Глава 1
Южный Бронкс.
Май 1957 год.
Все ученики бурно обсуждали, когда же придёт учитель и объявит им результаты экзаменов.
Но меня это не интересовало. Я лишь думал о том, что скоро уйду отсюда. И сразу же зайду в школу испольнительных искусств.
Я мечтал о сцене, о софитах, о том, как люди в зале замирают, когда ты говоришь первую реплику. Всё это казалось таким близким… и таким недосягаемым.
Из моих раздумий меня вывел мой друг Джек.
— Эй, Сонни, хватит витать в облаках!
— А? Что?
— Учитель уже пришёл! Ни терпится узнать, сдал я или нет. — Он сжался в ожидании и слабо стукнул кулаком по столу.
Я пожал плечами.
— Если даже и не сдал — мне это больше не важно.
— Не важно?! — Джек округлил глаза. — Это ведь наш выпускной, Сонни! Все мечтают попасть в колледж…
— А я мечтаю на сцену, — тихо ответил я, глядя в окно. На улице раздавались крики уличных торговцев и гудки машин. Мой Бронкс. Моя сцена…
Дверь скрипнула, и вошёл мистер Гудвин — наш учитель истории. Сухой, строгий, но справедливый. В руках у него был список.
— Господа, тишина! Сейчас я озвучу результаты.
В классе воцарилась тишина. Кто-то тихо молился, кто-то — кусал ногти.
Я же просто ждал. Не оценки. А момента, когда смогу встать, собрать свои вещи — и уйти. Прямо в центр Манхэттена. Прямо к своей мечте. Мистер Гудвин кашлянул в кулак и начал громко:
— Начну с плохих новостей. Экзамен по математике сдали не все. И, к сожалению, один из вас получил самый низкий балл в классе… — он сделал драматическую паузу, оглядывая нас поверх очков. — Мистер Пакино!
В классе кто-то прыснул от смеха. Джек уставился на меня, не веря своим ушам.
Я поднял бровь и спокойно произнёс:
— Моя фамилия Пачино. С «ч», а не с «к».
— Неважно, как это произносится, — отрезал Гудвин, но уже не так уверенно. — В любом случае, результат у вас, мистер Пачино, неудовлетворительный.
— Ну и прекрасно, — пожал я плечами. — Я не собираюсь становиться бухгалтером.
Сзади кто-то засмеялся. Даже Джек фыркнул.
Мистер Гудвин покачал головой.
— Вы, как всегда, с юмором, Аль. Но жизнь — не сцена.
Я усмехнулся.
— Как раз сцена — это и есть жизнь. Только настоящая. Всё остальное — просто скучный фон.
Учитель тяжело вздохнул и продолжил зачитывать список. А я снова уставился в окно, мечтая о дне, когда имя Пачино прозвучит со сцены… уже правильно. И навсегда.
Мистер Гудвин продолжал зачитывать имена, оценки, замечания. Кто-то тихо радовался, кто-то закрывал лицо руками. Я слушал вполуха, пока не услышал снова своё имя — на этот раз без искажений:
— Альфредо Пачино… Провалены: алгебра, биология, география, история… Сдан только английский.
В классе повисла неловкая тишина. Кто-то шепнул: «Ого…» Джек повернулся ко мне, но ничего не сказал.
Я медленно встал.
— Всё? Это всё, мистер Гудвин?
Учитель сжал губы.
— Да, Пачино. Это всё.
Я кивнул, будто ждал этого. Будто всё встало на свои места.
— Тогда я ухожу.
— Сядь, Пачино, урок ещё не закончен, — сказал Гудвин резко, но голос его прозвучал устало.
— Нет, мистер Гудвин. Урок для меня как раз только что закончился.
Я взял свой потёртый рюкзак, в котором давно не было учебников. Только сценарий, исписанные блокноты и старенький том Шекспира. Бросил взгляд на Джека. Он всё ещё молчал, глаза у него были полные тревоги — или зависти. Может, и того и другого.
Я шагнул к двери.
— Аль, ты куда? — прошептал он.
Я остановился и ответил, не оборачиваясь:
— На свою сцену. Если уж я единственное, что сдал — это английский… значит, я не ошибся с мечтой.
И, не дожидаясь ни реплик, ни аплодисментов, я вышел из класса.
Вечер того же дня.
Дверь в нашу маленькую квартиру скрипнула, когда я вошёл. Пахло тушёным мясом и стиральным порошком — обычный аромат нашего быта. Мама стояла у плиты в фартуке, волосы заколоты шпилькой, лицо уставшее, но светлое. Она обернулась и сразу увидела мой рюкзак, болтающийся на плече.
— Сонни ты рано. Как экзамены?
Я молчал, положил рюкзак у стены и сел за кухонный стол. Снял кепку, провёл рукой по волосам.
— Я ухожу из школы, — сказал я тихо, но чётко.
Мама замерла. Ложка в её руке перестала двигаться. Потом она повернулась ко мне:
— Что ты сказал?
— Я больше не вернусь туда. Всё. Я провалил почти все экзамены, кроме английского. Это знак, мама. Я не создан для школы. Я хочу играть.
— Играть? — переспросила она, медленно подходя к столу. — Это ты называешь мечтой? Сценки? Выходки? Кино, театр?
— Да. Именно. Это не просто сценки, мама. Это всё, чего я хочу. Всё, что я чувствую. Когда я читаю монолог — я живу. А в классе я будто исчезаю.
— Сонни… — она села напротив, взяла мою руку. — Ты же умный мальчик. Ты просто ленился. Всё можно наверстать. Я работаю днями и ночами, чтобы ты учился.
— Я не могу жить по правилам, которые убивают мою душу. Я знаю, кто я. И если ты не хочешь в это верить — я всё равно пойду.
Мама встала, отвернулась, прижав руку к лицу. Её плечи дрожали.
— Я всё ради тебя, Сонни… А ты…
— Я знаю, мама. И я тебе благодарен. Но я не могу предать самого себя ради диплома, который мне никогда не понадобится.
Она молчала. Я подошёл, обнял её за плечи. Она не обернулась.
— Я добьюсь своего. Обещаю. — сказал я напоследок уходя из дома.
И в ту секунду я знал — пути назад нет.
* * *
На следующее утро я проснулся у Джека.
Город ещё не шумел, только где-то вдалеке перекликались голуби и скрипели мусорные баки.
Я умылся ледяной водой, надел своё лучшее — хоть и потёртое — пальто и вышел из дома, не позавтракав.
В кармане лежал свёрнутый лист — заявление на прослушивание в Школу исполнительских искусств.
И моё имя внизу: Альфредо Джеймс Пачино.
Манхэттен встретил меня громко. Машины, шаги, смех, запах кофе и жареных каштанов. Всё это смешивалось в один какофонический оркестр большого города. Я шёл быстро, будто боялся передумать. Но в груди пульсировало уверенное: "Это моё. Моё место".
Школа стояла на углу улицы, похожая на театр без афиш. Тихая, светлая, с высокими окнами. Я подошёл к двери, вдохнул — и вошёл.
Сразу в нос ударил запах дерева и пыли от кулис. На стенах висели чёрно-белые фотографии выпускников. Кто-то уже был на Бродвее, кто-то — в Голливуде. Я смотрел на них, будто искал своё отражение.
— Ты новенький? — вдруг раздался голос позади.
Я обернулся и увидел девушку. На год-два младше меня. В зелёном платье, кожаной куртке и с копной тёмных кудрей. Глаза — карие, но с каким-то холодным отблеском. Уверенные, почти вызывающие.
— Наверное, — ответил я. — Аль. Аль Пачино, но иногда друзья зовут меня Сонни.
Она наклонила голову, рассматривая меня.
— Аль… Пачино. Красиво звучит. Как у артиста. — Она улыбнулась. — Я Изабелль. Изабелль Манчини, но друзья зовут меня Иззи.
Я кивнул.
— Ты тоже на прослушивание?
— Нет. Я здесь с осени. Уже почти своя. — Она подошла ближе. — А ты выглядишь, как будто пришёл штурмовать крепость.
Я хмыкнул:
— Возможно, так и есть.
— Тогда удачи тебе, Аль. Но знай: сцена — она не про удачу. Она про правду. Сыграть можно всё, но зритель чувствует ложь.
Я вдруг понял, что она не просто девчонка из школы. В её голосе была какая-то театральная чёткость, прожитый опыт, как у старой актрисы. Может, она просто была из тех, кто уже «там», а я — только в начале.
— Спасибо, Изабелль. Ты права. Но я не пришёл играть. Я пришёл быть собой. И если эта сцена не примет — я найду другую.
— Хороший ответ, — сказала она, и её улыбка стала мягче. — Тогда увидимся на репетициях… если тебя возьмут.
Она ушла по коридору, оставляя за собой лёгкий аромат духов. А я смотрел ей вслед, зная, что точно запомню её. Изабелль Манчини. Девушка, говорящая, как пьеса.
Я сделал шаг вперёд. Навстречу сцене. Навстречу себе.
* * *
Прослушивание шло уже почти час. Кто-то заикался, кто-то играл слишком громко или, наоборот, слишком сдержанно. Я ждал своей очереди, сидя на жёстком деревянном стуле у стены, сжав в руках потрёпанный том Шекспира. Сцена манила, пульс в висках гудел, но я был спокоен. Потому что знал — это мой момент.
— Аль Пачино? — раздался голос.
Я поднялся. Лёгкий треск микрофона, еле слышный шёпот в зале, шелест страниц. И тишина. Все ждали. Я вышел под свет софитов — и вдруг всё вокруг исчезло. Осталась только сцена. И я.
— «О, говори ещё, прекрасный ангел…» — начал я монолог из «Ромео и Джульетты». Голос был чуть хрипловатый, но ровный, наполненный. Я не копировал никого — просто жил каждой строчкой. Боль, юность, страсть, страх — всё было настоящим.
Когда я закончил, в зале никто не шелохнулся. Молчание длилось секунду, две… а потом за столом кто-то отложил ручку.
— Это не уровень новичка, — прошептала одна из преподавательниц. — Он чувствует сцену.
— Он не играет, — сказал другой. — Он дышит текстом.
— Пачино, — произнёс третий, пожилой седеющий мужчина с театральным голосом. — Вы бы хотели попробовать на Ромео?
Я замер. И только кивнул:
— Хотел бы? Я — должен.
Через неделю нас утвердили. Я — Ромео. Изабелль — Джульетта.
— Ну что, Шекспир, — сказала она, когда мы встретились на первой репетиции. — Кажется, тебе не придётся искать другую сцену.
Я усмехнулся:
— Пока ты не решишь, что я плохой партнёр.
— Я уже решила, — ответила она серьёзно, но глаза её блестели. — Ты идеальный. Только не зазвездись, Пачино.
Мы начали читать сцену. Реплика за репликой. Глаза в глаза.
И вдруг весь зал исчез снова. Не было декораций, не было педагогов, даже не было текста. Только она. Только я. Мы говорили — будто впервые. Искренне, будто мир рушился за окном, а нам оставалось только это чувство — острое, как клинок.
После сцены тишина была гуще, чем аплодисменты.
И в этой тишине я понял: это не просто роль. Это — начало. И может быть, Изабелль Манчини — не просто Джульетта.