Дзен и Искусство Разборки

Район Созерцания, ранее крепко сжатый в кулаке Вити Злого, теперь пульсировал неясными, тревожными вибрациями. Воздух, обычно густой от запаха бензина, пыли и сигаретного дыма, словно бы пропитался новыми, едкими нотами недоумения и скрытого, почти неловкого веселья. Слухи, как пыльные перекати-поле, гонимые ветром из-под гаражных ворот, неслись по дворам, просачивались сквозь приоткрытые форточки и оседали на облупившихся стенах панелек. Шепот перетекал от одной бабки на лавочке к другой, расцветал в курилках, где мужики, подперев головы тяжелыми кулаками, хмуро обдумывали услышанное, и даже проникал в тесные, прокуренные салоны маршруток, где пассажиры, толкаясь локтями, обменивались недоверчивыми взглядами. Говорили, что Витя, «тот самый Злой», который одним взглядом мог заморозить даже летнюю лужу, теперь стал «того, что-то по буддизму». Некоторые, особо осведомленные или просто отчаянные выдумщики, клялись, что видели его, Витю, сидящим на корточках посреди гаража, обложившись каким-то мусором и бормочущим что-то про «нирвану в рваной покрышке». Другие, скептично ухмыляясь, пророчили скорое падение бывшего авторитета, предвкушая дележ его власти, как стервятники — свежую падаль.

Смесь недоумения, насмешек и откровенных опасений висела в воздухе, словно несмываемая копоть. Старые пацаны, привыкшие к железной руке Вити, теперь чувствовали себя брошенными на произвол судьбы. Их мир, выстроенный на четких «понятиях» и незыблемых правилах уличной иерархии, зашатался, как прогнивший забор. Что это за «дзен» такой? Это типа секта? Может, он теперь с ментами за одно, прикидывается, чтобы всех сдать? Или просто кукуха поехала от переизбытка жизни? Эти вопросы, как рой назойливых осенних мух, жужжали в головах. Были и те, кто злорадно потирал руки: Ну вот, допрыгался Злой, теперь можно и потеснить его.

Витя чувствовал это изменение. Он замечал, как менялись взгляды, как люди, еще вчера раболепно отводившие глаза, теперь смотрели на него с новой, почти детской любопытством, смешанным с какой-то скрытой, ехидной усмешкой. Несколько раз он слышал обрывки фраз, доносившихся из-за углов: «...точно, просветлел он, ага...» или «...теперь не Злой, а Добрый Витя...». Эти слова, словно мелкие острые камни, царапали его и без того взбудораженное сознание. Он пытался не обращать внимания, концентрируясь на своем новом, непонятном пути, но старые, въевшиеся привычки, как налипшая грязь, не давали покоя. Он, Витя Злой, всегда был скалой, монолитом, на котором держался порядок, пусть и своеобразный, в этом муравейнике. А теперь? Теперь он чувствовал себя скорее каким-то странным, несуразным грибом, выросшим на асфальте, который никто не понимает, да и не хочет понимать.

Именно в такой атмосфере, пропитанной слухами и недоумением, на пороге его гаража возникли братья Сява и Кент. Они были, как два туго натянутых нерва, готовых лопнуть от малейшего прикосновения. Сява, более высокий и жилистый, с резкими чертами лица и постоянно дергающимся уголком рта, нервно теребил край поношенной кожаной куртки. Кент, приземистый, с бычьей шеей и взглядом, который словно был выточен из гранита, молча стоял чуть позади, его руки были сжаты в кулаки, а плечи, широкие и напряженные, казались готовыми к немедленному броску. Воздух вокруг них словно сгустился, наполнившись запахом давно немытых тел, застарелого табака и дешевого одеколона, перебиваемого тонким, едва уловимым запахом страха и отчаяния. Их тяжелые ботинки, скрипящие по гравию, оставляли за собой едва заметный шлейф напряжения, словно раскаленный провод, по которому вот-вот побежит разряд.

— Здо́рово, Витя, — произнес Сява, его голос был сухим, как осенний лист, хрустящий под ногой. Он не смотрел Вите прямо в глаза, взгляд скользил по стенам гаража, по ржавым инструментам, по пыльным покрышкам, избегая любой прямой конфронтации, но эта нервозность лишь выдавала его внутреннее смятение.

Кент молчал, но его дыхание было тяжелым и прерывистым, а ноздри раздувались, словно у загнанного зверя, почуявшего западню. Он слегка наклонил голову, изучая Витю с той же смесью недоверия и скрытого любопытства, которая сейчас царила в районе.

Витя, сидевший на старом перевернутом ведре, среди груды старых автомобильных покрышек, не пошевелился. Он медленно поднял взгляд, его глаза, обычно колкие и проницательные, теперь казались удивительно спокойными, почти отрешенными. В них не было привычной угрозы, лишь какая-то глубокая, непроницаемая тишина. Эта перемена, эта отсутствие привычной Витиной ауры, была для братьев шоком, который они не могли до конца осмыслить.

— Чего надо? — Голос Вити был ровным, без единой резкой нотки. Не было ни привычного рыка, ни холодной стали. Только спокойствие, которое почему-то пугало сильнее любого крика.

Сява, переминаясь с ноги на ногу, наконец, выдавил из себя:

— Да вот, Вить, дело есть. Слышал, ты теперь типа... ну, в просветлении? — Последнее слово он произнес с таким едким сарказмом, что оно почти физически зависло в воздухе, как протухший запах.

Витя лишь чуть заметно кивнул. Да, я в просветлении. А вы, похоже, в жопе.

— Короче, такая тема, — продолжил Сява, нервно облизывая пересохшие губы. — Долг там старый висит. Наш, ну... ну, помнишь, тот, что за «Приору» еще, которую мы по зиме...

Витя помнил. Долг был запутанным, как клубок спутанных проводов в старом щитке. Он тянулся уже почти год, переходил от одного к другому, обрастая штрафами, процентами, угрозами и новыми «понятиями». Обычно такие долги заканчивались разбитыми носами, сломанными судьбами и выбитыми зубами, а в худшем случае – чем-то гораздо более серьезным. Витя сам пару раз намекал, что пора бы уже решать вопрос, но братья, то ли по глупости, то ли по наглости, продолжали тянуть резину.

— Суть в чем, — вступил Кент, его голос был глухим, как удар по тяжелой покрышке. — Тот, кому должны, Петрович этот сраный... Короче, он в наглую уже завтра пацанов своих присылает. Сказал, типа, если не будет бабок – нам кранты. И не только нам. И семьи зацепит.

В глазах Кента мелькнул почти животный страх. Он был готов к драке, к мордобою, к разборкам на ножах, но угроза семье – это было за гранью его привычных «понятий». Он ожидал от Вити привычных жестких методов. Холодного, расчётливого взгляда, от которого кровь стыла в жилах, нескольких коротких, но ёмких фраз, в которых звучал бы приговор. Возможно, обещания «накрутить хвост» Петровичу, или отправить Малого с парой других «быков», чтобы те «разъяснили ситуацию». Он ждал старого Витю Злого, того, кто решал проблемы самым прямым и бескомпромиссным способом.

Медитация вместо мордобоя

Но Витя молчал. Он лишь медленно перевел взгляд с Сявы на Кента, а затем снова на Сяву, словно пытаясь увидеть нечто, скрытое под их напряженной оболочкой. Тишина в гараже стала такой плотной, что казалось, ее можно было потрогать. За стенами доносились привычные звуки Района Созерцания – скрип качелей на детской площадке, далекий лай собак, обрывки громкой музыки из проезжающей мимо машины – но здесь, внутри, все казалось замершим, ожидающим приговора.

— Долг, говорите? — наконец произнес Витя, и его голос был мягче, чем Сява и Кент когда-либо его слышали, почти убаюкивающим. Это звучало так странно, так неуместно, что братья синхронно вздрогнули.

— Ну да, долг. Двести косарей, с процентами уже под триста. — Сява сплюнул на бетонный пол, словно изгоняя невидимую скверну.

Витя поднял руку, останавливая его. Он провел пальцами по пыльной поверхности старого Колеса Сансары, которое, как всегда, едва заметно покачивалось на своем импровизированном постаменте в углу гаража. Оно словно дышало вместе с ним, его тихое движение было едва слышимым, но ощущаемым, как пульс мира. Будто дышит вместе со мной, подумал Витя, или это я дышу вместе с ним?

— А что такое деньги, пацаны? — спросил Витя, и в его голосе не было ни вызова, ни подвоха, лишь искреннее, почти детское любопытство. — Вот вы говорите «двести косарей», «триста». А это что? Бумажки? Цифры на счету? Они что, сами по себе что-то значат?

Сява и Кент переглянулись. Ну вот, началось. Точно поехал.

— Ну, как что? — Сява недоуменно пожал плечами. — Это бабки. Это власть. Это чтобы жрать купить, тачку заправить, шмотки нормальные взять. Это чтобы Петровичу дать по зубам, если он залупаться будет.

Витя покачал головой, и в его глазах появилось что-то, что можно было бы принять за легкую грусть.

— Вот смотри. — Он поднял с пола старый, скомканный чек из магазина «Пятерочка», который валялся среди болтов и гаек. — Вот это что? Бумажка. Она сколько стоит? Нисколько. А вот если на ней написано «сто рублей»? Это уже что-то? А если я тебе ее отдам, а ты на нее жвачку купишь? Она перестала быть «ста рублями», она стала жвачкой. А жвачку ты пожуешь, выплюнешь. И что осталось от ста рублей?

Братья смотрели на него, как на экспонат из кунсткамеры. Их лица выражали глубочайшее недоумение. Это что, развод какой-то? Или он нас тестирует на лоховство?

— Или вот, — Витя продолжил, его голос стал чуть громче, словно он пытался пробиться сквозь толщу их уличных «понятий». — Вы вот говорите, долг. Петрович вам угрожает. А что такое угроза? Слова. Они материальны? Нет. Вы боитесь. А что такое страх? Это тоже не то, что можно потрогать. Это вот тут, — Витя постучал пальцем себе по виску, — в голове вашей, в кишках. Это все — иллюзия. Нет у денег собственной реальности. Нет у долга никакой власти над вами, кроме той, что вы сами ему придаете. Это как дым от сигареты, который только что был, а вот его уже и нет.

Он поднялся. Его движения были плавными, неторопливыми, словно каждый мускул его тела подчинялся какому-то внутреннему, неведомому ритму. Он подошел к Сяве и Кенту, встал прямо перед ними, не заходя за привычную черту, но и не отступая. Братья инстинктивно напряглись, готовясь к привычному давлению, к резкому наезду, но его лицо оставалось спокойным, его глаза – бездонными, словно два темных озера.

— Вы цепляетесь за эти «филки», за эти «понятия», как за спасательный круг, который на самом деле сделан из воздуха. А когда вы понимаете, что он не держит, что все это пустота... Что происходит? Страх. Гнев. Желание решить проблему силой. А это все — сансара, пацаны. Крутится колесо, а вы на нем, как белка. И никак не соскочите.

Сява открыл рот, чтобы что-то возразить, но слова застряли у него в горле. Он никогда не слышал, чтобы Витя говорил так. Это был не наезд, не угроза, не поучение. Это было... странно. Это было другое. И это другое, неожиданное, дестабилизировало его больше, чем любая привычная агрессия.

— Петрович, ваши бабки, ваш страх, ваш гнев... все это не имеет собственной, неизменной сути. Оно постоянно меняется, как вот эти вот купюры. Они постоянно «уходят», теряют свою значимость, если их не тратить, если не запускать в оборот. Они — временны. И ваш долг, и Петрович, и его угрозы – все это пройдет, как только вы перестанете им придавать силу.

Кент, до этого молчавший, вдруг издал короткий, нервный смешок.

— Ну, Витя, ты даешь! Че, нам теперь к Петровичу с этой философией идти? Он что, поймет, что его бабки — это типа, иллюзия? Он нас закопает, нахер, вместе с твоим дзеном!

Витя лишь улыбнулся. Это была не та оскаленная, хищная улыбка, к которой они привыкли, а какая-то новая, легкая, почти безмятежная. Она была больше похожа на улыбку уставшего, но довольного бродяги, нашедшего что-то ценное на пыльной дороге.

Ом-Шанти-Шанти-Ом!

— Нет, пацаны. Идти к Петровичу пока не надо. Надо начать с себя. Надо успокоить этот вот гнев, этот страх, который у вас внутри, как гайка в резьбе застрял. Надо понять, что все это — тоже пустота. Что это пройдет. И когда это пройдет, вы увидите решение. Не то, которое я вам навяжу, а то, которое само придет. Изнутри.

Он сделал шаг назад, вернулся к своему ведру и снова сел. Но его взгляд не отпускал их. Сява и Кент чувствовали себя пойманными в какую-то невидимую ловушку. Они пришли за решением, за приказом, за привычным «разрулить по понятиям», а получили... что? Лекцию по философии? И что с этим делать?

— А чтобы вот эту пустоту почувствовать, — продолжил Витя, его голос стал чуть тише, почти гипнотическим, — надо успокоиться. Отключить вот эту вот шарманку в голове, которая постоянно крутит пластинку про долги, про Петровича, про страх. Надо просто... быть. В моменте. Без вот этой вот шушеры, которая налипает, как грязь на покрышку.

Он глубоко вдохнул, а затем, к полнейшему ошеломлению братьев, закрыл глаза. Его лицо, обычно суровое и напряженное, разгладилось. Сява и Кент обменялись еще одним, полным ужаса и недоумения взглядом. Они ждали, что он достанет ствол, или хотя бы монтировку. А он... медитирует? Посреди гаража, где пахнет мазутом и старым железом?

— Вот попробуйте, — Витя открыл глаза. В них светилась та же безмятежность. — Просто. Закройте глаза. И дышите. Медленно. Спокойно. Почувствуйте воздух, который входит, воздух, который выходит. Почувствуйте, как уходит вот это вот напряжение, как растворяется вот эта вот злоба, эта нервозность, как будто она... ну, типа, никогда и не существовала. Как будто ее не было.

Сява и Кент, словно загипнотизированные, попытались закрыть глаза. Сява зажмурился так сильно, что на лбу прорезались глубокие морщины. Кент, более упрямый, лишь прищурился, сквозь щелочки век наблюдая за Витей.

— И теперь, — голос Вити стал еще тише, почти шепотом, но таким, который проникал прямо в сознание, — когда вы почувствовали вот эту вот тишину... Просто. Повторяйте за мной. Это такое... заклинание. Чтобы ум успокоился. Чтобы вот эта вся суета, эта бесконечная гонка... чтобы она перестала вас терзать. Чтобы почувствовать, что все – пустота, что все – иллюзия. Что все – временно.

Он слегка наклонил голову, его взгляд затуманился, словно он смотрел сквозь них, в бесконечную даль. Из его груди, которая чуть заметно вздымалась и опускалась, донесся низкий, непривычный для братьев, но удивительно глубокий звук. Он был похож на отдаленный гул трансформаторной будки, или на рокот тяжелого двигателя, работающего вхолостую, но в то же время в нем была какая-то странная, необъяснимая мелодия.

— Ом... шанти... шанти... ом, — произнес Витя, и его голос словно обволакивал их, проникая под кожу, вызывая легкий озноб. Он повторил еще раз, чуть громче, чуть увереннее. — Ом... шанти... шанти... ом...

Сява, непроизвольно, словно под гипнозом, попытался повторить. Из его горла вырвалось нечто среднее между стоном и невнятным мычанием. Кент, наблюдавший за братом, сначала с ужасом, а потом с какой-то дикой, почти истерической смесью недоумения и веселья, вдруг не выдержал. Его плечи начали дрожать. Он попытался сдержать смех, но тот прорывался сквозь стиснутые зубы, вырываясь короткими, гортанными звуками.

Витя открыл глаза. Он посмотрел на них с терпением, словно учитель, ожидающий от учеников усвоения сложного материала. Но его взгляд не был осуждающим. В нем читалось понимание, которое было лишь доступно ему одному.

— Ну же, пацаны, — сказал он, и в его голосе проскользнула легкая, почти незаметная нотка усмешки. — Громче. С душой. Почувствуйте, как оно идет. Не бойтесь. Это же всего лишь звуки. А звуки – тоже пустота. Но они могут менять. Внутри. Попробуйте.

И он снова затянул, теперь уже полным голосом, без стеснения, без тени сомнения, словно это была самая естественная вещь в мире, словно он всю жизнь только этим и занимался, а не решал проблемы кулаками и понятиями:

— Ом-Шанти-Шанти-Ом!

Этот звук заполнил гараж, отразился от бетонных стен, заглушил далекий шум улицы. Он был глубоким, вибрирующим, почти осязаемым. Сява, еще не до конца понимая, что происходит, но ощущая какую-то странную, нарастающую волну спокойствия, которая медленно, но верно начала проникать в его напряженное тело, повторил, на этот раз чуть более отчетливо:

— Ом... шанти... шанти... ом...

Его голос звучал фальшиво, нелепо, но в нем уже не было прежней нервозности. Он был полон смущения, но и... чего-то еще. Чего-то нового. Кент, увидев своего обычно бесстрашного брата, бормочущего эти странные слова, не выдержал. Смех, который он так долго сдерживал, вырвался наружу диким, почти истерическим потоком. Он схватился за живот, его лицо покраснело, а слезы выступили на глазах. Он смеялся над Витей, над Сявой, над собой, над всей абсурдностью ситуации, которая разворачивалась прямо перед его глазами. Но в этом смехе, диком и неуправляемом, не было злобы. Это был смех от нервного напряжения, смех, который был единственным способом выплеснуть накопленное отчаяние и непонимание.

И, к удивлению всех – и самому Вите, и особенно Сяве и Кенту – этот смех, эта неловкость, эта абсурдная сцена, разыгравшаяся среди ржавых железяк, неожиданно... помогли. Когда Кент, вытерев слезы, наконец успокоился, а Сява, краснея, перестал бормотать «ом-шанти», воздух в гараже изменился. Напряжение, которое до этого было почти осязаемым, словно бы рассеялось, уступив место чему-то более легкому, почти невесомому. Гнев, который привел братьев к Вите, который сжирал их изнутри, словно прожорливый червь, словно бы сдулся, как пробитая покрышка. Он не исчез полностью, нет, но его острота притупилась. Осталось лишь недоумение, легкая неловкость и странное, почти сюрреалистическое ощущение того, что только что произошло нечто, совершенно не укладывающееся в их привычную картину мира.

Кент, все еще улыбаясь какой-то странной, растерянной улыбкой, наконец произнес, его голос был охрипшим от смеха:

— Ну ты, Витя... ты ваще. Никогда б не подумал. Мы к тебе за решением, а ты нам... этот, как его... «Ом-Шанти-Шанти».

Сява, который до сих пор не мог прийти в себя от собственного участия в этом фарсе, почесал затылок. Его плечи, до этого напряженно поднятые, медленно опустились. Лицо, еще недавно искаженное страхом и злобой, теперь выражало лишь какую-то ошарашенность.

— И что теперь? — спросил он, и в его голосе не было привычного вызова, лишь растерянность. — К Петровичу идти... и петь ему?

Витя снова улыбнулся. Теперь это была широкая, искренняя улыбка, которая доходила до самых глаз, освещая его лицо изнутри. Он покачал головой.

— Нет, пацаны. Петь ему не надо. Надо просто... понять. Что вы сами, когда не цепляетесь за этот страх, за этот гнев, за эти «филки», которые, по сути, ничто... Вы становитесь свободнее. И Петрович перестает быть такой уж угрозой. Он тоже часть этой иллюзии. Он тоже в этом колесе крутится.

Он встал и протянул им по две пыльные, но чистые ветоши, которые всегда держал наготове. Братья, автоматически, взяли их. Витя протянул им еще и ключи от старой, разбитой «копейки», которая стояла в углу гаража и которую он давно обещал им починить, да так руки и не доходили.

— Вот, — сказал он. — Тачка ваша. Отдаю. Пусть это будет вашей первой... ну, типа, отработкой кармы. Свою отдаю. Просто так. Безвозмездно. Вы же на ней до Петровича доедете, и там уже сами посмотрите, что делать. Только одно условие. Когда к нему приедете, не ругайтесь. Просто... посмотрите ему в глаза. И подумайте, что он такой же, как вы. Тоже в этом круговороте, тоже за что-то цепляется. И может, он тоже устал.

Он взял со стола старую, потертую библию, которую ему когда-то оставил один дальнобойщик, и, перевернув ее, достал из-под обложки новенькую, еще хрустящую сторублевую купюру. Он внимательно посмотрел на нее, а затем, к еще большему шоку Сявы и Кента, аккуратно разорвал ее пополам, а затем еще раз, и еще. Кусочки банкноты, словно конфетти, посыпались ему на ладони.

— Вот. Видите? Была сто рублей. А теперь что? Просто кусочки бумаги. И она не имеет никакой ценности, кроме той, что мы ей придали. И это так со всем. С долгом. С угрозами. С нашей жизнью. Только мы сами можем решить, насколько мы будем цепляться за эту иллюзию. — Витя высыпал кусочки на пол. — Идите. И подумайте. И... попробуйте найти свой «Ом-шанти-шанти-ом».

Братья, ошарашенные до глубины души, молча взяли ключи. Они не знали, что сказать, как реагировать. Их привычное мышление о конфликте, о том, как «надо решать», было дестабилизировано до основания. Они ожидали удара, а получили... просветление. Или что-то очень на него похожее. Они медленно попятились к выходу, их движения были неуверенными, словно они впервые учились ходить. Тишина, которая царила между ними, была не привычной, напряженной тишиной перед бурей, а какой-то новой, наполненной невысказанными вопросами, едва уловимым ощущением изменения, которое только начинало пускать корни. Они не понимали до конца, что произошло, но чувствовали, что что-то необратимо сдвинулось внутри них. Этот комический, почти абсурдный опыт оставил их на пороге чего-то нового, заложив основу для дальнейшего, непредсказуемого развития их жизни в Районе Созерцания. Эффект от Витиной «проповеди» был неочевиден, но ощутим. Он не победил их силой, но и не проиграл, а лишь бросил семена сомнения в благодатную, хоть и каменистую, почву их сознания.