3 ГЛАВА
Егор.
Проклятье. Скажите мне кто-нибудь, что я не сплю и это не чертов гребанный сон. Что она действительно здесь, в этой самой аудитории и смотрит на меня своими невозможно большими, синими глазами. Потому что если я сейчас проснусь, то… Да я даже не знаю, что сделаю, я же просто разнесу все к чертовой матери.
Мы смотрим друга на друга, глаза в глаза. Она не изменилась совсем. Все такая же маленькая, хрупкая и нереально просто манящая. Даже на расстоянии я чувствую ее неповторимый аромат, или просто помню его… Не знаю. Да и пофиг в общем-то.
Я начинаю улыбаться, расслабленно и широко, как дебил последний, осознавая, что ничерта это не сон, а реальность блин. И в этой реальности Александровна стоит прямо передо мной, застывшая и растерянная. И растерянность ее эта, такая невинная, просто с ума меня сводит, убивает.
А потом Ксюша внезапно оттаивает и срывается с места, быстро покидая аудиторию, не позволяя мне даже осознать произошедшее. И я уже собираюсь подняться с места и рвануть за ней, словно измученный диким голодом зверь, напавший на след такой долгожданной, такой желанной добычи, но в последний момент тяжелая ладонь ложится на мое плечо, пригвождая к месту.
— Сиди, — цедит Белый, а мне ему врезать хочется и руку сломать, и, быть может, даже ногу.
Чтобы не лез и не смел мне больше никогда мешать. Потому что в этот момент мне вот вообще абсолютно и бесповоротно насрать на то, что он мой друг. Сейчас он преграда. Препятствие на пути к моей единственной и неповторимой добыче. И зверь внутри меня рычит, рвет и мечет, желая вырваться на свободу и погнаться за своей жертвой.
— Ты офигел?
— Сиди я сказал, не сейчас, — Белый одаривает меня недовольным взглядом, продолжая удерживать на месте. — Успокойся, дебил, блин, ты видел себя сейчас?
Его слова на удивление оказываются действенными, и выдохнув, я немного успокаиваюсь, соглашаясь с тем, что гнаться за Александровной в разгар пары не самая лучшая идея. Я Ксюшу поймаю… после.
Пара проходит фоном, где-то на периферии вещает Ромашка, да, именно Ромашка, потому что никакая она нафиг не Василиса Григорьевна. Тоже мне, гроза полевых цветов. Хотя ее боятся, во всяком случае опасаются точно. И я, погруженный глубоко в собственные мысли, как-то не сразу понимаю, что Белый почему-то стоит и вроде как чего-то отвечает.
И прислушавшись, хочу ему врезать. Потому что он, млин, дебил. Кто вообще такие вещи произносит? Пососала конфетку? Серьезно? Он, блядь, сейчас серьезно?
Идиот. Какой же все-таки чертов идиот. В детстве его роняли что ли. А че только сейчас проявилось?
Ромашка ожидаемо вспыхивает, как олимпийский факел, теряется на долю секунды, осознавая великолепную речь моего дебила друга и…
Белый идетс пары.
А я смотрю ему в спину и внезапно осознаю, что, наверное, выглядел не менее дебильно, когда пел Александровне песню в актовом зале лицея. Только в отличие от Ромашки, Александровна ранимая, и вместо того, чтобы выставить меня вон, она убежала сама. А я себя последним козлом почувствовал, увидев слезы на глазах той, которую боготворил.
Вздыхаю, прикрываю глаза, мысленно возвращаясь на год назад, в лицей. В тот день, когда ее впервые увидел и пропал.
Пара заканчивается быстро, я не отсвечиваю, не привлекаю к себе ненужное мне внимание Ромашки, потому что я сейчас ни разу не в том состоянии, чтобы вести конструктивный диалог.
И после окончания, практически вылетаю из аудитории, ловя на себе удивленные взгляды сокурсников, с которыми не мешало бы, наверное, познакомиться, но как-то не тянет сейчас. Переживут.
— Стоп, куда собрался? — в коридоре меня останавливает Белый, рискуя отхватить по своей холенной физиономии.
— Отойди.
— Да перестань вести себя, как дебил.
— Кто бы говорил.
— Я и говорю. Я тут шлялся, в общем, без дела и…
— Не тяни.
— И посмотрел расписание, у Александровны твоей следующая пара последняя, потом все. Триста пятая аудитория.
Я киваю, как болванчик китайский, понимая, что это долбанных полтора часа мучений. И как-то не до пар мне сейчас совершенно. Ни хрена не случится, если я следующую благополучно прогуляю. До деда дойти не должно, он у нас птица не тех высот, чтобы с прогульщиками разбираться. Не по его части. Но заскочить к нему не мешало бы, я пока не успел.
— Нам в другую сторону, — напоминает о себе Белый.
— Я не пойду, в столовке отсижусь.
Окинув меня взглядом «как же ты задолбал» и получив в ответ такой же, Белый топает со мной. Плохо я на него все-таки влияю. Из нас двоих примерным всегда был он. Теперь вот выросло… в общем, что выросло, то выросло.
В столовке, вполне себе надо сказать приличной, беру кофе и мясной пирог, позавтракать-то не успел.
— И что это было? — набив рот пирогом, обращаюсь к другу.
— Ты хоть пережуй, свин, блин.
— А ты стрелки не переводи. Пососать конфетку? Серьезно?
Он ухмыляется, глаза блестят нездорово.
— Так она же старая, — припоминаю ему его же слова и вижу, как он реальном времени сереет.
Злится. И я злился, когда он меня бесил своими нравоучениями. Ага. Сожри теперь свои же слова, а я посмотрю. Карма, она, блин, такая, никогда не знаешь с какой стороны шарахнет и в какую сторону нагнет. Ибо нехер.
— Я тебе зубы выбью.
— Ну рискни, — начинаю ржать. — Ууу, да ты, друг мой, кажется, запал, втрескался, втюрился, за…
— Егор
— Чего?
— Жуй свой пирог.
Ой какие нервные, слова не скажи. Ну вообще Ромашка ниче такая, одуванчик божий. Мне нравится. Миленькая. Даже жаль ее, потому что этот придурок — то еще наказание. И чем она так Бога прогневала? Эх, Ромашка, не повезло тебе.
— Чего ты щас сказал? — Белый на буйвола разъяренного становится похож, а я понимаю, что нихера я не мысленно с собой говорил. — Как ты ее назвал? Егор, я ж тебя урою, ты только…
— Ой, да пераствай быковать, Ромео недоделанный, сдалась мне твоя Ромашка, как глухарю рубашка. Но ты все же дебил, она же девочка, с ней надо мягче, а ты...
— Сам разберусь.
— Разберется он. Смотри, чтобы тебе разбералку не вырвали раньше времени.
— Егор.
— Оу?
— Пирог, блин, жри!
*
Последние полчаса до окончания пары я практически лезу на стену и пятнадцать минут спустя, под осуждающий взгляд Белого, поднимаюсь со стула и иду прочь. И нехер на меня так смотреть, тоже мне нравоучитель нашелся, со своего рыла бы пух содрал, казанова недоделанный.
Время тянется бесконечно медленно, настолько, что хоть вой. Вот прямо здесь, у закрытых дверей аудитории номер триста пять. И я, как ребенок придурочный радуюсь, когда дверь распахивается и из аудитории вываливается толпа студентов.
— О, Егор, здорово, ты как здесь? Егооор, прием!
— Авраменко, вот ты вечно не вовремя.
— Ты ж вроде из нашей дыры свалил.
— В штанах у тебя дыра.
— Слышь, ты не борзей-то. Чем Европа не угодила?
— А я патриот, оказывается, — несу какую-то ахинею полнейшую, наблюдая за выходящими студентами, выискивая среди них Александровну и не нахожу. — Слушай, Дань, давай в другой раз, ладно, мне реально сейчас не до того.
— Ладно, — соглашается усмехаясь Аверин, — созвонимся.
Похлопав меня по плечу, он удаляется, а я, подождав еще несколько секунд, на случай если не все еще вышли, открываю дверь и практически вламываюсь в аудиторию, вызывая своим появлением звонкий крик из уст Александровны.
Вхожу внутрь, смотрю на свою болезнь неизлечимую, прохожусь по ней взглядом одержимым. Она все такая же. Строгая училка, в черных классических брюках и свитере поверх рубашки. Красивая до невозможности просто. И как я так опять попал?
— Ну здравствуй, Александровна, — я запираю дверь в аудиторию, скрывая нас от посторонних глаз и двигаюсь на ту, что меня с ума вот уже почти год сводит.
Как ни старался, как ни пытался вытравить эту заразу из своего воспаленного мозга, так и не смог забыть. И что в тебе такого особенного, почему от одного лишь твоего вида, от запаха неповторимого, я дурею, с ума схожу, теряю разум? Это ненормально. Надо же, почти год прошел, а я все еще ею болен и как ни доказывал себе обратное, так и не смог доказать.
Она буравит меня своими синими омутами, с ума меня сводит, с тормозов срывает. И взгляд ее, страхом наполненный, меня убивает просто. Ну чего ты испугалась малышка? Разве я хоть раз тебя обидел? Разве позволил себе причинить тебе боль? А ты позволила. Растоптала практически, уничтожила. Я же не жил, не дышал без тебя, оказывается. Не жизнь это была, суррогат какой-то.
— Как жизнь супружеская? Счастлива?
Она молчит, продолжает таранить меня взглядом, и пятится медленно к доске. Смотрит на меня, словно я приведение. Нет, Александровна, я вполне реален и очень серьезно настроен.
И сейчас я отчетливо понимаю, что мне в общем-то плевать на ее замужество, что не задевает оно меня совсем, потому что Александровна моя, и муж мне точно не помеха. И плевать, что она там себе надумала, плевать абсолютно. Я ее заберу, у мужа заберу, да у кого угодно!
— Ну чего ты молчишь? Счастлива, спрашиваю?
Ей больше некуда отступать, она упирается в стену за спиной, крутит головой в поисках… да черт его знает, может выхода, а может чего-нибудь тяжелого.
— Егор, прекрати, пожалуйста, и открой немедленно дверь, — произносит она дрожащим голосом, понимая, что нет пути у нее для отступления, а я есть.
Подхожу ближе, ставлю руки по обеим сторонам от Александровны, нависаю над ней, вдыхая ее неповторимы фруктовый аромат и реально дурею. Как же я по ней, оказывается, скучал.
А она ладошками своими крохотными в мою грудь упирается, оттолкнуть пытается, словно у нее есть шанс сдвинуть с места гору вроде меня. Я улыбаюсь, смотрю на свою Александровну, она дышит часто, разомкнув такие соблазнительные губы, в которые так и хочется впиться поцелуем. Я помню, каково это, помню, как это — целовать ее, помню вкус ее губ, даже сейчас, спустя почти год, словно это вчера было.
Вселенная, кошка ты драная, я свои слова обратно беру, потому что вновь встретить Александровну — это офигеть какой подарок.
— Егор…
Она продолжает меня отталкивать, упирается, по сторонам смотрит, а я как-то совершенно случайно взгляд на ее руки опускаю, на пальцы длинные, красивые, с маникюром и краем сознания понимаю, что что-то не так, чего-то не хватает.
Кольцо.
Хватаю правую руку Александровны, рассматриваю и не нахожу важной детали ее замужества.
•
Актив=глава
Надеюсь,что вам заходит история )
______________________
Ставь ⭐ пиши комментарии ❤️🔥