Спасибо и на том.
Не имеющий власть над сердцем потешен.
"Привет.
Я не писал тебе писем. И, наверное, сейчас совершаю ужасную ошибку, но молчать стало совершенно невыносимо." *зачёркнуто*
Дима давно перестал видеть в себе сильного человека. Тут уж даже человека было сложно разглядеть. Он, наверное, давно принял образ куклы, и поэтому сейчас, когда жизнь в который раз со всей дури ударила его по лицу, напомнив о бренности реалий, он не смел даже возразить. Дима обладал одной из самых противоречивых черт характера: он был упрям, но только если ему это было выгодно. Мир - он такой: опускает, бросает на жёсткое, подчиняет. Бороться с ним смысла не имеет - надо выдохнуть, кивнуть: спасибо, что жив ещё. Дима с детства впитал эту простую истину и никогда с ней не спорил. Счастье в простой еде и крыше над головой. Его такой расклад устраивал, просить больше казалось абсолютной наглостью.
"Привет.
Я не должен тебе писать. Ты подумаешь, что я редкостная скатина, раз решился на это после случившегося. Но я не мог оставить всё так, как есть. Я должен принести извинения." *зачёркнуто*
Ты похоронишь всех, кого любил, и однажды кто-то похоронит тебя. Дима, переживший похороны матери, прекрасно знал и эту истину. У него не было ни единого повода искать причины для счастья или же шансы мыслить более оптимистично. Он покупал в соседнем магазине дешёвое вино, забывал поесть - вместо еды курил до фильтра, растрачивал себя как подросток карманные деньги: на всякую чушь.
"Привет. Надеюсь, ты уже не презираешь меня. Хотя за то, что я сделал, мне уже предоставлен персональный котёл в аду. Но даже, падая на дно пропасти, я рассчитываю на твоё прощение. Найдёшь меня, я точно знаю, как бы я не скрывался и не прятался, ты найдёшь меня. И тогда, гори всё огнём, родная, все эти земли превратятся в пыль и песок, а слова рассыпятся на буквы, но только бы ты нашла меня. " *зачёркнуто*
Из Берлина он вернулся недавно. Иными словами - три недели назад. А уже в среду эффектный и стильный, как датское кино, город уже казался давно забытым сном. Дима, сколько бы не старался, не мог вспомнит ни запаха бабушкиной еды, ни пива в баре, ни лица Мартины.
За последнее время он, вопреки всякой логике, помнил только одно. Это, как по наитию, без вмешательства шальной головы, выливалось на серую бумагу.
"Привет.
Ты доводишь меня до петли." *зачёркнуто*
Влюблённость имеет свойство отучать от страданий, любовь напротив же - к ним приучает.
"Я всё помню".
Неужели миллионы лет истории, люди от Соломона до Наполеона, от Архимеда до Декарта, все эти даты, войны, события, великие города и целые цивилизации, утопающие в пепле и прахе, были ради этих дней? Неужели всё так? Дима вдруг совершенно ясно осознал, что он всего лишь какой-то конечный продукт всех судеб тех, кто жил до него, нося одну с ним фамилию, переживших множество лет и никогда не узнавших, что их пра-пра-правнук будет стоять болваном, не сумев выдавить из себя из звука. А ещё он думал, что красота, пройдя определённый временный этап, превращается в нечто фантастическое. Или это всё сердце виновато. Влюблённое, дрожащее, смертное.
Она никогда не была для него объектом страстного поклонения, а чувства, что он питал к её персоне, не являлись синонимом любви - напротив они представляли собой нечто скомканное, сумбурное, слишком лёгкое, чтобы называться любовью, но в тоже время он ни с кем не был столь близок и никого не желал так сильно, как её.
Её - ту девчонку с чёрными волосами и крохотным ростом. Её, пахнущую кремом для загара и вином. Танцующую на берегу в чёрном платье под песни Сэма Смита. Её - безоглядно прекрасную и смелую, ошеломляюще едкую и до ужаса чужую.
Её.
Эллу.
Проще застрелиться, чем заставить человека, никогда тебя не любившего по-настоящему, вдруг воспылать глубоким и светлым чувством. Первое, конечно, фатально, но не оставит мучительного сожаления и чувства униженности.
Дима, честно говоря, был совсем уж посмешищем. Найдя на просторах серых бумаг мелкую запись о работе, он алчно решил, что труд поможет ему перестать заниматься моральной экзекуцией. Не вышло.
Работал он в крохотной фото-студии на против станции метро. Вокруг воняло мочой. Проходя мимо старушек, торговавших цветами, он искренне не понимал, почему аромат роз не перебивает зловоние. Иногда даже покупал цветы и оставлял их на подоконнике в студии. Ни разу не ставил в воду. Труп, опущенный в формалин, всё равно труп.
В день приходило от силы десять-двенадцать клиентов. Чаще всего, суетные студентики, мямлившие что-то про скидки по удостоверению. Скидок не было. Но был аппарат с кофе и конфеты в вазочке. А ещё Дима делал вид, что не замечает горсти мелких леденцов, отправленных в карман.
Он делал снимки, печатал, обрабатывал фотографии, был вежлив, как эталонный сотрудник обслуги. Достаточно улыбчив, чтобы не придрались, в меру серьёзен - вдруг подумают, что он флиртует. Дима с самого детства умел быть удобным.
Клиент просит немного заузить лицо на фотографии. Да, конечно.
Отец просит сделать вид, что ничего не было. Да. Конечно.
Дима чаще щурится, а глаза вечером болят так, что в экран смотреть физически больно. Теперь он таскает с собой очки, но надеть почему-то стесняется. Чешет глаза грязными пальцами, ругает себя за это. Прозрачные слёзы вытекают из красных глаз. Даже при всё желании у Димы не получается выглядеть не жалким. Впрочем, иногда девушки, заходящие сюда сделать пару кадров, слишком улыбаются и, будто он не заметит, кокетливо посасывают нижнюю губу. Измерять своё качество количеством людей, обратившим на тебя внимание - конечно, ужасная глупость, граничившая с пошлостью. Но Дима - существо социальное и ничего с собой поделать не может.
Когда никого не было, он доставал из ящика стола потрёпанную книгу. Приглаживал согнутые углы, нюхал грязно-белые страницы. Книга открывалась со смачным хрустом и слегка выгибалась в его руках, как преданная любовница.
Сейчас он читал легендарную работу Сенкевича. Хотя, выбирая между подобным трудом и популярным нынче нон-фикшеном, он бы выбрал последнее. Но книги про космос или о природе были прочитаны ещё прежде, а "Камо грядеши" удачно попалась под руку.
Классику надо читать только по своей воле, не опираясь на чужой опыт. И лишь в таком случае, попав к вам в руки, она не отяжелит вас своим слогом и культовой печалью, а раскроется, словно бутон полевого цветка.
В школе Дима прогуливал уроки литературы: от того, наверное, до сих пор мысли выражал натянуто, сбивчиво, путая слова. Писать не умел категорически. В седьмом классе учитель так и сказал: "Вы, Дмитрий, способны только всех отвлекать и баловаться. Так жизнь пустышкой и проживёте". Похоже, то высказывание, брошенной через парты, стало пророческим. Но Дима и его принял. И это тоже.
В пятницу, отработав не особо и добросовестно полдня, Дима направился домой. Квартиру вместе с двумя ребятами он снимал в часе езды отсюда. Для Москвы - не много. Впереди выходные, а значит, чтобы дочитать, книгу необходимо взять с собой. Рюкзака у него при себе не было. Зажав книгу подмышкой, Дима запер дверь, щёлкнул пультом, врубая сигнализацию. Обошёл скромную будочку, проверив всё ли в порядке, бегло протёр запылённую решётку на окне.
Не устал, но в метро сразу же уснул. И так крепко, что едва не проспал нужную станцию. Дверь противно визжала, вагон раскачивался, механический голос монотонно перебирал станции. Поезд нанизывал станции, как бусинки на тонкую леску. Красный бегунок, чуть подрагивая, черпал одну за другой. "Охотный ряд", "Лубянка", "Чистые пруды". Двери распахивались, вагон наполнялся очередной толпой, ноги ходили по обуви, сумки ударяли по голове. На "Комсомольской" - слишком многоликой и широкой под стать своему вокзальному окружению - Дима вышел. Сонно потёр глаза, поднялся по лестнице, обходя многочисленные сумки на колёсах и бесцветных людей. Теперь надо пересесть на "кольцо" и спокойно дремать до следующей пересадки. Были и другие пути. Покороче. Но Дима любил метро и любил эти длинные дороги, в которых он оставался один на один с шумом, мешающем ему заниматься самосжиранием. Сложно анализировать всё и вся, когда мир трещит, хлопает, шатается и говорит разными голосами.
В пять он уже был на нужной станции. Усталый, выбрался на поверхность, и даже несколько секунд морщился, привыкая к некому подобию свежего воздуха. Это неплохой район, тут ещё не все лесопарковые зоны вырубили ради очередного квартала.
Выбрав и здесь маршрут по длиннее, Дима плетал среди проулков и дворов. Было тепло. На улице не многолюдно. Идеальное время, чтобы гулять. Чередуя аккуратно вымощенные аллеи с узкими тропами среди детских, Дима, в конце концов, вышел к проулку, после которого была шумная дорога. Там уже, вдоволь нагулявшийся, он сядет на трамвай и проедет до дома.
Опустив, руку в карман, Дима достал смятые купюры. Бегло пересчитал их, запихнул обратно. Хватит, чтобы зайти в магазин возле дома. Сосед просил купить немного овощей и яйца. Дима ещё не отказался бы от газировки. Проходя по проулку, пахнувшему кошками и табаком, Дима резко захотел курить. Залез в карман снова. Зацепившись за пачку сигарет, сотка рублей плавно выбралась наружу, а затем опавшим листок понеслась на пыльный асфальт. Дима раздражённо фыркнул.
В фото-салоне платили мало. Хватало на еду-проезд-жильё. До состояния нормальной жизни, когда всё более-менее устраивает, Дима не дотягивал. Потёртые джинсы были потёрты не потому, что ныне так модно, а потому что они просто старые. Очень старые. На новые денег нет. Ни на джинсы, ни на рубашки, ни на что. Потерять деньги - это уже не досадная оплошность из прошлой жизни, а небольшая такая катастрофа.
Быстро подняв купюру, он вскинул голову и всё.
Боженька, крутивший это кино, пустил её именно сейчас. Свет, отколовшись от солнца, окружил её, как собственное создание, подчёркивая идеально чёрные волосы и белую шею. Туфли на тоненькой шпильке отбили лёгкий мотив на асфальте, и она скрылась так, словно была миражом в знойной пустыне.
Воскреснут мёртвые, да воцарятся праведники.
Выпустив книгу из рук, Дима ломанулся вперёд, стараясь успеть. Хотя бы сейчас. Раз. Успеть. Сегодня.
Пожалуйста.
Он выскочил на дорогу, огляделся. Люди двигались сплошным потоком, вокруг сигналили машины. Странные силуэты, головы без лиц, чёрное-белое, чужое. Он вгляделся вдаль, и рассмотрев чёрные волосы, побежал за ними. Это она, она, она. Не может не быть. И в голове молотком отбойным звучало имя её.
Дима протянул руку, в очередной раз пытаясь ухватиться за потерянное счастье, но оно, снова ехидно оскалившись, прошло мимо.
Сколько бы он не бежал, как быстро бы не обгонял суетливых прохожих, так и не мог догнать. Это будто старый, забытый сон, где всё движется, а он - нет. Кровать, покрытая белой простынью, плывёт посреди моря. Слишком старый сон. И Дима, наконец, понимает, что всё это не реальность. Это — да — странное продолжение его сомнамбулического состояния, в котором Дима отчаянно завис, как пойманная камбала на крючке рыбака.
И, осознавая весь абсурд жизни как таковой, Дима, наконец, закричал.
- Элла!
Но никто не обернулся. Никто.
Короче.
Камо грядеши, чёртов неудачник?