Ночь посреди мира

— В Третьяковку, — сказала Соня, наматывая шарф, — там привезли Ренуара.

— Да сколько можно деньги тратить!

— Маменька, но ведь сегодня четверг. Гимназистам бесплатный вход!

Марья Петровна махнула рукой:

— Иди, иди.

И снова склонилась над счетами. Счета были неутешительны. Голова, болевшая ещё с утра, не прошла ни после первой таблетки, ни после второй и теперь, кажется, ныла только сильнее, отдавая в левый висок. Не помереть бы раньше времени!

Она облокотилась на стол, прижала холодные пальцы к вискам. Ничего не помогало. Боль не утихала, цифры не сходились, деньги утекали, занимать было уже не у кого. Справа за окном был погожий мартовский день с весенним ярко-голубым небом, и это тоже раздражало невыносимо; такое ощущение, что от всех красок ярче серой начинала болеть не только голова, но и глаза. И в этом ярко-голубом, в окружении блестящих от солнца стволов берез, каштанов, лип назойливо маячил жёлтый особняк напротив. При желании она могла даже разглядеть синие занавески.

Перевела взгляд на свои — все в пыли. Покупала она их ещё до рождения Ромы.

Письмо это идиотское! Марья Петровна открыла ключом ящик стола и вновь достала конверт. Штемпели не смазались, и сбоку от «Москвы» красовался такой же круглый «Нижнемирск» — она еле нашла его на карте. Почему Нижнемирск? Зачем Нижнемирск?

Родственнички тоже хороши: не сообщить ни слова, что он не прибыл! Хорошо, хоть сам написал.

И всё же как это глупо! Она раздражённо поднялась, отодвинув в сторону счета, открыла книжный шкаф (тот скрипнул — опять не смазывают дверцы!), и, выдвинув вперёд несколько томов Брокгауза и Эфрона, вытащила графин с накинутой на пробку рюмкой и вишнёвой наливкой внутри. Придерживая рюмку, вернула словари на место, налила себе на два пальца и вернулась к счетам. Письмо оттягивало на себя внимание, раздражало, и она снова пихнула его в ящик стола. Хотелось взять Романа за волосы и трясти, вытрясая ответы — куда он поехал? Когда вернется? Что это за намеки на Рокстоков? Ей нужны были факты! Если уж взялся писать, так пиши по делу, а не чёрти как.

Голова болела. Она отпила наливки. Попросить, что ли, Дашку принести бутербродов?

Если верить Михаилу Васильевичу и, что важнее, проректору, то гимназистик Рокстоков действительно шарахался с пропащими бабами, вином и этими самыми... веществами. Марья Петровна усмехнулась — понятно, почему его от таких признаний не отчислили... Понятно и с веществами: только приехали Рокстоки, и вон какие дела стали происходить. Рома с ней был честен — да, пил вино, но не более; он не боялся признаться в вещах, вполне свойственных его возрасту. Однако этот идиотский побег... Теперь проще простого повесить на него — раз скрывается, значит, виновен, ату его, ату! Письмо это... Нести в полицию? Его тут же схватят...

Мысли путались. Денег не было. Вениамин просиживал штаны на службе. Надо сказать, чтобы постирали занавески.

Марья Петровна снова открыла ящик, вынула тетрадь. Списки имён со знаками вопроса, не самые длинные списки. Просватать бы сейчас хотя б одну, будущие родственнички помогли бы деньгами. И опять поднимается и раздражение, и головная боль при мысли о девицах: бестолковые, бесполезные, глуповатые. Обменять бы троих на ещё одного мальчишку! А теперь сиди, пристраивай. Разве что из Сонечки может получиться сносная жена, правда, совершенно нехозяйственная, но об этом будущему мужу знать незачем.

— Я совершенно нехозяйственная, — уточнила Соня, — так и знай.

Артём пожал плечами:

— Ты думаешь, не справишься?

— О боже! — Соня всплеснула руками. Они шли вдвоём к Лаврушинскому переулку, обходя многочисленные лужи с отблесками солнца. — Конечно, справлюсь.

И, подумав, с сомнением в голосе спросила:

— Или это как-то очень сложно?

— Не думаю, — Артём засмеялся. — Так мы не в Третьяковку, судя по тому, что мы её прошли?

— Нет, — отмахнулась Соня, — это подальше, в отдельном строении, частная коллекция. Ты всё ещё согласен смотреть на кукол?

— Мне просто не хочется смотреть на диплом.

— А, вот оно что! Но смотри, если тебе будет скучно, я не виновата.

— Я рискну здоровьем. Там будет какой-нибудь чёрт?

Выставка кукол впечатлила Артёма. До сегодняшнего дня куклы ассоциировались у него только с теми пупсами и барышнями, которыми в детстве играла его сестра; здесь же чего только не было! И черти, и ведьма на метле, в ступе, у печи; домовые, лешие, русалки, кикиморы и прочая нечисть; фигурки в виде известных актеров и певцов во главе с полуметровым Шаляпиным; члены царской фамилии, знаменитые полководцы, несколько различных Петров, три Пушкина — один за письменным столом с пером меньше ногтя и два в позе памятника. Были тут японки и туземки, азиаты и азиатки, индейцы и индийцы, разные народы в национальных костюмах, безымянные «Промышленник», «Торговец булочками», «Танцовщица кабаре», «Шаман», «Чиновник», и, наоборот, куклы с совершенно собственными, не похожими ни на что выражениями, о которых известны были только имена: Василиса, Евгения, Скарлетт, Ева, Петра, Магда, Анжела, Иоланта; Маркус, Исаак, Ежи, Ромео, Жан-Поль, Сильвестр; и так далее. Были у них лица грустные и весёлые, красивые и пугающие, умные и глуповатые, добрые и высокомерные, но спутать одну с другой было невозможно. Он рассматривал озорное, полумальчишечье лицо Петры — большие голубые глаза, рыжие веснушки — когда Соня нашла его и потянула за собой к другой кукле, не такой интересной и своеобразной внешне, разряженной, как баба на чайник. Артём успел слегка пожалеть, что Соне такое нравится, когда та показала на юбку:

— Вот эту я вышивала. Маме ни слова, она вроде до сих пор тесьмы не хватилась.

— Ого!

Артём, конечно, ничего не понимал в таких материях (во всех смыслах), но выглядело всё очень... трудоёмко? Юбка была в разноцветных полосках, видимо, тесьмы, в кружевах, бисере...

— Сколько же такое делать?

— Не знаю, — беспечно ответила Соня, — я вышивала месяц, наверное, но только после учебы.

— А ты сама куклы не хочешь делать?

Соня замялась:

— Хочу. Но мне кажется, не могу. У меня нет такой фантазии, чтобы придумать всё целиком — лицо, характер, обстановку. С одеждой-то проще, я просто беру существующие узоры и техники и придумываю, как их совместить, чтобы хорошо смотрелось. А как люди придумывают с нуля вот такое, — она показала на лицо Коралины, круглое, с вытянутыми вверх глазами и синими волосами, одновременно притягивающее и пугающее, — вот такое — я не знаю.

— У меня такое лицо было недавно, — заметил Артём. — Глаза так точно.

Соня улыбнулась:

— Тут внизу есть маленькая кофейня.

Настолько прозрачные намёки Артём уже разгадывал без труда. Соня аккуратно спрятала в портфель рекламные проспекты, и они спустились вниз, где обещали «истинный итальянский вкус по скромной цене». Устроились на мягкие подушки, которые лежали на широком деревянном подоконнике; вокруг были сплошь студенты, из радиоприемника играли бодрые зарубежные ритмы, напротив висела киноафиша «Некоторые любят погорячее».

Сонечка взяла большую чашку кофе со сливками обеими руками, поднесла к носу и с наслаждением вдохнула. В такие минуты ей часто вспоминалась Люся, которую ставили рядом с ней на уроках пения — подальше от всех, потому что обе они безбожно фальшивили. Сонечка в меру старательно пела и поглядывала на Люсю, а та держалась так строго и ровно, словно осанка военных в их семье передавалась по наследству. Отцом её был кузен отца, Игорь Кириллович, который больше всего запомнился Соне тем, что в редкие свои приезды убеждённо выступал за то, чтобы отдать Рому в кадеты; маленькой Соне это представлялось чем-то вроде действующей армии, и она боялась, что, когда она вырастет, гость будет так же убежденно говорить уже о ней. К счастью, этого не произошло, но вот Люся выглядела так, словно всегда была к этому готова — стояла с прямой спиной, руки по швам, взгляд перед собой, училась на отлично. Вела себя странно: когда кто-нибудь из девчонок обсуждал какую-нибудь совершенно девичью ерунду — или не ерунду, если речь о вопросах любовных — она всегда делала вид, что её нет, и причем именно — делала вид. Та же Софа чистосердечно не интересовалась, кто в кого влюблен, а вот от Люси веяло каким-то отрицающим неинтересом.

— Тратить деньги на такие глупости, — говорила она, когда часть одноклассниц после уроков стайкой тянулась в кинотеатр или в магазин, а то и в кафе-мороженое. Соня как ни старалась, не могла найти ничего глупого в таком поведении, но на всякий случай обходила Люсю так же, как родную мать.

Но как же можно считать такой кофе — глупостью? Пахло корицей, теплом, уютом, всем, чего Соне так не хватало дома. Жизнь, кажется, была очень хороша; и Артём становился ещё лучше от соседства с кофе и тем фактом, что он её им угощал. Никто другой этого ещё не делал, и Соня старалась примириться с мыслью, что с Артёмом будет связано её будущее.

Нет, не то, чтобы она любила другого! Не было никаких других, потому что, честно признавалась себе Соня, ещё ни с кем рядом она не испытывала того спектра эмоций и чувств, которое обещали романы. Все они казались ей какими-то нелепыми, и если её сердце и билось сильнее, так это от недоумения, как можно вообще захотеть с кем-то целоваться. В одной из книжек, которые были запрятаны Олей в место, неизвестное маме, но известное остальным, Соня вычитала, что бывают люди и вовсе не испытывающие ничего подобного; таким людям книжка позволяла существовать наряду с остальными, но уточняла, что в этом случае вторую половину стоит подбирать, руководствуясь примерно теми же соображениями, какими выбирают близкого и надежного друга. К сожалению, никакого способа понять, появится ли у Сони хоть что-то из тех желаний, который заставляют старшую сестру липнуть к окружающим парням, не было; да и Соня иногда думала, не выдумывает ли Ольга и не изображает ли свои вечные влюбленности просто потому, что у нормальных девушек такое должно быть — чтобы с ней захотели встречаться и так далее. Может быть, на самом деле все они страдают этой особенностью? Софья тоже не интересовалась мальчиками ни в каком смысле, так может, не стоит ждать чуда?

Ну и не сказать, чтобы Артём ей не нравился. Он был вполне себе симпатичен, ей нравились его рыжие волосы, они были давно знакомы; он мог купить ей билет в музей и угостить кофе, что в её глазах было и заботой, и знаком взрослости; к тому же, он был студентом-выпускником, и ничем не напоминал большинство одноклассников. Из-за всей этой беготни с братом они стали чаще общаться, к тому же Рома не ошивался рядом, а мать была занята. Её пугала будущая необходимость заниматься домом, потому что по выражению лица Марьи Петровны было очевидно, что дело это тяжёлое, да ещё и счета — у Сони было плохо с математикой; а с другой стороны, может не так уж всё и страшно, и она сможет заниматься вышивкой, не опасаясь, что в комнату ворвётся Марья Петровна в дурном настроении и устроит выволочку.

Так что если бы не то, что Артёма она пока не любит и в него не влюблена (приметы: глубоко вздымающаяся грудь, заикание, пот на ладонях, глупые любовные записки, чтение стихов по ночам, портрет под подушкой), и не её опасения нарваться на вторую Марью Петровну в его семье, если бы не все это, то Соня бы наверное вся изнервничалась, поскольку настроение Марьи Петровны менялось сто раз на дню, а родители Артёма уже были в курсе, что неприятности их сына были из-за её брата, и оставалось лишь надеяться, что это никого не остановит.

Артём тоже на это рассчитывал. Волосы Сонечки светились в лучах солнца, ресницы тоже светились, становились почти прозрачными: девушка, сотканная из света, из тепла и неярких красок начинающейся весны. Негромко запел Синатра, и Антон мысленно перенесся домой: да, вот так и будет, они поженятся, будут крутиться пластинки Синатры, а летом, когда будет совсем жарко, будут вместе купаться на Волге или кататься на лодке. А до этого ещё несколько месяцев весны и Москвы, расцветающей на глазах.

После кафе они прошлись вместе по узким московским улочкам, сделали крюк, чтобы посмотреть на новую вывеску музыкального магазина, который открылся на Кузнецком мосту, а потом вернулись на улицу, путь по которой неизбежно приводил к двум домам, вставшим в противостояние: Янтарские — Рокстоки, фасад напротив фасада.

— Маменька помешалась, — жаловалась Соня, отбрасывая косу назад с груди, — винит во всём соседей, словно это они Рому запрятали.

— Да уж, — неопределенно ответил Артём, смешавшись. — Какие глупости. Когда мы ещё увидимся?

— Скоро, — улыбнулась Соня, но продолжила, — а что, Тёма, ты думаешь, нет у них в этом всем интереса?

— Не думаю, — он постарался как можно убедительнее пожать плечами. Взял её под руку, заглянул в лицо:

— Соня, всё это домыслы Марьи Петровны. Да ты действительно думаешь, что Ромка пропал, а не кутит сейчас тайком с барышней?

Артём даже для себя прозвучал убедительно. Соня, пожав плечами, согласилась:

— Да, это на него похоже. А правда, что ты теперь дружишь с Ричардом? Слугам нечем заняться, вот и сплетничают, что тебя видят...

— А, — с облегчением согласился Артём, — да, бываю у них. Помогаю с математикой. Он собирается поступать на инженера.

— Понятно, — сказала Соня, немного жалея, что Артём, хоть и взрослый, но не додумывается получить пользу от такого выгодного знакомства. Впрочем, утешилась Соня, когда мы поженимся, этим займусь я: и она бросила напоследок взгляд на здание, внутри которого прятались зеркала, картины, гардины, диваны — целое царство красоты; когда-нибудь и у неё будет такое же.

А пока пришлось прощаться и с великолепием, и с Артёмом, и идти в дом, потрёпанный и старый; опять Матвеич курил дешевую вонючую папироску прямо у входа, хозяйски оглядывая свой резиновый сапог, словно решая, хорош ли тот для сегодняшних луж; на кухне опять негодовала Федора, пахло чем-то напрочь сожжённым, а рядом жалась к стене Дашка, видимо, как-то виновная в том; опять в одной из комнат виднелась массивная туша Михаила Васильевича, его лысеющий затылок, жирная спина в темно-сером пиджаке со съехавшим на бок галстуком, зад, еле втиснутый в такие же серые брюки и ноги, похожие на столбы. Ноги заканчивались ботинками, черными и блестящими; за ними виднелись два цветных пятна, которые мозг Сони живо расшифровал как домашние тапочки Софы, но она уже прошла мимо, мимо уже наклюкавшейся и теперь веселой и приодетой маменьки, мимо закрытой двери в комнату отца, мимо, к себе. Если получится, она успеет вышить ещё один купол Собора Василия Блаженного до того, как позовут к столу.