глава 5: we listen and don't judge.
Вот, скажем, человек — чего может быть проще? 2 руки, 2 ноги, туловище с головой, набор базовых заводских установок, какая-никакая душонка, если верить церковникам. Так почему из человеческого зародыша, голого, сморщенного, кричащего младенца вырастают совершенно непохожие друг на друга судьбы? Что является решающим, и где, в каких канцеляриях происходит распределение жизненных путей: этому помереть в раннем детстве, тому прозябать в серости, тот обыватель, эта мать семейства, и довольно с неё, а вот этот проживёт великую жизнь, полную свершений, а с тем мы пошутим и назначим на роль нового Иова? Так это делается, или судьбу творим мы сами, и наша жизнь - есть следствие череды, сделанных нами, осознанно или неосознанно, выборов? Принято считать, что так и есть. И в каком месте, скажите мне, пожалуйста, ошиблись в своём выборе люди, гибнущие вокруг, храбро отражая атаки мертвецов на территории завода этой ночью? За что они гибнут? За мои ошибки? За то, что их предки сделали неправильный выбор, пойдя за мной? То есть выбор предоставляется не каждому, это не данное при рождении право, а значит, нет никакого изначального равенства, а есть слепая судьба? Или и это утверждение не является справедливым для всех? А я, я сам, хозяин ли я своей судьбы, или и мне она была предначертана заранее? Неужели всё предопределено в нашем мире?
Ещё более странным мне кажется внутреннее устройство человека. В пылу сражения, давно отбросив бесполезное ружьё, орудуя топориком со стенда пожарной безопасности, круша хрупкие черепа тварей налево и направо, я умудряюсь рассуждать на отвлечённые темы. Спиной к спине со мной сражается Любовь, праправнучка, гордость моя и надежда. Думает, что обманула всех, думает, что я не знаю, что никто не знает, как спасла свою единственную дочку, Аннушку, подменив её пришлой девкой из соседней области, сердце-то не камень, а материнское тем паче. Поэтому и бьётся, как раненая медведица, не за идеалы бьётся, не за судьбы человечества и не за завод, а за дитя своё единственное дерётся, спрятанное на чердаке административного строения, и никак нельзя ей ни рук опустить, ни погибнуть.
В двух шагах по правую руку косит мертвяков очередями Пашка Васильков. Руки привычно сжимают автомат, прошёл он горячие точки. Что держит его в Запрудном, почему не сбежал этот совсем не бедный человек из города, почему детей своих не вывез? Вон они, неподалёку дерутся львята, мэрские детки, мальчик, мальчик и девочка. Мальчики стараются оттереть девку за спины, прикрыть, да куда там! Девчонка любого парня за пояс заткнет, закусила зубами нижнюю губку, лицо бледное, волосы растрёпанны, дерётся сосредоточенно. Уважаемый мэр, отчего же ты детей своих погнал на убой, а не отослал в какой-нибудь Оксфорд, как у вас, мэров, принято? А оттого, что не за мэрство и не за несметные богатства воюет Пашка, потомок верного Ивана Василька, тяготит его мэрство, люди выбрали, а он не смог отказать. А за что ты, Пашка, воюешь, растолкуй мне, старику, во что ты веришь, за что готов жизнь положить?
На правом фланге, в узком пространстве между цехами, где гады активнее всего, царит мрак. Лучи прожекторов не дотягиваются, сражаются инженеры, а пуще всех Захарка Калинин, шельмец. Ничего не боится, прёт на рожон, будто не ему было строго-настрого приказано не высовываться. Если придется отступать, если одолеют живые мертвецы, и придется взрывать завод, никто лучше Захара с этим не справится.
Враг силен и многочисленен. Кто знает, сколько поколений вызревала скверна, пожирая мертвецов и перекраивая их на новый лад. На стороне людей лишь свет да отвага, на стороне неприятеля – извечная тьма с её ужасами, и что ещё может скрываться в этой тьме?
Земля у моих ног осыпается, и я едва успеваю отпрыгнуть и оттолкнуть Любашу. С треском проваливается асфальт, и из дыры лезут сразу 3 отвратительные твари. Нам сильно повезло, что мерзость, отравившая землю под Запрудным, так сильно коверкает человеческий облик, изменяя тела до неузнаваемости. Каково было бы сражаться, пусть с мёртвыми, но с такими знакомыми мертвецами? Взмах топора – и первый разваливается надвое. Второго берёт на себя внучка, третий успевает ухватить незнакомую мне женщину, и пока я спешу на помощь, пытаясь не оступиться на осыпающемся склоне провала, валит её и вгрызается в горло. Даже шум битвы не приглушает отвратительного хруста хрящей на зубах мертвеца. Асфальт окрашивается кровью, чёрной, в свете мощных прожекторов.
О прогнозах говорить рано. Люди стоят на смерть, но поток тварей не убывает, а эти твари и есть сама смерть. Впрочем, мне ли бояться смерти? Я, считай, 100 лет как мёртв. Я не стремлюсь выжить, но и погибнуть не могу, мне ещё тело возвращать. Мой отважный правнук заслужил право жить, поэтому буду драться до последнего.
Единственное, я жалею, что не отдал приказа эвакуировать детей и стариков, казалось бы, это первое, что нужно было сделать. Старики здесь, все до единого. Они ещё молодым фору дадут. А детей отправим утром, если выстоим. Нет. Непозволительное слабодушие так ставить вопрос. Когда. Когда выстоим.
И, подняв свой, выкрашенный красной краской, топорик, я бросаюсь в скопление врага.