Глава 9
Сполето остался позади.
Без лишних слов мы покинули город. Чемоданы - в багажник, билеты - в карман, взгляды - вперёд. Всё было просто, почти буднично. Но внутри - не так.
Я не оглядывался. Не потому что не хотел - наоборот. Просто знал: стоит обернуться - задержусь. А времени больше не было. Всё, что мы могли забрать с собой, - это воспоминания. Остальное останется здесь: мостовые, по которым мы бегали под дождём, сцена, где я впервые поверил, что могу, и окна, в которых по утрам отражалась она.
Поезд тронулся мягко. Мы ехали в Нью-Йорк. Туда, где всё начиналось и должно было начаться снова.
Город медленно исчезал за окном поезда, как сон, от которого не хочется просыпаться.
Я смотрел на него до последнего: на терракотовые крыши, на старую площадь, где всё началось, на фонари, что светили нам в ту первую ночь. Каждый дом, каждый поворот улицы казался живым - наполненным нашими голосами, шагами, взглядами. Мы оставляли за собой город, но в груди было ощущение, будто часть нас навсегда останется здесь.
Изабелль положила голову мне на плечо. Её волосы пахли лавандой и солнцем. Мы молчали, но это было не то молчание, что от тревоги или усталости - это было молчание доверия. Спокойное, как дыхание рядом.
- Ты уверен? - прошептала она.
Я сжал её пальцы, не отводя взгляда от горизонта.
- Я уверен только в одном, - ответил я. - Что всё имеет смысл, если ты рядом.
Поезд уносил нас в Нью-Йорк, в неизвестность, в мечту. Было немного страшно, но это уже не имело значения. Мы ехали не от чего-то - мы ехали друг к другу.
Сполето прощался мягко, будто благословлял.
И где-то в глубине души я знал - однажды мы сюда вернёмся. Уже совсем другими. Но всё так же -вместе.
Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в мягкий янтарный свет. Вагоны мерно покачивались, будто убаюкивая нас. Изабелль всё ещё молчала, но её дыхание стало ровнее - она почти задремала. Я украдкой посмотрел на неё: тонкие ресницы дрожали во сне, губы были чуть приоткрыты, как будто она вот-вот скажет моё имя.
Я подумал: как странно, что всё важное в жизни происходит тихо. Без фанфар, без громких финалов. Просто - дверь захлопнулась, поезд тронулся, и всё уже не так, как прежде.
Перед глазами всплыли лица - Мама, мистер Страсберг, Джек с его крепким кофе и странными советами, ребята из труппы. Каждого я оставлял за спиной, но ни одного не забывал. Они были частью пути - частью того, кто я есть. Даже те, кто не верил. Особенно они.
Я закрыл глаза. Нью-Йорк ждал впереди - шумный, слепящий, не прощающий ошибок. Но где-то там были сцены, кулисы, аплодисменты... и, возможно, шанс. Пусть крошечный, пусть один на миллион - но я ехал за ним.
Изабелль шевельнулась, словно почувствовала мою решимость. Я поцеловал её в висок, и она чуть улыбнулась.
- Мы справимся, - сказал я, не открывая глаз. - Главное - идти до конца.
Поезд мчался сквозь ночь, разрезая тишину, как стрела, пущенная из прошлого в будущее.
И в этом движении, полном сомнений, страха и надежды, рождалась наша новая жизнь.
* * *
Мы приехали домой - в Нью-Йорк, который встретил нас привычным гулом и нескончаемой суетой. Шум улиц, свет реклам и бесчисленные лица - всё казалось одновременно знакомым и чужим после тихих, почти волшебных дней в Сполето.
Мы вышли из поезда, тяжёлые чемоданы катились по платформе, а воздух был наполнен смесью жареного ореха, запаха влажного асфальта и далёкого дыма. Город жил своей жизнью, не останавливаясь ни на секунду.
Я глубоко вдохнул этот знакомый запах свободы и возможностей, и сердце забилось быстрее - здесь, среди миллиона огней, начинался новый этап.
Изабелль всё так же держала меня за руку, и в этом простом жесте была вся уверенность, что нам нужна.
Мы вышли на улицу и растворились в потоке прохожих - каждый из них был частью огромной, живой картины под названием Нью-Йорк. Этот город не задаёт вопросов, он просто требует - показать, на что ты способен.
Мы шли по знакомым улицам, сжимая пальцы друг друга, чувствуя в груди то напряжение и ожидание, которое бывает только у тех, кто возвращается не просто домой, а в начало своей мечты.
И пусть впереди было много неизвестности и испытаний - мы были готовы встретить их вместе. Потому что, возвращаясь из Сполето, мы привезли с собой не только воспоминания, но и новое понимание: всё возможно, если не бояться идти вперёд.
Когда вечер окончательно вступил в свои права, и улицы Нью-Йорка начали медленно тонуть в мягком свете фонарей, Изабелль остановилась на углу небольшой, тихой улочки в Верхнем Вест-Сайде. Она посмотрела на меня с той самой своей полуулыбкой, в которой всегда пряталось что-то чуть больше, чем казалось на первый взгляд.
- Пожалуй, пора по домам, - сказала она, и её голос прозвучал чуть тише обычного.
Я кивнул. Воздух стал прохладнее, город шумел уже не так яростно, как днём - будто и он уставал.
- Проводишь меня? - спросила она, подняв на меня глаза.
- Конечно, - ответил я. - С радостью.
Мы свернули с оживлённой улицы на более спокойную, вымощенную старой брусчаткой, и шаг за шагом, почти молча, прошли мимо кленов и фонарей в стиле ар-деко, пока перед нами не возник дом.
Я невольно замедлил шаг.
Он был будто вырван из другой страны - фасад из светлого известняка, обвитый плющом; резные балконы; терракотовая черепица на крыше. Настоящий итальянский дом посреди Манхэттена. Из высоких окон струился тёплый свет, за которым угадывались картины, полки с книгами и живой, обжитой уют.
- Это он? - спросил я, всё ещё не веря, что такие дома здесь действительно существуют.
- Мой дом, - кивнула она. - Он принадлежал ещё моему дедушке. Он родом из Сиены. Всё сохранилось - даже мозаика в холле. Папа говорит, что мы храним в нём не стиль, а память.
Она немного помолчала, а потом, будто решившись, добавила:
- Слушай... А не хочешь ли ты зайти? Познакомиться с моими родителями?
Я взглянул на неё - и в этот момент всё стало предельно ясно. Это был не просто жест вежливости. Это был шаг. Серьёзный. Настоящий.
- Да, - сказал я. - Хочу.
Она улыбнулась - по-настоящему, широко, с лёгким румянцем на щеках.
- Тогда пойдём.
Мы поднялись по мраморным ступеням, кованая дверь открылась почти бесшумно, и я вошёл в дом семьи Манчини - наполненный запахом розмарина, полутоном старых гобеленов и приглушённым смехом, доносившимся из глубины дома. Где-то играла мягкая итальянская музыка, в воздухе витал аромат домашнего хлеба и вина.
Изабелль сняла пальто и повернулась ко мне:
- Не удивляйся, если мама тебя обнимет, не спросив имени. А папа задаст слишком много вопросов. Они такие. Но если тебе нальют вина - значит, ты принят.
Я улыбнулся, чувствуя, как во мне разворачивается тихое, почти трепетное тепло.
- Я готов, - ответил я. - Вино я уважаю.
Она тихо засмеялась и повела меня вперёд - вглубь этого удивительного дома, который, казалось, держал в себе целый кусочек Италии. И, возможно, новое начало.
Мы прошли через прихожую, и я сразу почувствовал, что в этом доме всё дышит историей и любовью к деталям. Стены были украшены картинами - не просто репродукциями, а настоящими холстами с подписями на итальянском: пейзажи Тосканы, портреты в стиле старых мастеров, и даже небольшая икона в позолоченной раме, над которой висели чётки.
Пол под ногами - прохладный, с мозаикой в сине-золотых тонах. Я заметил, что одна плитка чуть сколота на краю. Как будто даже несовершенства здесь были частью чего-то живого.
Изабелль провела меня по длинному коридору, в конце которого распахивались арочные двери - за ними был просторный салон с высоким потолком и окнами до самого пола. У стены - камин, над ним - старая фотография: молодая пара на побережье, руки в руках, глаза - навстречу ветру. Я сразу понял: это были её родители.
- Мам! Пап! - позвала она. - Мы дома.
Секунда - и из глубины дома появилась женщина в лёгком кашемировом свитере, с повязанным на шее шёлковым платком и тёплыми глазами того самого цвета, что и у Изабелль.
- Dio mio... - Она всплеснула руками и без колебаний подошла ко мне. - Ты - Аль? Мы столько о тебе слышали!
Прежде чем я успел что-либо сказать, она уже обняла меня - крепко, с настоящей, южной теплотой. От неё пахло ванилью и лавандой.
- Бенвенуто, - сказала она, слегка отстраняясь. - Добро пожаловать в наш дом.
Следом вошёл мужчина - высокий, с чуть поседевшими висками и внимательным, спокойным взглядом. Он подошёл, протянул руку - твёрдую, сухую, как у тех, кто привык полагаться на себя.
- Джорджо Манчини. Я - отец Изабелль. Рад знакомству, Аль.
- Взаимно, синьор Манчини, - ответил я, стараясь не выдать лёгкое волнение.
Он кивнул, улыбнулся едва заметно.
- У нас ужин на террасе. Сегодня спагетти алла путтанеска - рецепт моей матери. Надеюсь, ты голоден?
Я рассмеялся, потому что внезапно понял: да, голоден. По-настоящему. По еде, по теплу, по ощущениям, которых не хватало столько времени.
- Очень, - ответил я.
Мы прошли через столовую на террасу, утопающую в зелени. В углу тихо потрескивали свечи, по столу были расставлены блюда, бутылка вина и бокалы из тонкого стекла. За спинками стульев - резные перила, а за ними - вечерний Нью-Йорк, внизу, как другая планета: сверкающий, шумный, далёкий.
Но здесь, в этом итальянском доме, среди незнакомых, но уже почти родных людей, всё было по-другому. Теплее. Глубже.
И когда я сел за стол рядом с Изабелль, под взглядами её родителей, под мягкий звон посуды, под запах свежего базилика и вина, я впервые почувствовал - не просто надежду.
Джорджо Манчини наполнил бокалы и, подняв свой, произнёс с размеренной уверенностью:
- Alla famiglia.
Мы чокнулись. Вино оказалось крепким, с насыщенным вкусом чернослива и кожи, с той самой глубиной, которая приходит только с годами выдержки. Я поставил бокал и почувствовал на себе пристальный, внимательный взгляд - взгляд человека, привыкшего видеть людей насквозь.
- Так значит, ты итальянец? - спросил он, сцепив руки перед собой. - А говоришь по-итальянски?
Я чуть улыбнулся, чувствуя, что пришёл момент, когда надо быть честным, как перед самим собой.
- Если честно, нет, синьор Манчини. Не говорю. Ни слова. Только «buongiorno» и «grazie», - сказал я и развёл руками. - Я италоамериканец. Родился в Нью-Йорке. Вырос в Бронксе. Бабушка и дедушка - сицилийцы, из Корлеоне, но дома говорили по-английски. Как-то... потерялся язык по дороге.
Он хмыкнул. Не насмешливо - скорее задумчиво.
- Корлеоне, - повторил он. - Значит, Сицилия у тебя в крови.
- Да. - я кивнул.
Он посмотрел на меня долго и молча. Я не отводил взгляда.
- Понимаешь, Аль, - наконец сказал он, - язык - это не только слова. Это то, как ты смотришь на вещи. Как относишься к семье, к делу, к себе. Настоящий язык человека - его поступки.
Я кивнул. Медленно.
- Тогда, может, я всё-таки говорю, синьор. Только другими словами.
Он прищурился. А потом чуть кивнул, как будто отметил для себя: «не глупый».
- И чем ты занимаешься, signor Pacino?
- Я актёр, синьор Манчини, - сказал я спокойно. - Учился, играл в театре, сейчас снова начинаю. Не ради славы. Ради настоящего. Ради тех ролей, которые что-то значат. Не просто притворяться - проживать. По-настоящему.
Он долго не отвечал. Потом медленно кивнул, налил себе ещё немного вина и, не глядя, сказал:
- Быть актёром - значит жить сто жизней. Но для этого надо быть человеком, который хоть одну свою прожил честно.
Он поднёс бокал к губам и посмотрел на меня снова.
- Ты такой?
Я выдержал паузу. А потом кивнул:
- Становлюсь.
Он опустил бокал, и в уголках его глаз впервые появилось что-то похожее на одобрение. Не восторг. Не похвала. Но тихое, сдержанное принятие.
А Изабелль сжала мою руку под столом. Не крепко - просто чтобы я знал: он принял. Не совсем, не сразу - но принял.
Франческа Манчини вернулась из кухни с большой керамической формой, от которой тянуло паром и ароматом сыра, базилика и чего-то уютного, почти детского - как воскресный обед в доме, где тебя любят.
- Ну что, хватит разговоров, - сказала она с улыбкой и ловко принялась разрезать лазанью. - Мужчины могут выяснять, кто из них больше сицилиец, но еда всё равно скажет за вас лучше.
Она раскладывала куски на тарелки с той лёгкой уверенностью, которая бывает у женщин, много лет готовивших для тех, кого любят. Каждый кусок был аккуратен, равен по размеру - ни больше, ни меньше, чем нужно, с румяной корочкой сверху и мягкими слоями внутри.
Поставив передо мной тарелку, она слегка наклонилась и спросила мягко:
- А расскажи мне о своей семье, Аль. О родителях. Где они?
Я застыл на секунду. Вопрос был задан просто, почти буднично, но он коснулся чего-то внутри - чего-то, что долго молчало.
Я положил вилку, вдохнул глубже и ответил:
- Мама умерла шесть лет назад. Рак. Всё произошло быстро. Я тогда только начал работать в театре... и не успел с ней попрощаться.
Франческа замерла, взгляд её потеплел, и она, не говоря ни слова, коснулась моей руки. Пальцы её были тёплыми, лёгкими, как у человека, привыкшего утешать не словами, а присутствием.
- Прости, - тихо сказала она. - Это тяжело.
Я кивнул.
- Она была доброй. Очень. Всегда говорила: «Живи так, чтобы тебе не было стыдно возвращаться домой». Я стараюсь.
Изабелль крепче сжала мою ладонь под столом.
- А отец? - спросила Франческа, теперь чуть осторожнее.
- Отец... он в Калифорнии. Работает ресторатором в Сан-Диего. Всю жизнь у плиты. Пиццерия, пара закусочных. У него хорошо получается - он из тех, кто всегда был ближе к кухне, чем к театру. Мы общаемся, но редко. У него своя жизнь.
- Значит, ты вырос между кастрюлями и кулисами, - усмехнулся Джорджо, поднимая бокал. - Сложная комбинация.
Я кивнул.
- Возможно. Но научился многому. Как выдерживать жар. И не сгорать.
Франческа улыбнулась одобрительно:
- А это, дорогой мой, - именно то, что нужно, чтобы выжить в жизни... и в нашей семье.
Лазанья на вкус была такой же, как вечер: тёплой, насыщенной, настоящей. И, несмотря на лёгкое напряжение, я начал чувствовать, что этот дом - с арками, окнами до пола и запахом базилика - медленно приоткрывает для меня свои двери.
Изабелль только собиралась сделать глоток вина, как отец, отложив вилку и вытерев губы салфеткой, повернулся к ней, глядя внимательно, почти изучающе:
- Ну, расскажи. Как прошла поездка в Сполето? Фестиваль... как он там назывался?
- Festival dei Due Mondi, папа, - мягко поправила она, улыбнувшись. - Фестиваль двух миров.
Он кивнул, словно взвешивая это название в уме.
- Да, вот именно. Ну и как? Всё это ваше искусство, сцены, премьеры... Толк от этого был?
Изабелль не обиделась на тон. Она знала: отец не из тех, кто легко верит в мечты. Его нужно было не убеждать - ему нужно было показать, что за словами стоит что-то настоящее.
- Это было... волшебно, - сказала она, чуть помолчав. - По-другому не скажешь. Сполето - как другой мир. Маленький, старинный, весь в камне и цветах. А фестиваль... мы играли на открытом воздухе, под звёздами. Представь: сцена - прямо на площади, люди сидят с бокалами вина, и всё замирает, когда начинается музыка или кто-то выходит на сцену. Даже воздух слушает.
Франческа мечтательно кивнула, явно представляя себе это зрелище.
- И публика? - спросил Джорджо, не отпуская.
- Полные залы. Местные, туристы, студенты. Все слушали, как будто это последняя история на земле. А Аль... - она взглянула на меня с теплом, которое, казалось, озарило комнату. - Аль играл так, что мне казалось, я впервые вижу его по-настоящему. Не просто роль - он был весь в этом. Это было не исполнение - это было признание в любви. К сцене. К жизни.
Джорджо перевёл взгляд на меня, оценивающе. Не отводя глаз, он сказал:
- Звучит красиво. Почти слишком. А ты как считаешь, Аль? Что ты там нашёл - кроме лаванды и аплодисментов?
Я медленно поставил вилку, вздохнул и ответил:
- Я нашёл, что всё, чего я боялся, - не страшно. Нашёл, что могу быть собой. Без масок. И нашёл кого-то, с кем это не страшно. Даже когда сцена исчезает.
Изабелль сжала мою руку, уже не пряча этого.
Франческа улыбнулась и произнесла почти шепотом:
- Вот это и есть настоящий фестиваль двух миров.
Джорджо не улыбнулся, но его взгляд стал мягче, спокойнее. Он молча налил нам всем ещё по бокалу и поднял свой:
- За то, чтобы ваш театр не заканчивался, когда гаснут софиты.