллективе. — Да так, ерундой всякой. Видеоблоги снимал. В магазе работал еще.
— Видеоблоги? — поднял левую бровь Дмитрий Андреевич, потихоньку сжимая ладони. — Это что, где кривляются все?
— Да не... — поспешно ответил Витька, углядев на лице Анара ползущую к ушам улыбку. — Это лайфстайл. А у меня тематические видео были. Про тачки.
Дмитрий Андреевич понимающе кивнул. Видео про тачки он и сам пусть не снимал, но иногда смотрел до войны. На еще тогда не заблокированном Ютьюбе.
— Что-то я тебя там не видел только, — подразумевая под «там» как раз таки Ютьюб, сказал Дмитрий Андреевич.
— Так и я вас не видел. Хотя в стране одной жили, — пытался не углубляться в тему тачек Витька.
Тачки были его настоящей страстью. На войне ему их очень не хватало. Не военной техники, а именно скоростных городских гражданских тачек, на которых можно было бы прокатиться с ветерком. Сотни оставленных на дорогах машин наводили его на грустные размышления о том, что нечеловеческим трудом разработанные удивительные транспортные средства, на самом деле, многое значили только для него. А для других были обычным игрушками, как какой-нибудь блендер или пылесос, от которых избавились при первом же удобном случае.
Да, война в голове молодого Витьки были ничем иным, как «первым удобным случаем». Он всегда будто бы знал, что угроза нависала над его страной, и когда три месяца назад президент объявил об общей мобилизации, чтобы противостоять «оборзевшему коллективному Западу», он сразу понял, что время, наконец-то настало. Войну Витька не воспринимал всерьез. В нем жила уверенность в том, что они, русские, сейчас должны были быстро показать всему миру, что мир этот был неправ, получить порцию славы и благодарности от тех, кто от «оборзевшего коллективного Запада» страдал (Витька не знал таких людей в лицо, но словам президента верил), и затем всей ротой, за исключением самых невезучих, в чье число он, конечно, по своему мнению, никак не мог войти, они все должны были вернуться домой. И он снова бы стал продавцом в магазине автозапчастей. Или даже сделался бы механиком.
Дмитрий Андреевич разжал ладони и посмотрел на бьющегося в конвульсиях червяка. Он соскоблил его, проведя по ребру бетонного ограждения рукой.
— А вы че, Андреич? — спросил Витька.
— Да, Дмитрий Андреич, а вы что делали до войны? — поддержал вопрос Витьки Анар. — Вы про свою семью никогда не рассказывали, например.
Дмитрий Андреевич хотел было сказать, что семьи-то у него никакой и не было, а был только ребенок, который жил с его бывшей женой под Тамбовом, но к ним подбежал рядовой Миша по прозвищу «Душнила» и, отдышавшись, начал сбивчиво докладывать о готовящемся ночью наступлении со стороны противника.
— Ты не переживай, — успокоил его Дмитрий Андреевич. Он посмотрел на свои наручные часы, в которых заменил батарейку неделю назад — при другом акте «адаптации» чужого имущества. — До вечера еще много времени. Сейчас только два. Садись с нами.
Миша некоторое время переминался с ноги на ногу. Затем устроился рядом с Анаром: на покрышке. Поза его была собранной и напряженной, словно он был осведомлен о том, что жить ему оставалось всего около получаса. Ему вспорет брюхо автомобильная дверь, и он долго будет умирать, прося кого-нибудь его прикончить.
— А о чем вы говорите? — робко поинтересовался он.
— О жизни, — пояснил Анар.
— О жизни — это хорошо, — обрадовался Миша. Он снял с плеч рюкзак, который, видимо, и сковывал его до сих пор. — Я жизнь люблю.
— Есть че? — Витька кивнул на рюкзак.
Миша сразу вжал голову в плечи. Рюкзак и правда был набит до отказа: так, что в нем запросто могло поместиться много съестного. Но вместо того, чтобы раскрывать содержимое рюкзака, Миша вынул из-за пазухи банку консервов.
— Вот, — сказал он. — Все, что имею.
— Заливает, — заржал Анар.
— Еще как, — согласился Витька и кивнул на рюкзак снова: уже с большей амплитудой. — Давай доставай.
— Да там чай просто, — захныкал Миша и жалобно посмотрел на Дмитрия Андреевича в надежде на то, что сержант за него заступится.
— Разливай, — приказал вместо этого Дмитрий Андреевич.
В рюкзаке помимо термоса у Миши обнаружились еще семечки, сухарики и, зачем-то стащенная из ближайшего магазина упаковка макарон, которые отварить самостоятельно было негде.
— Ну барахольщик, — восхитился Витька. — Сразу видно, что жизнь и правда любишь.
Они разлили чай и разговор пошел мягче. Особенно с Мишей, который оказался таким щедрым, хоть сначала и зажал.
Выяснилось, что Миша любил жизнь, прежде всего, из-за того съестного, что в ней присутствовало. Отдельно он отмечал свое пристрастие к кофе, но его на войне не было, по его мнению, совсем. По крайней мере, такого, которым он был в состоянии насладиться.
— А три в одном? Че в нем плохого? Залил и пьешь. И не горько нифига, — в кармане у Витьки было с собой несколько пакетиков, и он берег их на тот момент, когда не пришлось бы делиться с остальными.
— Горчинка ведь приятная, едва заметная, — объяснял он Витьке, что же такого замечательного есть в горьком черном напитке с осадком, который еще и по четыреста рублей за стаканчик нередко продавали.
— Баристой работал что ли? — сразу догадался Анар.
Миша угукнул.
— Только слово не склоняется.
— Поэтому и душнила, — напомнил Витька про прозвище Миши, но по-доброму. Такой вкусный чай он, все-таки, не пил уже давно. Хоть за «три в одном» все равно было обидно.
— А в какой кофейне? — от нечего делать поддержал беседу Дмитрий Андреевич. Он до сих пор время от времени дотрагивался до пореза над губой, и это занятие, если честно, забавляло его в первую очередь. Разговор был приятным дополнением, эдаким фоновым сопровождением.
— Прямо в центре. У Охотки, — явно вырисовывая словами визуальный образ в своей памяти, сказал Миша. — В гостинице «Москва». У нас еще лампы такие над столами висели, в форме луны.
— Луны? — воскликнул Анар. — Это не «Кофе и Гости», случайно? Я там частенько бывал.
— Да, «Кофе плюс Гости» и есть, — тактично поправил ошибку в названии кофейни Миша. — А ты когда там бывал? Я тебя что-то не помню.
— Около двенадцати обычно. У нас у оркестра перерыв в это время был: в метро уже концерт заканчивался, а до вечерних подработок времени еще было навалом.
— Эх, — вздохнул Миша. — Я во вторую смену работал, после учебы.
— На кого учился?
— Да так. Менеджмент, — отмахнулся Миша. — А вы где с оркестром играли?
— Чаще всего на Курской. Там, где вход со стороны вокзала и эскалаторы на кольцевую и синюю ветки ведут, знаешь?
— Я там почти не ездил, — разочарованно цокнул Миша. — Маршруты другие были.
— У меня на менеджменте училась подруга, — вклинился Витька. — В РАНХиГСе. Сейчас третий курс, по идее, заканчивает.
Анар хотел было сдерзить и узнать, откуда у него, Витьки, была подруга из РАНХиГСа, но сказать ему не дал Миша.
— Имя? — с огоньком в глазах спросил он.
— Валя, — нахмурился Витька, не веря, что Миша мог быть с ней знаком. — Валя Кагал.
— Ну вы даете, ребят, — хлопнул в ладоши от перевозбуждения Миша. — Один в кафе, где я работал, постоянно ходил. Другой с моей одноклассницей дружит.
— Ну как сказать, дружит, — многозначительно понизил голос Витька.
Все втроем рассмеялись.
— А я тоже в твоей кофейне был, — присоединился к разговору Дмитрий Андреевич. — Только там девушка была за баром. Белобрысая такая.
— Юля, — кивнул Миша. — Управляющая. Она редко на смены просто так выходила.
Беседа сбавила обороты и застопорилась. Словно до этого сослуживцы ненадолго стали единым механизмом, состоящим из шестеренок, а сейчас между шестеренок забился песок, и он снова начал работать кое-как. Или вовсе — встал.
Каждый думал о том, что до войны они жили не просто в едином городе или единой стране, а проходили практически вплотную друг к другу, но в упор этого не замечали. И лишь речь президента о «коллективном Западе» оказалась в состоянии собрать их вместе.
— Как же мы это с вами никогда не встречались? — с грустью огласил немой вопрос товарищей Миша.
За их спинами кто-то закричал. Затем раздалась автоматная очередь, и за ней вновь последовал чей-то вопль — на этот раз какой-то обреченный, совсем не духоподъемный.
Солдаты вскочили как ошпаренные чаем, который, впрочем, только начал остывать. Термос упал. Нетронутыми остались сухарики.
Молодые ребята принялись спасать свои жизни: именно свои — не страны и не гражданских. Страх за жизнь помогал им крепче держать в руках оружие и не бежать назад, подставив противнику спины. Однако тактики у неопытных, плохо обученных военных тоже не было никакой, а у Дмитрия Андреевича был в запасе на этот счет оправдательный аргумент: приказов для его отделения сверху не поступало.
Не разгибая спины, он пробрался вдоль баррикад до рядом стоящего дома и принялся оттуда разглядывать врага. Ждать долго не пришлось. Вскоре завязалась перестрелка.
Вообще, в подобных ситуациях инструкция у солдат была всего одна: не сдавать позиции и не бросать своих. Дмитрий Андреевич следовал данной инструкции. Своих братьев по несчастью он не оставил, а наоборот — прикрывал. Но из-за угла. Вместе с ним из-за угла старался как мог Витька.
Через пятнадцать минут случился первый прилет. Им зацепило Мишу.
Не в силах ни прекратить его страдания, ни слушать его мольбы, Дмитрий Андреевич вместе с Витькой переместились за баррикаду, стоявшую чуть дальше. Их взвод на подмогу не спешил.
Не спешил взвод и через час. И через два. И через три. И когда случился второй прилет тоже. После него не стало Анара. Анар умер быстро и Витьке с Дмитрием Андреевичем не пришлось слушать его увядающий голос несколько часов, как это было ранее с Мишей.
Ночью подоспело подкрепление. Из их же роты. И Дмитрия Андреевича с Витькой с другим отделением отправили чуть дальше в тыл, где откормили, отогрели и дали сутки отдыха. Но через два дня ситуация снова стала хуже. В наступлении собственной гранатой разорвало на куски Витьку. Дмитрия Андреевича понизили до младшего сержанта. А месяц спустя, уже у границы с Россией, Дмитрий Андреевич будет ползти по вымоченной росой земле и снова вспоминать прошлое. И то, как в нем было хорошо.
При этом, в прошлом у Дмитрия Андреевича вспоминать толком будет и нечего. Разве что брак по залету, развод на почве бытовухи, друзей-собутыльников. Прекрасное прошлое в его глазах будет расплывчатым, обобщенным — таким же, каким рисуют его родители: чудесным Советским Союзом, в котором все всегда было. Что конкретно было в более современной жизни у Дмитрия Андреевича остается только гадать, но все равно это все будет лучше мокрой земли, усеянной дождевыми червями. Мысль о том, что для возвращения прошлого достаточно было просто не идти на войну в его голову не придет. Он все еще будет твердо убежден, что прошлое бы у него и так отняли американцы, которых непременно нужно было проучить. А еще отомстить им за Анара, Витьку и Мишу.
Он вытянет руку вперед и случайно ее опустит на червя: все так же ползущего куда-то вперед, все такого же тупого червя. Дмитрий Андреевич ругнется, отбросит тупого червя в сторону и не задумается о том, что червь тупой, а он — нет. И они оба продолжат свой жалкий путь в неизвестность вместе.
«Жизнь — это бесконечная борьба за право делать то, что любишь», — будет последней мыслью Дмитрия Андреевича: человека, которому сражаться окажется не за что.