Пески Забвения

Парня резко хватают за подбородок, больно сжимая скулы, сбивая спесь. Запах солнца и моря больно ударяет по чувствительным каналам Питера.

— Если ты не хочешь по-хорошему, то будет по-моему, Питер. — скалится Тони разворачивая паучка спиной к себе и налегая всем весом. — Ты не представляешь на что я способен и что я могу сделать с тобой прямо сейчас.

По позвоночнику прошёлся глухой, тяжёлый озноб — как будто в его спину вдохнули саму тьму. Горячее дыхание Старка врезалось в шею, обжигая кожу и раздирая изнутри что-то первобытное, неведомое... опасное.

Питер хочет зажмуриться, просто исчезнуть в темноте собственных век, только бы не видеть этот отравленный, чужой взгляд. Эти неестественно голубые глаза, будто подсвеченные изнутри нездешним светом, затягивают, как омут. Хочет отвернуться. Хочет закричать. Хочет... И, конечно, не может.

Он даже дышать нормально не может — только через полминуты приходит осознание, что лёгкие его предали, отказались работать.

Судорожный вдох срывается с губ, и в этот же миг сердце больно бьётся о рёбра, словно пытается вырваться. Старк касается скулы языком, легко прикусывает, оставляя тёплую пульсацию под кожей и тут же переходит к губам. Поцелуй — медленный, методичный, жестокий в своей чувственности.

Питер задыхается.

Где-то в остатках разума мелькает отчаянная мысль: остановить это. Сейчас же. Любой ценой. Но он уже чувствует, как его воля хрупко трещит — не лопается, а именно трещит, как стекло под давлением.

Внутри пылает голод: жуткий, неестественный, греющий тем же жаром, от которого хочется кричать. Но Питер с упорством приписывает всё магии этой реальности. Только ей. Обязательно ей.

Где-то на дне сознания змеей шипит насмешка: «Наивный...»

Тони целует его снова — глубже, напористее, со страстью, что расползается по венам, как яд. Язык скользит по нёбу, касается зубов, находит его язык, ласкает, придавливает. Питер не отвечает, но и не сопротивляется. А когда сильная рука обхватывает его член — пусть и через плотную ткань — и начинает медленно, мучительно медленно массировать, из груди вырывается сдавленный, стыдливый стон.

Старк не даёт ему дышать, продолжает напирать, захватывая его тело, мысли, волю. Воздуха всё меньше. Когда тьма уже начинает сгущаться в глазах, он резко отпускает губы и, не теряя ни секунды, впивается в шею.

Питер пытается думать. Понять. Осознать, что за чёрт здесь творится, но мысли рассеиваются, тонут в жаре, в чужих прикосновениях, в этом невозможном, странном кошмаре. Разум больше не принадлежит ему.

Он не хочет быть игрушкой. Не хочет быть куклой, брошенной в руки праздного, жестокого хозяина. Но в этом теле сейчас он абсолютно бессилен. Даже мысли сопротивляться слабеют.

И вот клыки. Острые, точные. Вонзаются в ключицу, оттягивая кожу, как если бы хотели оставить на нём метку. Язык, горячий, плотный, влажный, обрабатывает ноющее место, целует, посасывает, усугубляя каждую вспышку боли и желания.

Питер не знает, где проходит грань. Но он её почти пересёк.

Его тело дрожит, слабо, но неукротимо, а желание потереться о колено, вдавившееся между разведённых ног, становится почти невыносимым. Мысль, что тело его предало, немного спасает — пусть душа ещё борется, пусть только плоть сдалась.

Смех.

Холодный, чуть насмешливый. Тони улыбается. Улыбка не-человеческая, хищная, как у актёра в конце старого трагикомического фарса. Он будто наслаждается каждой секундой, каждым движением этой своей постановки. А Питер — главный актёр. Или жертва.

В следующий миг его тело летит вниз на холодный пол. Грубая реальность. Но не успев понять, что происходит, Питер чувствует, как сильная рука аккуратно перехватывает его ногу под колено, закидывает на плечо, и на бедро опускаются поцелуи — нежные, будто насмешка над всем, что только что происходило.

Питер краснеет, сгорает. В такой позе — он совершенно открыт. И это унижение обжигает, словно кислотой.

Страх. Настоящий, липкий, ощупывает его изнутри, как щупальца. Всё внутри сжимается.

Тони касается языком его члена, медленно, методично, и Питер громко, мучительно стонет, когда тот берёт его в рот. И руки... Чужие, сильные, перехватывают его запястья и прижимают к полу. Не дают отстраниться. Не дают спастись.

Питер всхлипывает — тихо, почти по-детски, словно это может как-то остановить происходящее. Он боится. Он по-настоящему боится этого Тони.

С металлическими венами, пульсирующими под кожей, с этими слишком яркими, почти светящимися глазами, словно из них выжгли человечность и оставили лишь холодный экстремис и волю к подавлению. Это уже не тот человек, которого он знал. Не его Тони.

Не тот, кто когда-то смеялся с ним в лаборатории. Не тот, кто держал его за плечи, когда он не мог сдержать слёз. Не кумир. Не наставник. Владыка.

Тот, кто сейчас, с пугающим вниманием и маниакальной лаской, играет с его плотью, не торопясь, будто растягивает пытку удовольствия на вечность. Он мучает — и делает это прекрасно. Каждый его жест выверен, как движение дирижёрской палочки: он дирижирует криками, дрожью, затуманенными глазами Питера.

Он — повелитель. Он — палач. Он — утонувший в безумии, бог этого мира. И он жаждет Питера. Целиком. Каждую его судорогу, каждый вздох, каждый стыдливый стон.

Он хочет истязать его наслаждением, пока реальность не треснет, пока разум не сдастся, пока не останется ничего, кроме тела, извивающегося под его властью.

Он хочет приговорить его к пожизненному удовольствию. К вечному плену в своих руках. К жизни без права выбора.

И Питер... Питер должен быть против. Он должен сопротивляться. Потому что это... неправильно?

Но дрожащая грудь, учащённое дыхание, больная пульсация между ног — всё говорит иначе.

Он ведь совсем не против, да?

Что-то чужое живёт в Тони. Питер чувствует это каждой клеткой, как зверь, чьё нутро содрогается перед хищником. В этой новой реальности он — не просто человек. Он будто переплавлен в нечто иное. Не просто усилен. Не просто испорчен. Он — освящён этой реальностью, влит в неё, как бог в собственный храм.

И Питер лишь приношение.

И когда Тони поднимается во весь рост, отстраняясь на мгновение, чтобы стянуть с себя остатки одежды, солнечный свет падает на него сквозь высокие окна, и...
...Питер замирает.

Это зрелище, которое хочется выжечь из памяти, но не получается.

Свет обтекает его фигуру, золотой и резкий, превращая очертания в сияние, как у мифического воина. Стальные прожилки под кожей отливают холодным блеском, словно корни архаичной машины бога. Его грудь — крепкая, гладкая, словно выточена. Руки — сильные, с венами, будто нарисованными под кожей.

Он воплощённое величие. Красота, которой хочется поклоняться и бояться одновременно.

Глаза всё те же, ярко-голубые. Питер с трудом выдерживает этот взгляд. В нём нет жалости. Нет привычной иронии. Нет Тони. Там власть. Чистая. Абсолютная. Холодная.

Он наклоняется, и солнечный свет огненным нимбом загорается у него за спиной. И в этот момент он — не человек. Он Бог. И Питер уверовал.

Он нависает над парнем, раздетый до последней черты, без стыда, без колебаний. И прикасается. Сначала губами — нежно, как будто успокаивает. Обман. Питер это уже понял. Любая мягкость это лишь затишье перед бурей.

Тони впивается в его губы, медленно, но властно, глубоко, будто заново берёт его. И в этом поцелуе нет ничего человеческого. Он высасывает воздух, разум, волю. Он заполняет собой.

Тело Питера реагирует раньше сознания: выгибается, дрожит, впивается пальцами в ладони мужчины, будто только они и удерживают его от полного растворения.

Сердце стучит, как в запертом сундуке, а мысль — «я пропал» — приходит не со страхом. А с тем странным, болезненно сладким облегчением, которое испытывают те, кто давно устал бороться.

И всё, что остаётся — это жгучее дыхание на коже, пальцы, скользящие вниз, и шепот у самого уха:

— Ты мой.

Тони знает, как дотрагиваться. Как надавить и как гладить. Как задержать пальцы там, где кожа особенно тонка, и где Питер уже не способен скрыть ни дрожи, ни слабости.

Он двигается неторопливо, а с хищной грацией и дьявольским терпением. Как будто наслаждается каждым шагом, каждым мгновением разрушения. Не тела — души.

Пальцы скользят по груди, по животу, и когда касаются бедер, то Питер сжимается, но его уже никто не спрашивает.

Тони ласкает его между ног так, будто играет на инструменте — чувствительно, с тонким чутьем и знанием, как выжать из каждой струны предельный звук.

Скоро Питер уже не понимает, где заканчиваются прикосновения и начинается он сам. Его дыхание сбивается, как будто внутри стоит вакуум. Он не говорит, просто не может. Но вся кожа его просит, стонет вместо слов.

— Смотри на меня, — почти шепчет Тони, и Питер послушно открывает глаза.

Он больше не может не повиноваться. В этих глазах всё: солнце, пламя, сила, вечность. И он сам. Его отражение — хрупкое, дрожащее, покорное.

Тони опускается, не отрывая взгляда, и снова берет его член в рот — нежно, мучительно медленно, смакуя. Питер не выдерживает и всхлипывает, тело выгибается навстречу, руки тянутся к чужим волосам, но тут же оказываются перехвачены — железно, властно, и снова прижаты к полу.

Он вкусен для него. Он это чувствует. Тони ест его, пьёт его, впитывает его стоны, его жар, его сдавленное, болезненное удовольствие.

И, когда он уже почти не выдерживает, когда всё внутри замирает и готово сорваться в оргазм, — Тони отстраняется. Смотрит сверху, легко прикусывая нижнюю губу, вся поза это вызов, насмешка, сладостное обещание:

— Я ещё не закончил.

Он приподнимает Питера, поворачивает его, как хочет, будто тот вовсе не человек, а что-то созданное для него. Питер даже не пытается бороться. Он хочет быть у него в руках. Он уже в его руках.

Пальцы проникают внутрь медленно, сначала один, потом два, аккуратно, терпеливо, но с той интонацией, которая не оставляет сомнений — это не просьба. Это подготовка к приёму власти.

И Питер стонет. Не от боли. Не от страха. От отдачи. От того, что всё наконец на своих местах. Что он нашёл, где его место.

Тони целует его между лопатками. Оставляет там влажный, пульсирующий след.

— Хороший мальчик, — шепчет он, и Питер захлёбывается в себе. Не от унижения, а от того, как сильно хочет ещё.

Когда Тони входит в него — медленно, глубоко, непреклонно — Питер всхлипывает в голос. Всё тело горит, пульсирует, просится раствориться. Его рвёт изнутри от этой наполненности, от ощущения, что всё в нём теперь принадлежит кому-то другому.

Каждое движение, как удар судьбы. Каждое вхождение, как обет. Каждый стон — капитуляция. Питер ломается. Окончательно. Без остатка. Он не просто позволяет. Он отдаётся. С телом. С голосом. С душой.

Питер уже часть его мира. Его игрушка. Его сокровище. Его заложник.

И ему... так хорошо. Так страшно хорошо.

Он стонет, захлёбываясь в собственном бессилии. А Тони тянется к его уху и рычит — медленно, жарко, будто вбивает это в кость:

— Мой.

Тони двигается внутри него с нарастающей силой, будто с каждым толчком вычерчивает границы новой реальности — той, где Питер уже не принадлежит себе. Где нет «до». Нет «потом». Есть только «сейчас». И этот мужчина, который делает его своим.

Каждое движение — выверенное, точное. Он не просто берёт. Он играет, как дирижёр с телом, чьё единственное предназначение это звучать по его воле.

Тепло разливается по позвоночнику, пульс срывается, дыхание сбивается.

Питер захлёбывается от собственной реакции, а стоны срываются с губ неосознанно, рвутся, дрожат, ломаются. Он даже не понимает, что говорит, то ли мольбы, обрывки слов, почти молитвы. Только чтобы не останавливался.

И тогда Тони делает то, что ломает его окончательно. Он отпускает руки Питера — медленно, как будто дарует ему иллюзию свободы. Но в следующую же секунду его ладонь оказывается у горла. Не грубо. Точно. Уверенно. Контролируя дыхание, ощущение, панику и экстаз одновременно.

Пальцы ложатся на шею плотно, почти бережно, но с такой силой, чтобы Питер почувствовал: ты дышишь, потому что я разрешаю.

И в этот миг всё сливается воедино: движение в теле, хватка на шее, голос у уха, жар, который нарастает где-то внизу живота.

Свет будто пульсирует за закрытыми глазами. Мир сужается до точки и этой точкой становится Тони.

Оргазм захватывает внезапно. Ярко. Больно. Сладко. Словно тело взрывается изнутри, выброшенное в пустоту, где нет времени, нет мыслей — только этот миг. Этот мужчина. Эта власть. Это полное растворение.

Питер вскрикивает громко, сорвано, как удар током. Он дрожит под ним, выгибается, как натянутая струна, пока всё не гаснет, не тонет в белом, блаженном небытии.

Тони не отпускает сразу. Он держит. До тех пор, пока дыхание Питера не становится снова рваным, но стабильным. А потом, медленно, пальцы отступают от шеи. Поглаживают. Ласково. Почти извиняясь. Но без слов. Без сожалений.

Он склоняется над ним. Целует висок, вспотевший, горячий.

— Вот и всё, малыш, — шепчет. — суд прошел успешно.

Питер молчит, все еще пытаясь восстановить дыхание. Тело, сердце, тяжёлое, еле слышное «да» в груди. Он растворяется в этом тепле, в боли, в послевкусии чего-то великого и пугающего.

Он принадлежит ему весь, полностью и без остатка.

«Тот, кто найдёт Ирам, не вернётся назад — потому что он найдёт не город, а свою погибель»