Ликорис

Есть в жизни моменты, когда человек уже понимает, что Высшие силы смотрят на него, а может, даже двигают им, желая своим перстом указать на нечто важное. Человек это чувствует, весь сжимается под гнётом потусторонних сил, ощущая свою малозначительность. Иногда эти мгновения проходят почти незаметно, но чаще они, подобно лошади, что сминают своими копытами луговую траву, оставляют вмятины на нашей жизни.

Вика не верила ни в бога, ни в Судьбу, но визитка с красной гвоздикой в центре будто горела в кармане, магнитом притягивая её к нужному зданию.

Это оказался зал на втором этаже нового торгового центра — полгода как сдали здание в аренду, ещё не все помещения заняты. Большое пространство идеальной белизны: ковёр с длинным ворсом, глубокие кресла, стеклянные столики в углах, кипельно-белые занавески. Здесь бы снимать рекламу отбеливателя.

Точное количество людей Вика бы не назвала: некоторые заходили на пару минут и, перекинувшись с кем-то несколькими словами, уходили, кто-то заглядывал на миг, едва приоткрыв дверь. В основном в зале было человек восемь, но, как Вике сказала девушка, не поднимающая головы от планшета, по пятницам здесь больше двадцати. Сегодня явно не пятница.

Валерия, поприветствовав Вику, коротко рассказала ей, где всё необходимое, с вежливой улыбкой — такая бывает только у администраторов европейских отелей — протянула бумажку, на которой идеальным курсивом было написано расписание встреч.

— Это точно не Аум Синрикё*?

— Точно, а я явно не Асахара**, ты не волнуйся, такие места есть в каждом городе, я тебя уверяю. Достаточно просто немного полазить по соцсетям — и сама поразишься, как много подобных групп можно найти, — обволакивающим голосом произнесла Валерия. — Будь как дома.

Дома не было чужих людей, дома не пахло восточными благовониями.

Вика осмотрелась, пытаясь найти кого-то, с кем можно было поговорить. Она давно ни с кем не разговаривала: с родителями было трудно, одно лишь присутствие Софи рядом напоминало о том, что случилось. Ей просто был нужен кто-то новый, не запятнанный кровавой не_правдой.

У окна стояла невысокая женщина, густые волосы цвета пшеницы были забраны в тугой узел. Она читала книгу, чуть прищурившись, и изредка поднимала глаза словно искала кого-то.

— Обычно тут более оживлённо?

Она оторвалась от чтива, посмотрела на Вику.

— Я здесь новенькая.

— А, — женщина улыбнулась. Так же мило и обаятельно, как и Валерия. — Да, ты права. Но Костас заболел, и греческий пришлось отменить.

Это звучало как шутка.

— У вас тут учат греческому? Серьёзно?

— Триста рублей в час с человека. А по вторникам приходит учитель танцев. Видела бы ты, какой импозантный мужчина.

— Не сомневаюсь. Вы давно сюда ходите?

— Дай-ка подумать... Кажется, полгода. У меня были проблемы в театре, и — как знак свыше, ей-богу, — я узнала об этом чудесном месте.

— Вы актриса?

— Восемь лет играла Офелию, — горделиво заявила дама, вскинув голову. — Ты не смотри, что я не так уж и молода: если верно поставить свет, то мне и двадцати не дашь.

Она была красивой, но явно лукавила: на высоком лбу отчётливо выделялись тонкие, как леска, морщины, а у глаз расположились «рыбьи хвосты» — признак то ли плохого зрения, то ли доброго, как полагают некоторые, нрава.

— Сейчас, видно, считая, что я не гожусь для сцен любви и приторных речей, мне дают только роли знатных дам более зрелого возраста. Но ничего, — она грустно усмехнулась, — муж меня обожает, и когда я играю мать Джульетты.

Вика тактично промолчала, решив, не упоминать о том, что мама Джульетты является весьма молодой женщиной.

— Так откуда вы узнали об этом месте?

— Сказала же: судьба.

Вика с трудом сдержала разочарованный вздох, но вовремя взяла себя в руки.

— Но если внимательно посмотреть на перст судьбы, то всегда можно рассмотреть и того, кто тебе указывает.

«Офелия» вздохнула и закрыла книгу. Это был Бальзак.

— Я получила визитку от поклонницы, она дождалась меня после спектакля, мы немного поговорили о пьесе... Кажется, тогда шёл «Король Лир» или «Макбет», чёрт, уже не вспомню. Но особа так изумительно отзывалась о данном месте, что я была просто очарована. Как я и говорила прежде, у меня были некоторые проблемы, и поэтому я нуждалась в чём-то новом. Тогда здесь ещё был Яков, прекрасный поляк, он работал в одной фирме и приходил к нам, ибо ему было очень одиноко. Такой приятный человек. А неделю назад...

Она вываливала на Вику информацию пачками, тоннами, качественно утрамбовывая выданные порции, и приступала к новым историям. Меньше, чем за полчаса, Вика узнала практически о каждом человеке, которых видела здесь актриса. Обладая изумительной памятью, она, казалось бы, знала не только имена всех, но и кто чем увлекается и где работает. И, пылая особой страстью к интригам, она притихшим от волнения голосом, поведала о парочках, что уезжали отсюда вместе, нетерпеливо впиваясь друг в друга поцелуями уже в коридоре. Иногда она замолкала, смотрела на дверь и, вздыхая, продолжала рассказ. Без всяких сомнений, это была очень приятная женщина, которая и вне сцены играла очередную пьесу.

— Это Пушкин, — кивнула на загорелого мужчину, что расхаживал по периметру зала с чашкой чая в руках. — Увы, не помню его настоящую фамилию, но ты только посмотри на его бакенбарды. Один в один!

Оказалось, что здесь не особо любили свои настоящие имена, будто, переступив порог, желали начать что-то новое, нечто, на что не были способны за пределами комнаты.

Вику полностью устраивало её имя.

— Значит, это Валерия вас пригласила?

— Что? — хлопнула ресницами «Офелия». — О нет, дорогая, нет, это была не она.

— Но кто тогда?

— Химико.

А может, ну его, а?

Отдать бы всё в руки бога, а может, и тех самых загадочных, вечно скрывающихся Высших сил, которые только и могут, что исподтишка шептаться, приглядывая за людьми. Вика же не оловянный солдатик — хоть и крепка, вон какие руки сильные, — она падает, если толкнёшь. Слишком много всего навалилось на неё, завалило, и теперь она — жук, лежащий посреди дороги. Он смотрит на бледно-голубое небо и дёргает своими лапками. Коричневая спинка прижата к пыльной земле, лапки шевелятся так отчаянно часто, что издали напоминают пар, вздымающийся над чашкой — конечно, коричневой, крохотной.

Жучок бы хотел взлететь, или — ну слушай, вселенная, бог, Высшая сила, — хотя бы проползти немного. Но нет.

Вика, раздавленная и измятая ощущением собственной испорченности, вслушивалась в голоса вокруг, всматривалась в искажённые пришпиленными улыбками лица на фоне белых, как первый снег, стен и ничего, ничего не хотела. Только бы снова летать или хотя бы ползать.

Офелия, облокотившись о подоконник, чуть улыбнувшись, ждала, видно, реакцию. Это ведь нормально: ждать отдачи после того, как из тебя долго и муторно вытягивали слово за словом. Вика понимала и это.

— Не отказалась бы от подробностей, если вас это не затруднит.

Речь у неё выходила сложная, как с листочка, будто Вика старательно хочет быть предельно вежливой. От корки до корки.

— Есть условие, которое негласно поддерживают здесь все: не говорить о тех, кто привёл. Конечно, многие пришли сюда, узнав либо из социальных сетей, либо благодаря Валерии, так что буду признательна, если ты не станешь распространяться о том, что я сказала. Хорошо? Это место мне необходимо, оно... помогает справиться с внутренними тревогами куда лучше, чем бутылка коньяка.

— Полагаю, что рано или поздно я сама познакомлюсь с Химико.

— Ну не скажи, — усмехнулась Офелия. — В последний раз я видела её две недели назад. Химико пришла сюда явно не в духе, поговорила с Валерией, затем покурила в коридоре и ушла. Я даже не успела с ней поздороваться! А знаешь, как бы мне хотелось... Чудесная девушка всё-таки, чудесная.

— Что значит её имя?

Офелия, чуть прищурившись, внимательно посмотрела на Вику, пытаясь найти на её лице нечто ценное, важное.

— Хороший вопрос, — она поправила выбившуюся из причёски прядь, — я, помнится, даже гуглила это имя... Японская правительница, которую часто сравнивают с богиней, отсылают к страницам мифологических книг. Она была замкнута, не выходила в свет, мало с кем общалась, не допускала в своё окружение мужчин. Химико обладала великим умом, навыком блестящего стратега и дипломата. Есть легенда, что после её смерти было убито более тысячи рабов. И похоронили их близ её могилы.

— И я читала о подобном, — задумалась Вика, — только книга называлась «Легенды и мифы Древнего мира».

— Вот видишь, правдой и не пахнет, но кто сейчас докажет обратное?

— Девушка, взявшая подобное имя, не лыком шита.

Офелия едва слышно усмехнулась. Её длинные пальцы рефлекторно сжались в крепкий кулак.

— Увидишь её хотя бы раз и поймёшь, что ей идёт это имя, ох как идёт.

***

Мимо них прошла хихикающая парочка, и парень вдруг поднял глупо визжащую барышню и понёс её к тротуару на руках, дабы она не ступала босыми ногами по песку.

Элла повернулась к Диме и шёпотом произнесла:

— Хочешь, я тебя тоже так понесу?

— И мы будем квиты? — глупо хихикнул он. — Я тяжелее, чем кажется, Белая фея*, тебе меня не поднять.

— Любишь дурацкие прозвища — придумай мне другое. И вообще, откуда это у тебя? От Ру? — в её голосе промелькнуло что-то близкое к иронии.

— Нет, — сухо ответил он. Вспоминать о Ру не было ни сил, ни желания. — Эта школа в прошлом.

— Началось, — протянула Элла, устраиваясь поудобнее на расстеленном на песке полотенце. — Очередная история, которая живёт за закрытой дверью? Много их у тебя?

— Я простой человек, простым людям свойственно иметь свои тайны. Будто у тебя их нет.

— Есть, — в отличии от него Элла и не собиралась скрываться за тёмной вуалью загадочности. — Секреты — это вообще кольчуга для женщины. Тонкая, но крепкая, и чем меньше людей о ней знает, тем больше шансов выжить. Так что я принимаю твоё право на тайны, но никаких дурацких кличек!

— Не веришь мне?

Элла замерла, словно гадая: играет ли он с ней? Но она помнила: они уже смотрели так друг на друга тогда, когда он нёс её, и было внутри что-то, напоминающее натянутые нити. Сердце подвешено, лёгкие тоже. Ни удара, ни вздоха. Казалось, что она стала невозможно зависима.

— Тебе — верю.

— Тогда слушай: я не любитель исповедоваться, — его голос эхом отдавался у неё внутри. — Но, раз так вышло и мы, считай, в одной лодке, я однажды расскажу тебе о себе. — Сверкающие глаза смотрели на её лицо и одновременно мимо. Она словно стала ниже. Слабее. — Я не уверен в том, что моя история не испугает тебя. Но раз дал слово — сдержу.

Элла выдохнула.

— Тебе обязательно так нагнетать, а? — она запнулась, на миг задержала дыхание. — Не хочу ставить тебя в неловкое положение.

— О, будто ты на это способна, — усмехнулся Дима, поднимаясь. — Ты сегодня очень красивая, кстати говоря.

— Боже-боже, Дима, неужто флиртуешь? Что дальше, дверь передо мной откроешь?

— Ну нет, я пока на такое геройство не способен.

Элла тоже встала, по привычке отряхнув платье и покрутив головой, рассматривая ночное небо — чёрное, как агат, и столь же сверкающее.

Ветер трепал подол её длинного чёрного платья, а сама Элла куталась в вязаный кардиган, прихваченный с собой. На уже их привычном месте на пляже стояли пластиковые стаканы, в песок была воткнула бутылка белого игристого вина. Дима находился в воде и всматривался в бархатную тьму. Чем ближе была к нему Элла, тем отчётливее слышала музыку, звучавшую из его смартфона.

— Сэм Смит? Ты сейчас серьёзно? — рассмеялась она, становясь рядом.

Он окинул её взглядом: в свете луны Элла выглядела потрясающе.

Дима не сомневался: жизнь у неё будет долгая, полная событий, людей и напрасных слов. Он это точно знал уже сейчас, смотря на Эллу, стоящую в половине шага от него. Ветер поднимал вверх тонкий, чуть ли не прозрачный подол, девушка недовольно одёргивала одежду, но улыбка не сходила с её лица. Да, несомненно, ещё восемь — десять лет — и её очарование, отвага возвысят Эллу надо всеми, над всем.

Восемь — десять лет — и Дима, лежащий под завалами собственного отчаяния, сможет только смотреть на неё, точно так же, как и сейчас: издали, криво улыбаясь, чуть прищурившись. Светит, знаете ли, в глаза светит. И он распят на своей печали.

— Полностью. Ты ведь знаешь, что его музыка всегда очень тосклива?

Элла взяла с камня стаканы, плеснула туда вина, отнесла ему.

И — вот оно, вот оно, счастье! — Элла прижалась к нему, ещё горячая после долгого пребывания на солнце. Дима коснулся тыльной стороной ладони её лба — жара нет, не перегрелась. Всё в порядке.

— Тоскливая музыка, тоскливые мы?

Он взял стакан, пригубил — слишком сладко.

— Ты замечала, что некоторые голоса вплетаются в воздух? Они не просто звучат из динамика, они будто становятся частью атмосферы?

Она не ответила, подняла подол платья и вошла в воду. Было тепло, и вода приятно ласкала ей щиколотки.

— Я думала, что всё будет иначе. В моей голове эта поездка явно была другой.

— Мне жаль, что ты не увидела отца.

Он встал возле и опустил руку на её плечо.

— Но мы были готовы к тому, что это будет трудное путешествие, и ты справилась. Ты молодец.

— Но я опоздала.

Дима слышал, как в прибрежных ресторанах звучала музыка и щёлкали каблуки. Как разговаривали друг с другом люди и как звенели бокалы.

— Напротив, я думаю, что ты здесь как раз вовремя.

Элла улыбнулась, вдруг понимая, что верит его словам.

— Я благодарна тебе за всё это. Мне было бы куда страшнее, будь я одна.

И может, это вино, но ей вдруг всё показалось лёгким и прекрасным. Вот она, молодая и, кажется, вполне себе хорошенькая, вот он, добрый и чудесный. И сегодня — пока у них есть сегодня — они же могут всё. И Элла, бесконечно веря в это, пододвинулась к нему, прижимаясь к Диме всем телом.

— Я думаю об этом каждый день, каждую минуту. Что было бы, будь я смелее и придя раньше? Встретила бы своего отца? Но слишком много «бы», верно? Прости, — она невольно коснулась мочки уха, смущённо опустив глаза. Вода, освещённая звёздами, казалась раскинутым вдоль горизонта атласным полотном. — Я говорю так много и такие глупости.

— Когда мне грустно, я иду на станцию метро и делаю вид, что жду кого-то, что мне есть кого ждать.

Элла удивлённо моргнула и качнула головой.

— Что ты имеешь в виду?

— Это нормально, что, переживая, ты не можешь владеть собой, — Дима чуть наклонился и провёл ладонью по поверхности воды, будто испытывая её на прочность. — У всех свои инструменты борьбы с болью. И ты не виновата в том, что случилось с твоим отцом.

— Я это знаю, — едва не вскрикнула Элла, — просто вся моя жизнь — это история о том, как я делаю не тот выбор, ошибаюсь, опаздываю. Всюду вторая. Люди смотрят на меня и думают: «Какая красивая». Может, даже завидуют, но вот только чему? Моим генам, а? — она нахмурилась, смотря вдаль, крепко сжав пальцы в кулак. — Ну посмотри на меня. У меня нет мозгов, как у Софи, я еле-еле без троек закончила школу. Учиться хорошо я никогда не могла. Усидчивости, наверное, нет, а природных талантов лишена. Я не могу зубрить, как Вика, и вот точно никогда бы не потянула большие объёмы информации. Я не рисую, не пою, крестиком не вышиваю. В детстве два месяца трепала нервы учительнице танцев, но потом она сказала, что моё умение не попадать в такт музыки слишком уж потрясающее и грех его устранять. Видишь, я не гений, не старательна, талантов не имею, поэтому давно уже поняла: на что-то особенное мне рассчитывать не стоит. Можно, конечно, питать себя глупыми надеждами и мечтать о великом будущем — ну, мало ли что случится и как мне повезёт. Но я не стану. Я промахиваюсь везде, и сейчас снова промахнулась. Ни талантов, ни удачи, ни силы воли. Даже, чёрт возьми, с отцом проститься не смогла.

Очаровательная юность, радость бытия. Вся жизнь — далёкое, бескрайнее поле, полное надежд, простирается перед ней. Счастье быть молодой и здоровой. Элла была, наверное, очень счастливой.

Кровь родителей, смешавшись в ней, превратилась в действительно чудесную картину. Элла была поистине красива. Природа ликовала, когда творила её, как говорила мать. Но Элла видела, смотрела на лица родителей и видела: красивые лица передаются в их семье как знамя. Но теперь-то Элла знала: красота — это искупление.

Мать и отец прежде будто сговорились: давай платье новое купим, ты как куколка будешь; давай, милая, заколку с бантом...

Они крутили её у зеркал, водили к друзьям, показывали. «Это наша Эллочка. Красивая, не правда ли?»

Друзья восторгались, вздыхали, кивали головами. Мама крепче обнимала Эллу за плечи. Дочка красивая у неё вышла — хоть есть чем гордиться.

Красота — удачно вытянутый лотерейный билет. Элла ненавидела лотереи.

Ей на самом деле просто очень хотелось, чтобы её любили.

Дима невольно простонал.

— Эл.

— Ну что? Смотришь на меня и не понимаешь, откуда вся эта печаль? Что, напоминаю тебе избалованную девушку, которая не понимает, как ей везёт? Я права?

Он поднял руку и коснулся её волос, взлохматив их, и девушка еле заметно вздрогнула.

— Что ты делаешь? — нахмурилась Элла.

— Ты похожа на ежа.

Элла звонко рассмеялась, откинув голову. Его тёплые пальцы дотронулись до её гладкой кожи, заставляя сделать глубокий вздох.

— Умеешь ты делать комплименты, однако.

— Спорим, я первый сказал тебе это?

Элла вздохнула.

— Да, первый. А ещё ты самый первый, с кем я хочу быть вот так просто. Сидеть и смотреть на море, — её голос звучал уверено, ясно, как лучшая в мире музыка, — со мной такого не было прежде. Хотя я уже была влюблена. Но ты — другой. И я этому рада.

Слова должны убивать сразу.

Слова — пули, что всегда попадают точно в сердце.

Если открывать рот, то только не вхолостую.

— Что ж, Элла, неплохо.

Время наш союзник, а не враг. Оно показывает, сколько у нас за плечами, просит нас быть внимательнее, следить за ним, чтобы верно рассчитать силы. Мы же, паникуя, видим в нём гильотину.

Дима опустил руку ей на плечо, притягивая к себе. Он впервые ощутил себя счастливым — так, словно и не жил прежде.

— Я не думаю, что ты права насчёт меня. Поверь, я не заслуживаю всех этих слов, — его шёпот опалял кожу лица. — Но пока ты в это веришь, я постараюсь не разочаровать тебя.

— Ну, я не так уж и очарована.

— Неужели?

Они были точками реальности, камнем и водой. Они существовали здесь и сейчас. Губы Эллы были сухими, тёплыми, как парное молоко, её кожа пахла пудрой, вином и почему-то апельсинами. Дима опустил руку вниз, на мгновение оторвавшись от её губ, и внизу, касаясь тёмного, как ночь, платья, их пальцы переплелись. Любовь — это вообще исключительно твоя проблема, и не стоит требовать отдачи, — оттого Дима не смел и верить во всякую взаимность, хоть и ощущал приторность внезапного счастья.

— Я люблю тебя, — сказал Дима как бы между прочим.

Погода сегодня прекрасная.

Море очень тёплое.

Пахнет солью и ежевичным вином.

Я люблю тебя.

Лишь от звучания её имени у него внутри что-то дёргалось, загоралось, прорастало в лёгких, мешая дышать. Почему все слова такие простые, а имя её становится петлёй на его шее?

Элла хотела сказать ему что-то ещё, но слов, способных описать её ощущения, и не было, хотя прежде она славилась тем, что всегда в самых тёмных уголках своего разума отыскивала нужные фразы. Совсем закружилась шальная голова.

Но если бы она всё-таки смогла найти в себе силы вцепиться в него железной хваткой, как в брошенный в воду спасательный круг, то слова её были бы похожи на заклинание.

«Люби меня, целиком и полностью, без всяких обещаний. „До смерти" звучит обречённо. Будто тебя от этой любви только смерть спасёт. Люби вот эти руки, люби плечи и шею; люби то, как я сгибаюсь, сидя за обеденным столом; как кусаю губы до крови, а потом срываю с них тонкую кожу, как чешую; люби тонкие пальцы, с которых вечно спадают кольца; люби мои губы, растянуты они в улыбке или нет, накрашены или нет; люби рот — влажный от твоих поцелуев или нет; люби белые, ровные зубы, и даже ту „восьмёрку", запломбированную; люби веснушки на бледной спине; люби старый шрам, полученный ещё в детстве, на ноге чуть выше колена... В общем, люби меня всю абсолютно, запредельно и космически. Или уходи».

И отсюда, с берега, вот с этой точки, что, наверное, не нашлась бы и на карте, вся его жизнь пойдёт кривой линией, иногда даже кровоточить будет.

___________

* — японская секта, известная терактом в метро

** — её босс

*** — отсылка к имени жены короля Артура. Gwenhwyfar переводится как Белая фея.