Глава 9
Вот уже две недели как я в Петербурге. Серый, сырой и холодный город вновь поглотил меня в гущу всех событий, в нём совершаемых. За время моего отсутствия — длилось оно почти год — ничего не изменилось в лучшую сторону: город, как мне показалось, стал лишь более мрачен. Я уже успел немного и отвыкнуть от здешних людей: все ходят унылые да угрюмые, — во всяком случае, мне так казалось. И где же ещё искать покоя как ни здесь. Никаких ярких красок — какое беспокойство может испытывать душа, находясь в столь тихой, безжизненной обстановке? Какое-то мóжет.
Поначалу я старался всё обдумать: я думал о Мари и о моём внезапном для неё отъезде, я думал об этой глупой дуэли и сперва даже, казалось, переживал за этого гнусного человека. Но эта глупая мысль меня скоро оставила: он получил то, чего заслуживал! Вскоре я бросил эти раздумья; но покоя так и не нашёл.
Я узнал, что неделю назад в Петербург приехал и Мазунин. Это странно: по его словам, он должен был провести во Франции ещё хотя бы недели три, после чего только вернуться. Быть может, последствия дуэли так сказались на нём. В последний раз как я его видел, я запомнил его трусливым, совсем, совсем бледным как мел, и неподдельный страх в его глазах всё понятно выражал без каких-либо слов. Как бы то ни было, двумя днями ранее я написал ему пригласительное письмо, и ждал у себя. Уж не знаю, что мною двигало, но я ощутил большое желание поговорить с кем-либо, и Мазунина я счёл единственной подходящей кандидатурой для этого.
Сегодня он навестил меня. На его лице я не увидел ровным счётом никаких перемен: оно было, как и раньше, спокойным, с притворной улыбкой, выражающее постоянную робость. Лакеи проводили его ко мне в залу, усадили на диван, и я угостил его чаем. Странное чувство было во мне: передо мной сидел знакомый мне человек, я сам пригласил его, сам угостил, разговариваю с ним, а на душе становится всё тяжелее и противнее.
— Вы так резко умчались, Анатолий Степаныч, — говорил он, — я, право, и опомниться-то не успел. Гляжу: вы уже далеко-далеко на лошади-то своей… Я на следующий день к вам в номер, вас проведать, а мне говорят: ушёл. Я им, мол: как ушёл? А они мне: ещё вечером и ушёл. Я, право, и не знал, что делать…
Стоило ему только упомянуть о дуэли, как злобное чувство закипело во мне. Я ощутил в этот момент ужасную неприязнь к Мазунину: я помню эти его «личные соображения» — да он желал моей смерти не меньше всех остальных, присутствующих на той проклятой поляне; я ощутил нестерпимое отвращение к тому нахальному французу и омерзение к самому себе. Неужели мне стыдно за эту дуэль?
— Что же с Лораном?.. — тихо спросил я его.
— Ранение оказалось пустяковым. Вероятно, уже оправился. Вы не беспокойтесь так, Анатолий Степаныч.
— Я вовсе не беспокоюсь; право, мне нет никакого дела, — грубо ответил я.
— А от чего же вы вернулись в Петербург так скоро? — спросил я после недолгого молчания.
— Я получил известие от Тамары — это моя кухарка — говорит, Анна Григорьевна слегла. Не то горячка, не то лихорадка. Ну, я и бегом в Петербург.
— Вот уж не ожидал такого от вас…
— А что же тут мудрёного? Вы сами понимаете: я, как супруг, должен был приехать к ней. Как-никак жена, переживаю ж всё-таки…
Неприязнь закипела во мне, и я почувствовал жуткое отвращение.
— Конечно, должен. Только за состояние её ты и переживаешь. И я сейчас вовсе не о её здоровье говорю.
Мазунин посмотрел на меня недоумевающим взглядом: уж не ослышался ли он.
— Не пойму, что вы сказали?..
— Говорю, достаточно тебе чужие деньги считать, Гаврила Романыч.
Он вспыхнул. Лицо его вмиг покраснело, а сам же он вскочил с дивана и закричал:
— Что вы такое говорите?
— А то, что за её деньги ты переживаешь, а никак не о её здоровье хлопочешь! Всё только о себе.
— Да как вы только себе позволяете оскорблять меня и говорить такие низости о моей жене!?
— Полно вам, Гаврила Романыч! Уж кто как ни вы больше всех жаждет скорейшей кончины вашей супруги? Деньги-то все — вам останутся. А тебе ничего больше для счастья и не надо! — говорил я, смеясь, будто сам не в себе.
Здесь его ярость достигла предела.
— Ну, знаете!.. Я вам такой дерзости не прощу! Ноги моей больше здесь не будет! Забудьте, кто такой Ганя Мазунин! Забудьте! — и он взял свою шляпу и выбежал в дверь.
Я простоял минуту неподвижно, будучи довольным собой. Но жуткое огорчение вдруг охватило меня. «И зачем?.. зачем только я так оскорбил его? Да, он смешон, да он противен… Но всё же… Чем я-то после этого лучше?.. А всё-то оно из-за этого. Никак не пойму, чего только надо! Всё тошно мне и тошно, тяжело ужасно… Словно камень какой вниз тянет. Эх, не надо было грубить ему. Какой-никакой, а всё-таки человек. Зачем я так?..» И на душе стало ещё тяжелее. «Пойду хоть прогуляюсь, надо собраться с мыслями» — я взял шляпу и вышел из дома.
Полное уныние царило кругом: сырость, серость, прохлада, прозрачные лужи под ногами, — и со всем этим я сливался в единое целое. Не могу даже сказать, о чём я думал: мысли одна за другой мелькали в моей голове, не задерживаясь подолгу. В такие моменты и тяжело сказать-то, зачем ходишь, чего ищешь. Всё как-то бессмысленно…
Вдруг мне слабо послышалось сзади:
— Анатоль!..
Подумал, что показалось, но почти сразу я услышал более громко и отчётливо:
— Анатоль!!!
Я обернулся: женщина бежала ко мне и повторяла моё имя.
— Мари! — вскрикнул я.
Она подбежала ко мне и обняла меня. Обняла и больше не отпускала.
— Анатоль, я нашла вас! Я вас так искала! Как… как вы только могли так быстро пропасть! Для чего? Зачем?
Я не мог ничего ответить. Ком в горле душил меня. Мари продолжала:
— Я всё знаю, Анатоль! Вы… вы же могли умереть! И всё из-за меня! Знали бы вы, что со мной сделалось, когда я узнала… Вы — мой герой, Анатолий!
Слёзы уже текли из глаз моих. Я не мог ничего говорить. Я сильно обнимал Мари и уже никуда не отпускал.
— Я не знала, встречу ли вас… Но я надеялась!.. И это свершилось. Я так счастлива, Анатолий!
Сомнений уже не могло оставаться: она любит меня. Любит и ни за что уже меня не оставит. И я ощутил долгожданную лёгкость в душе.
— Мы с маменькой приехали только ради вас… чтобы найти… И мы нашли!
Мы долго стояли вместе.
Я стал провожать Мари до её квартиры.
«Она мне действительно дорога, и, быть может, только ради неё я и рисковал своей жизнью. Теперь она не ощущает себя чьей-то рабой: она совершенно свободна. Что её освободило? ранение Лорана? её любовь ко мне? моя неопределённость? — не знаю… Я невзначай осчастливил случайного человека, и сам уже ощущаю свет в своей душе. Впервые за долгое время я чувствую тепло, и впервые за долгое время могу сказать: я сделал кого-то счастливым. Это дорогого стоит. Может, я не так безнадёжен, как думал… Но от чего тогда я не могу любить её? Я бы желал этого больше всего на свете — но не могу… Я дорожу только ею, — ничем более, — но я не в силах полюбить её… И она бы любила и ценила меня — но я уже не способен любить… Ни за что я больше не оставлю её одну! Никогда!»
«А может, это и к лучшему… Она превосходна — ей нельзя быть со мной. Я омерзителен… Я её погублю…»
Вот мы уже поднялись по лестнице, Мари потянула руку к двери. Я схватил её за руку.
— Мари! — быстро обратился я к ней, словно в каком-то испуге.
— Вы должны знать, Мари: я очень ценю вас… Вы — единственный человек, способный осчастливить меня. Я вам за всё, за всё благодарен! Но я не люблю вас… Не люблю… Прошу… Умоляю, простите!
Говорил я эти слова, едва удерживая слёзы. Закончив, я спустился вниз по лестнице.
Солнце вышло из-за облаков. Серые тучи стали расходиться, и между ними голубыми пятнами виднелось небо. Солнечный свет согревал, но очень слабо.
Я шёл и проклинал себя. Проклинал свою низость, свою мерзость. Ничего в моей жизни не было хорошего — ничего! Всюду обман, всюду лицемерие, всюду подлость! И я потерял себя… Но вот я встретил одно живое, искреннее сердце! И оно полюбило меня! Полюбило безо лжи и притворства; полюбило, зная всю мою гадость; полюбило не за что-то! Никогда я не ощущал себя счастливым. Но она привнесла свет в мою жизнь. И я на мгновенье осознал, в чём заключается счастье человеческое. Счастье, мне, увы, не доступное…
2022