Мы сделали это

Не хочется доставать руки из карманов, но если я сейчас же не закапаю нос, то точно умру от недостатка кислорода. Вынув крошечный пузырёк с прозрачной жидкостью, что вызывает зависимость похлеще любой Кисиной и Зуевской наркоты, я запрокидываю голову и капаю сосудосуживающие капли сперва в одну ноздрю, шмыгая, затем заливаю во вторую. Не могу не издать громкий недовольный стон и рукавом вытираю влагу над губами.

Гена предлагает посидеть в салоне, в тепле и без грёбаного ветра, что несёт в лицо колючий песок, но мне нужен прохладный воздух, чтобы прийти в себя после безумной ночи.

— Слышь, санитар, — обращается Киса к Антону, что колупает землю носком разношенных кроссовок, будто крот, — в твоём чемоданчике есть чё полезное? От простуды, в смысле.

— Нет, — качает головой мужчина и бросает на меня виноватый взгляд, — у меня только бинты, иголки с нитками и спирт.

— Да ничего, — отмахиваюсь я и захожусь в кашле. Чуть не задыхаюсь, потому что нос начинает немного дышать, но все сопли стекают по горлу. — Я парацетамол выпила и терафлю.

— Сидела бы дома, — ворчит Киса, опираясь руками на капот рядом со мной. — Ходишь тут, бациллы разносишь.

— Во-первых, — я тычу пальцем себя в грудь, — я сижу. А во-вторых, из бацилл тут только ты.

— Ну, тебе хер в рот не положишь — сразу откусишь.

— Фу, — я морщусь, ёрзая на капоте автомобиля. — Умоляю, заткнись.

Киса усмехается и отводит взгляд, а я прячу улыбку в шарфе и встряхиваю волосами, уставившись в серо-голубую полоску неба над горизонтом. Мне кажется, или я чувствую тепло парня, даже сквозь его и мою одежду. Сейчас, ранним утром перед школой, то, что случилось вчера вечером или до этого в санатории, уже не кажется таким страшным, как в моменте. От Кисы я не прячусь, а в каждой тени не вижу неизвестного в шлеме. Украдкой поглядываю на парня, стоящего рядом и пинающего гальку под ногами. Можно ли назвать его секс с Кристиной ошибкой, и могу ли я его простить?

Сложно бороться с самой собой: одна моя часть тянется к Кислову — взять прямо сейчас его за руку, — а вторая кричит, что я тряпка, и простить парня, значит унизить саму себя. Сука, почему я такая гордая? Или глупая?

Меня немного лихорадит, то ли от ветра, то ли от того, что я заболела. Киса прав, мне стоило остаться дома и лечиться, но я не могла там больше находиться. Дом перестал быть убежищем.

Я совсем не спала. Первую половину ночи мама без остановки вливала в себя коньяк — стопка за стопкой. Минут двадцать она со слезами на глазах и жуткой улыбкой на губах рассказывала не то мне, не то стене о том, какой красивый голос у музыканта Вадика из «Гангстер плейса». А после и до пяти утра она блевала. Даже когда из неё вышло абсолютно всё, её продолжало полоскать желчью. В какой-то момент я так перепугалась, что хотела вызывать скорую, но мама резко вырубилась, развалившись на кровати в позе звезды и запустив безвольно висящую руку в таз с собственной рвотой.

Закончив уборку и открыв все окна, я привидением бродила по квартире, пытаясь понять, что же теперь делать. Я сразу сказала, ещё до того, как мама влила в себя литр спиртного, что нужно ехать в полицию. Но она с такой силой вцепилась мне в запястье, что ногтями порезала верхний слой кожи, и, уставившись безумным взглядом, велела молчать. Никому не говорить: ни полиции, ни друзьям, ни Косте. Никому.

Если Костя узнает, что я теперь порченая, он меня бросит. Он уйдёт и оставит меня одну. Никто не должен узнать о случившемся.

До момента, пока не прозвонил будильник, говорящий, что пора собираться на дуэль Локона и Толстого, я сидела на балконе, завернувшись в плед, и курила, вдыхая едкий дым больным горлом. В руке у меня был зажат телефон, на котором я читала статью о том, как помочь человеку, пережившему изнасилование. Уставившись опухшими и красными глазами в расплывающиеся на экране буквы, я читала одну историю за другой и была близка к тому, чтобы выбросить телефон с балкона. С такой силой кусала фильтр догоревшей сигареты, что прокусила, и мне в рот посыпались горькие волокна бумаги.

Когда по моему лицу скользнул слабый лучик рассвета, я поняла, что не могу оставаться дома. Даже больная, даже не проспавшая за ночь и минуты — я не могу больше вдыхать этот тошнотворный кислый запах боли и насилия.

Вспомнив от ночных откровениях Кисы, я зашла в переписку и ничего там не нашла. Все голосовые были бесследно стёрты; исчезли, как звёзды с взошедшим солнцем. Я знала, что так и будет, но в глубине души надеялась, что Кислов оставит их. Читая эти сообщения вчера вечером, я чётко и ясно увидела, как нужна этому парню. И мне хочется видеть и помнить об этом чаще.

По дороге за мной зашёл Мел. Вёл под руку до самой бухты, то и дело спрашивая, как я себя чувствую, и вглядываясь в моё лицо своими грустными серыми глазами. Парни рассказали ему о случившемся, и я рада, что мне не пришлось пересказывать о том ужасе, что пришлось пережить перед тем, как всё окончательно развалилось. Прелюдия перед трагедией.

И, ступив на рассыпающийся под ногами пологий склон дикого пляжа, я задалась вопросом: как рассвет над заливом может быть по-прежнему таким прекрасным? Если у меня так погано на душе, как снаружи всё ещё может быть так красиво?

Бездумно пялясь на вздымающиеся волны, что разбиваются молочной пеной у берега, я краем глаза наблюдаю за Мелом, нарезающим круги у самой воды. Интересно, о чём он думает?

Под подошвой кроссовок шуршит галька, и ко мне подходит Хэнк. Взгляд его взволнованный и озабоченный — он протягивает раскрытую ладонь и касается моего лба.

— Температуры нет, но ты бледная как поганка, — выносит он вердикт, и я тихо усмехаюсь, облизывая пересохшие губы.

— Может, я белый грибочек?

— Точно болеешь, — качает он головой, сдерживая улыбку поджатыми губами. — У тебя шутки хуевые.

— Как будто только сегодня, — фыркает за моей спиной Киса, и я громко цокаю языком, выражая высшую степень своего негодования — мне лень вытаскивать руку из кармана, чтобы продемонстрировать другу средний палец.

Хэнк вдруг протягивает руки, дёргает меня за воротник жёлтой толстовки, закидывая капюшон на голову, и поправляет шарф.

— Мне и до этого было нормально.

— Тебе всегда нормально, а потом сопли жуёшь, — громко ворчит Боря, а затем наклоняется ближе, чтобы тихо произнести: — У тебя синяк на половину шеи. Киса тебе что, голову пытался отгрызть?

Лицо мгновенно становится горячим и, наверняка, красным. Неловко откашлявшись, под взглядом молча угарающего Хэнка тереблю шарф, задирая его под самый подбородок. Странно, что его вчера никто не заметил. Особенно Киса. Наверное, мысль о том, что твою подругу могли убить в тёмной промзоне, вышибает напрочь из головы всё остальное.

Не нахожу, что бы остроумного ответить ухмыляющемуся другу, и меня выручает вибрация мобильника в кармане. Демонстративно хмурюсь, вынимая телефон, и Хэнк, усмехнувшись, отходит к Гене. Сообщение в такую рань мне пришло от Анжелы.

Сука Бабич: Я решилась. Дать Мелу шанс на отношения. Отправила ему фотку.

Сука Бабич: Топлес.

Воу. От неожиданности у меня дёргается щека. Это очень, о-очень подозрительно. У Анжелы овуляция? Уж не передумает ли она уже завтра? Да что там завтра — ко второму уроку.

И для чего она сообщила об этом именно мне? Я же, вроде, не подписывалась на уведомление о переселении тараканов Анжелки с одного яруса ебанизма на другой. Для чего ставить меня в известность? Ладно, про шанс на отношения сказала, а про фотку для чего? Хорошо, что хоть не прислала её с вопросом: Так норм или переделать?

Я: Фигасе... И что Мел?

Бросаю быстрый взгляд на Егора, пока одноклассница набирает сообщение. Он держит в руках телефон, вглядываясь в экран, и на его губах медленно, очень медленно, расцветает едва заметная полуулыбка.

Сука Бабич: Ещё ничего. Надо будет сегодня с ним поговорить в школе.

Сука Бабич: Мы в ссоре были (неважно, из-за чего), и я поняла, что мне очень его не хватает. Может у меня и с остальными парнями не получается, потому что, типа, я и Мел...

Я: Ну, что тут сказать. Поживём-увидим. Может и правда всё сложится.

Я лукавлю. Не верю я в то, что у Меленина с Бабич может что-то сложиться, кроме очень странной дружбы. Анжела непостоянна, особенно в своих симпатиях и «серьёзных» решениях. И она действительно может передумать уже через пару часов, испугавшись того, что надумает в собственной голове. А мне ещё приходится делать вид, будто я не знаю про неё и режиссёра, а это очень трудно. Как и не фыркать пренебрежительно в ответ на влюблённый взгляд Мела. Он же, увы, любит её до безумия.

Хотя, стоп. А я-то чем лучше? Знаю про Кису и Кристину, но уже почти готова его простить, потому что... 

Мои мысли прерывает хруст гальки, раздавшийся совсем рядом. Длинные бледные пальцы цепляют край кармана моей куртки и опускают туда шоколадный батончик. Вскинув брови, я поднимаю глаза на Кису. Он поджимает губы — кажется, хочет что-то сказать, — но громко шмыгает носом, чешет подбородок и отворачивается. Он опирается на капот машины рядом с коробкой гарнитура, который Хэнк будет заряжать холостыми.

Вот почему готова простить. Потому что это Киса и он вот такой.

— Где уже эти дуэлянты хреновы? — недовольно бурчит Гена, подпрыгивая на месте, чтобы согреться. — У меня яйца уже начали подмерзать.

— Так ещё есть время. — Хэнк вынимает из куртки телефон и демонстрирует экран. — Это мы рано припёрлись.

— Ну ничё, могли бы тоже пораньше прийти. — Гена широко зевает, и зевота тут же цепной реакцией охватывает всех нас. Даже Антона. — Раньше сядем — раньше выйдем. Я, считай, не спавши, не жравши пришёл.

— У меня есть шоколадка, — демонстрирую я батончик и болтаю им в воздухе, приманивая голодного Зуева шуршанием упаковки. — Будешь?

— А ты не хочешь? — спрашивает он с надеждой.

— Нет, от сладкого горло вяжет, — качаю я головой и тянусь вперёд, чтобы вложить батончик в раскрытую руку друга.

Шуршащая упаковка моментально комкается в кулаке, и Гена суёт две шоколадки целиком и одну за другой в рот, не жуя.

— А у тебя рабочий рот, Гендос, — со смехом подначивает его Хэнк, и Зуев с набитым ртом вскидывает средний палец, пробурчав нечто похожее на «пошёл нахер, придурок».

Я улыбаюсь, чешу нос и бросаю взгляд на Кису. Он стоит насупившись, раскачиваясь с пятки на носок, и смотрит, как Гена поедает батончик, который он дал мне как предложение мира. Заметив, что я смотрю на него, он стискивает челюсть, и по ходящим под кожей желвакам вижу, что ему так и хочется вбросить нечто едкое и крайне недовольное. Но, столкнувшись с моим вопросительным взглядом, всё-таки решает промолчать. Киса кивает и опускает глаза вниз, раздражённо пнув камушек под ногами. Понял, всё-таки, как это неприятно, когда тобой и твоими чувствами, поступками пренебрегают.

Будет ему урок. Не могу же действительно простить его просто так. Это слишком просто. Хоть мне и приходится отвернуться, чтобы не смотреть на покрасневшие от ветра губы Кисы. Губы, которые так и хочется поцеловать.

***

Кашель отталкивается от бело-зелёных стен и поднимается эхом к потолку. Я перепрыгиваю через ступени, спускаясь всё ниже и ниже. На лестнице и в коридорах царит блаженная тишина — ни одного живого человека. Вахтёрша на первом этаже бросает на меня ленивый взгляд; женщина давно привыкла к вечно шастающим во время уроков ученикам, поэтому она подтягивает очки ближе к носу и возвращается к чтению книги тёмного цвета и с подозрительно знакомым галстуком на обложке. Бесшумно скольжу мимо неё и сворачиваю к раздевалке, где в кармане пальто лежит забытый дозатор с каплями.

В школу мы пришли только к третьему уроку. После того, как Локон, которому выпал шанс начинать дуэль, выстрелил, но не дождался очереди Толстого и сорвался с места, как ужаленный, парни с трудом убедили Пашу в том, что Сева уже опозорен и его не нужно добивать. Того, как новому «дуэлянту» набили «Чёрную весну», принимая в супер-секретный клуб, я уже не увидела, потому что уснула на заднем сидении машины, положив голову на рюкзак Хэнка.

Всё же дойдя до школы к уроку истории, мы сделали вид, что ничем таким и не занимались, но мне и так хотелось пристукнуть учебником Игнатова по пухлому затылку с гулькой волос, потому что он то и дело разваливался на стуле, словно царь или бог, и постоянно чесал свежие чернила под толстовкой. В общем, вёл себя крайне подозрительно. Сколько, однако, удовлетворения может принести месть, особенно, когда её не омрачают капли крови на руках.

Локонов на уроки так и не пришёл, но написал мне, чтобы спросить про Игнатова. Я успокоила одноклассника и убедила его, что опасность миновала, Паша удовлетворился и успокоился.

Опустив ладонь на железные прутья, отделяющие раздевалку от школьного коридора, я замираю на месте и медленно, тихо ступая, пячусь назад. Невовремя мне приспичило закапать нос. В раздевалке, спрятавшись между рядами курток и вцепившись друг в друга, целуются Мел и Бабич. Видимо, об этом разговоре и писала Анжела. Плодотворно всё проходит, ничего не скажешь.

Мимо них никак не пройти — их угораздило встать рядом с моим пальто. А мешать я не хочу. Это же неловко. Меня смущают целующиеся парочки, и уж тем более, когда они мне знакомы. И тем более, когда я не сильно рада их союзу.

Мысленно пожелав Мелу удачи, а Анжелке верности, я возвращаюсь обратно по коридору, снова миную читающую вахтёршу, которая в этот раз даже не отвлекается от книги, и иду по коридору в медпункт. Обычно там нет ничего, кроме градусника и аскорбинок. А, нет, вру, иногда появляется активированный уголь, который, судя по всему, должен лечить всё: и диарею, и грипп, и приступ ненависти к школе.

Быстро барабаню костяшками по двери и, не дожидаясь ответа, толкаю её бедром.

— Марина Георгиевна, умоляю, скажите, что в вашем экстренном чемоданчике есть капли для носа! — с порога начинаю я причитать, вскидывая ладони к лицу. — Клянусь, вы — моя последняя надежда!

Захожу в пахнущий вишнёвым парфюмом белый кабинет с панорамным окном, выходящим на спортивное поле, и застываю, забыв опустить руки. Медсестра сидит на стуле, закинув ногу на ногу, и отсчитывает из пузырька в кружку капли пустырника. А на кушетке, впиваясь ногтями в мягкую серую обивку, сидит зарёванная Кристина. Её плечи содрогаются от истерики, а на бежевой юбке растеклись следы от слёз и туши. Заметив меня, она начинает рыдать сильнее, словно я только что таскала её за волосы по коридору, а теперь пришла добить.

— И тебе здравствуй, Чехова, — отвечает Марина Георгиевна, не поднимая на меня пристального взгляда, который заставляет крупные капли медленно собираться на крышке пузырька и падать с тихим всплеском в кружку. — Подожди секунду. Тридцать... Вроде, хватит, — после этого она косится в сторону ревущей Крис. — Нет, лучше пятьдесят.

— Чё случилось? — У меня с языка всё же срывается вопрос. Чёртово любопытство.

Я подхожу ближе, но сохраняю безопасную дистанцию на случай, если Кристине придёт в голову швырнуть в меня стетоскоп, лежащий рядом с ней на кушетке. Она рвано втягивает в себя воздух и бросает на меня полный ненависти взгляд.

— Будто не знаешь, — рычит она в заложенный из-за плача нос.

Свожу брови к переносице и дёргаю головой. Серьёзно? Я в школу пришла всего тридцать минут назад, когда я успела опять что-то сделать? Может, у меня есть сестра-близнец, которая и творит какую-то херню, а попадает уже мне?

Не успеваю ничего спросить, потому что медсестра всучивает Кристине кружку и велит выпить содержимое залпом. Пока Крис морщится и пытается влить в себя горький раствор, женщина тяжко вздыхает и тычет пальцем мне за спину. Оборачиваюсь и вижу раковину с висящим над ней зеркалом.

— Посмотри в зеркало и скажи, что ты там видишь.

— А можно без всяких квестов и загадок? — вскидываю я брови, недоумённо покосившись сперва на зеркало, затем на медсестру.

— Если посмотришь, то увидишь в отражении больного человека, — выдаёт она и пододвигается к столу, цепляя пальцами дужку очков, больше походящих на пенсне. — Ты в школу зачем пришла? Хочешь мне всех тут перезаражать?

— Ну, — я неловко чешу затылок и склоняю голову на бок, скрещивая ноги в щиколотках, — у меня нет температуры, только сопли и кашель. Вот я и подумала, что это не причина пропускать школу.

Кристина громко фыркает в кружку, и медсестра бросает на неё строгий взгляд.

— А ты, Ла Йорона, иди умойся. Нашла из-за чего реветь. Ну, вы и удивляете меня, девчонки: одна по школе больная ходит, другая слёзы почём зря льёт.

— Кто такая эта Ла Рона? — интересуюсь я, плюхаясь на свободный стул, и опускаю подбородок на кулак.

— Ла Йорона, — поправляет меня женщина. — Не обращайте внимания, это меня каникулы в Мексике не отпускают.

— Вы не выглядите загорелой под мексиканским солнцем.

— А кто сказал, что я туда ездила? — вскидывает брови Марина Георгиевна, надевает на нос очки и опускает глаза на серо-жёлтый бланк на столе. — Впрочем, неважно. Так, Чехова, я напишу записку, чтобы тебя отпустили домой, а завтра, если станет хуже, идёшь в поликлинику и берёшь больничный. Поняла?

В ответ я угрюмо киваю. Ну нет, ненавижу больницы. Когда в детстве сломала ключицу на качелях, терпела до последнего, пока плечо не распухло и не посинело — всё что угодно, лишь бы не в больницу. К тому же, детская районная жуткая, прямиком из слэшеров восьмидесятых: все кабинеты находятся в подвальном помещении с тусклым освещением одиноких лампочек на раскачивающихся проводах и крошечными окошками под потолком. Унылое зрелище, после которого даже выздоровевший снова сляжет.

К тому же, через неделю начинаются весенние каникулы, а мне надо исправить оценки по нескольким предметам, например, чудом исправить тройку по физике на четвёрку.

— А обязательно идти домой? — Мой голос полон надежд, что всё же не придётся возвращаться так рано. — У меня следующим английский, а я его не то, чтобы очень хорошо знаю.

За спиной раздаётся шумное журчание, и Кристина громко чертыхается. Кажется, она опять забыла, что в школе вода из кранов или еле-еле течёт, или вырывается, как из пробоины в дамбе.

— Как по-английски будет «лекарство»? — спрашивает медсестра, не отрываясь от писанины.

— Эм, — хмурюсь я, скосив глаза в сторону панорамного окна, — медикамент?

Вот он, тот самый момент, когда знаешь правильный ответ, но из-за банальности и неожиданности вопроса начинаешь сомневаться, что даже имя своё или дату рождения помнишь правильно.

— Ну вот, — кивает Марина Георгиевна, — ты знаешь английский. Один урок можешь пропустить.

Да если бы я только один пропустила...

— Всё, вот, держи. — Женщина ставит закорючку и протягивает мне бумажку с неразборчивым почерком — После звонка иди к классному руководителю и шуруй домой.

— Так, а капли вы мне дадите? — жалобно протягиваю я, напоминая о причине своего появления.

— Нет, Чехова, нет у меня капель.

И чё я тогда приходила?

Сложив вдвое листок, я убираю его в задний карман джинсов и выхожу из медкабинета. Сворачивая к лестнице, невольно бросаю взгляд в сторону раздевалки и торможу. Она пуста — никаких целующихся парочек! Скольжу по кафельному полу, влетаю между рядами и ныряю рукой в карман. От лекарства нос начинает дышать уже через минуту, и я опираюсь поясницей на подоконник, чтобы как следует надышаться кислородом и пылью с курток.

Крепко стиснув пузырёк в кулаке, я шагаю к лестнице и, заметив вышедшую из кабинета медсестры Кристину, подлетаю на реактивном топливе, преодолев лестничный пролёт за считанные секунды. Но не тут-то было.

— Чехова, а ну стоять!

Закатив глаза, я торможу на площадке между вторым и третьим этажами, сжав ладонью поручень. Поворачиваюсь на пятках и бросаю вопросительный взгляд на Кристину. Она смыла весь макияж, но её лицо по-прежнему выглядит опухшим. Она подходит ближе и складывает руки на груди, глядя на меня с высоты своего роста и каблуков.

— Надеюсь, ты довольна? — зло цедит она сквозь зубы, впиваясь в меня свирепым взглядом.

Причмокиваю губами и запрокидываю голову назад, опуская руки на бока.

— Просто из вежливости интересуюсь: чем именно я должна быть довольна?

— Вот только дурочку из себя строить не надо, а, — шипит Кристина, делая шаг ко мне. — Я тебя слишком хорошо знаю.

— Слушай, Кристин, последние дни у меня были реально дерьмовыми, — я тру пальцами ненакрашенные глаза и тяжело вздыхаю, — поэтому, если тебе есть, что сказать, говори прямо.

— Ой, ну надо же, дерьмовые дни у неё, — всплёскивает руками Кристина, изображая сочувствие — хмурит брови и нижнюю губу выпячивает, как верблюд. — Ну что, давайте все пожалеем бедную несчастную Оленьку, — кривляется она, повышая голос. — Самая главная пиздострадалица! Ни у кого же проблем кроме тебя нет, да?

— Если хочешь, чтобы я врезала тебе по роже, — я натягиваю на лицо угрожающую улыбку и делаю шаг с Крис, заставляя её попятиться к стене, — то ты двигаешься в правильном направлении.

— Вот только не надо мне тут угрожать, ясно? — вскидывает она подбородок и трясёт выбившимися из косы волосами. — Ты только так умеешь вопросы решать?

— Всё, я пошла. — Я вскидываю ладонь, прикрыв веки, и отступаю назад, не в силах больше слышать голос Кристины. — Мне нет дела до твоего шизофреничного бреда.

Развернувшись на пятках, я поднимаюсь по ступеням, но Кристина резво подскакивает и преграждает путь, отталкивая меня плечом назад.

— А ну стой! Я ещё не закончила!

— Да чего тебе? — Я касаюсь пальцами висков, чувствуя, как усиливается головная боль. — Чего тебе от меня, блять, надо?!

— Мне надо, чтобы ты перестала ебать Кислову мозги! — громко взвизгивает она, и я дёргаюсь, ощутив, как в ухе неприятно щёлкнуло. — Думаешь, раз вы столько лет дружите, то ты можешь ему указывать, с кем можно общаться, а с кем нет? Да нихрена подобного!

— Тебе чё, Марина вместо успокоительного водку налила? — Я искренне не понимаю, что она несёт. Похоже на бред умалишённого, которого слишком рано выпустили из дурки. — Белку поймала? Ты чё, блять, несёшь?

— Идиоткой не прикидывайся, — шипит Кристина и хватает меня за предплечье, до боли выкручивая кожу на запястье. — Кислов меня отшил, и это всё из-за тебя. Манипуляторша грёбаная. А с виду такая милая и добрая Чехова. На деле же — подстилка и давалка. Он трахнул другую после тебя, а ты всё равно на него вешаешься. Самой от себя не противно?

— Слышь, — выдернув руку, я с силой толкаю бывшую подругу в плечо, прошипев, — табло защёлкни. Мне твоя истерика глубоко пофигу, и противно мне только от тебя. Нам учиться вместе ещё одну четверть, так что давай делать вид, что мы друг друга не видим, ок? Просто отвяжись от меня, а.

— Вот именно, — оскалившись, цедит Кристина. — Ещё есть целая четверть, чтобы остальные тоже увидели всю твою натуру, Чехова. Уж поверь, я не пожалею времени и сил, чтобы доказать всем, и даже твоим друзьям, какая ты жалкая и мерзкая на самом деле.

Смешок вырывается из груди, и я тихо смеюсь, качая головой и потирая ладонью поясницу. Сделав глубокий вздох, откидываю волосы с лица и холодно смотрю на бывшую подругу.

— Что ж ты со мной дружила, если я хуёвая такая?

— Жалела тебя, дуру. Я с детства жалостлива к ущербным.

Я с силой сжимаю кулаки. Нельзя её бить, нельзя. Если я ещё раз влезу в драку, меня могут отстранить или даже исключить. Кристина того не стоит, хотя кулаки так сильно чешутся.

Натянув на губы самодовольную улыбку, я медленными шагами сокращаю между нами расстояние и тихо говорю:

— Странно, что ущербная я, а Киса отшил тебя. Очень странно, Кристина, не находишь?

— Да пошла ты, — огрызается Крис, избегая смотреть мне прямо в глаза и отступая к стене.

— Я пойду, не переживай, — ухмыляюсь я. — А ты пиздуй, подруга.

Отступив, я одёргиваю край кофты и, махнув на прощание, поднимаюсь по лестнице.

— Сука! — кричит мне в след Кристина.

— Уёба, — не остаюсь я в долгу и, не оборачиваясь, демонстрирую ей средний палец.

Поднявшись на четвёртый этаж, я пошатываюсь и опираюсь плечом на стену и с трудом вздыхаю. В груди печёт, над бровями спазмирует отвратительная боль, напоминающая ту, что бывает при гайморите. Пройдя пустой коридор, я сворачиваю в крошечный закуток с двумя дверями, за которыми находятся кабинет химии и спортзал для первоклассников. Но сейчас здесь никого нет — химичка заболела, а первоклассники уехали на представление в кукольный театр.

Облокачиваюсь на стену спиной и съезжаю по ней на кафельный пол, зажав согнутыми ногами ладони и опустив голову на колени. Делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, пытаясь справиться с подступившей тошнотой. Рот наполняется холодной слюной; стоило всё же съесть батончик Кисы.

В кармане вибрирует телефон — я с трудом вынимаю его и расплывающимся взглядом пытаюсь прочесть буквы перед глазами. А когда получается, мои губы расплываются в по-детски радостной улыбке.

Папаня: Лягушонок! Здравствуй, дорогая! Я в городе, давай сегодня встретимся? В кои-то веки свожу тебя в ресторан!

Я: Папаня! Конечно! Я уже свободна!

Папаня: Уроки кончились?

Я: Да!

Не говорю отцу всей правды, потому что, узнав о том, что меня отпустили лечиться, он тут же скажет ехать домой, а я очень сильно хочу его увидеть. После зимних выходных он сразу ушёл в море и с тех пор лишь иногда присылал краткие сообщения, а то и вовсе на недели пропадал. Я соскучилась.

Мы договариваемся о месте встречи, и я жму на всплывшее окно уведомления, открывая диалог с Кисловым.

Киса: Ты без капель сдохла на лестнице? Или чё? Ты где, блять?

Я: Я в кармане на четвёртом.

***

До конца урока ещё пять минут, но Киса уже идёт по тёмному коридору, размахивая моей сумкой и приплясывая при ходьбе. Он напевает мелодию, и, по мере приближения, она звучит всё громче.

— Ваши формулы ложь, и ни один пример не помог мне решить ни одну из пробле-ем! Я просто убиваю время-я!

Упираясь затылком в стену, я невольно улыбаюсь, глядя на его скользящие по полу ноги, пытающиеся повторить лунную походку. Подойдя ближе, он бесцеремонно швыряет мою сумку на пол и кидает туда же свой рюкзак. По-старчески кряхтя, он плюхается рядом и толкает меня плечом в стену.

— Ты чего здесь?

— Подумала, что историчка переживёт остаток урока без меня. А ты, чего так рано ушёл?

— Какое совпадение! Я подумал о том же самом, — щёлкает он пальцами и вытягивает длинные ноги в ширину всего закутка, поудобнее устраиваясь на холодном полу.

— И что, ты просто встал, взял наши вещи и вышел из кабинета?

— Ага, сказал, что у тебя диарея, поэтому ты застряла в туалете. И тебе нужна моя помощь.

— Ты чё, охренел? — Я возмущённо втягиваю носом воздух и бью парня по ноге, на что он тут же вскидывает ладони, ловя меня за руки. — Мне и так в прошлом году пришлось доказывать классухе, что у меня нет вшей, как ты ей сказал!

— Здрасьте, ты же сама просила отмазать тебя от химии, — качает он головой, крепче стискивая пальцы. — Чё в голову пришло, то и сказал.

— Ну не про диарею же!

— Хорошо, в следующий раз пришли мне список болячек, которые мне можно называть с твоим именем в одном предложении.

— Есть одна болячка, которая с твоим именем хорошо сочетается, — цежу я, пытаясь выдернуть руки из цепкой хватки, но всё бесполезно. — Мудачизм с осложнением в виде долбоебизма.

— Пиздец, — фыркает Киса с ухмылкой на губах, — как же мне обидно, сейчас расплачусь.

— Я серьёзно, Кис, — из последних сил пытаюсь держать строго-недовольную мину, но губы подрагивают от желания рассмеяться, и он это прекрасно видит, — хватит говорить всем, что я вшивая или обдристала весь туалет.

— Про туалет уже твое уточнение, не моё.

— Ну ты сука. — Поддавшись в сторону, я кусаю Кислова за плечо, но он даже не морщится, только поглядывает сверху вниз на мои попытки сделать ему больно. — Тьфу, пошёл ты, придурок.

— Как ты себя чувствуешь? — вдруг переключается он на другую тему и становится серьёзнее, чем был секунду назад. — Температура не поднялась?

— Вроде, нет, — пожимаю я плечами. — Чувствую себя, как после недельной поездки в вагоне-плацкарте на третьей полке.

— Будто ты знаешь, какого это.

— Могу представить.

Отпустив запястья, Киса протягивает ладонь, опуская на мой лоб, и задумчиво жуёт губы, прислушиваясь к собственным ощущениям. Он поднимает вторую ладонь к своему лбу, словно пытается передать свои мысли мне.

— Нет, не понимаю, — раздражённо качает он головой, убирая руки. — Как вообще определяют температуру по прикосновениям? Я нихуя разницу не чувствую.

— Значит, температуры нет. Ты бы почувствовал, будь кожа горячей.

— О, может так?

Тёплая ладонь опускается на мой нос и сжимается в кулак.

— Я тебе что, псина? — в праведном возмущении бью я его по предплечью. — Холодный и мокрый — значит здорова?

— Ну, иногда ты и правда как злая собака, набрасываешься на меня. Вон, — он оттягивает ткань кофты на плече, — чуть не прокусила!

— Всё, отвали, — обиженно бурчу я, складывая руки на животе, и отворачиваюсь от парня.

— А как ты... — Киса мнётся, не зная как правильнее и осторожнее задать свой вопрос. — Ну, после вчерашнего.

Ох, дорогой, знал бы ты обо всём, что случилось вчера.

— Да нормально, — пожимаю я плечами, не глядя на него, но чувствуя на себе изучающий взгляд. — Ничего же не случилось.

— Но могло.

— Могло, — согласно киваю. — Но не случилось же.

— Гена правильно сказал, что ты больше не будешь одна ходить.

— И что, — вспыхнув от недовольства, я поворачиваюсь к Кисе лицом, — до выпуска пасти меня будете?

— И после выпуска тоже, — безапелляционно отрезает парень, впиваясь в моё лицо взглядом тёмных глаз, обрамлённых густыми длинными ресницами, из-за чего сейчас кажется, будто они подведены карандашом.

Мне нечего ему ответить, да и спорить не хочется, ведь Киса прав. И Гена прав. Все парни правы. Мне нельзя больше ходить одной в тёмное время суток. Особенно после того, что случилось с мамой. Назойливая тревожная мысль с ночи бьётся в затылке, твердя о том, что чудовище с круглой головой и тот, что изнасиловал маму — один и тот же человек. Доказательств нет, но что-то внутри очень настойчиво это повторяет. Слишком странное совпадение. Жаль, что мама отказалась рассказать мне что-либо о нападавшем.

— Слушай, по поводу кольца, — снова переводит тему Киса; он ныряет рукой в карман спортивных штанов и извлекает на свет сжатый кулак. Раскрывает, а у него на ладони лежит подаренный мною перстень с печаткой. — Вот, я его забрал.

Долго смотрю на маленький обруч с кошачьей лапкой и не знаю, что чувствую. Вроде, круто, что кольцо снова у него, но, как будто, уже и не было смысла его возвращать.

— С силой отжал у Кристины?

— Почти, — невесело усмехается Кислов и от неловкости трёт щёку, — я был близок к тому, чтобы сломать ей палец.

— Для чего столько усилий? — скептически вскидываю брови и зажимаю коленками ладони. — Ты же сам его отдал.

— Да, когда был невменяем. Или вообще без сознания. Поверь, Оль, я бы никогда так не сделал, будучи в своём уме. Сука, чем хочешь поклянусь.

— Да не надо ничем клясться, — пожимаю я плечами, наблюдая за тем, как кольцо легко скользит по фаланге указательного пальца и отсвечивает серебряным блеском. — Забрал и ладно. Я слышала, ты отшил Кристину. Это так?

— Ну, — Киса жуёт губы, не глядя на меня, — да. Не знал, что Прокопенко в меня втрескалась, но мне её любовь не обосралась.

С моих губ срывается невесёлый смешок.

— А чья обосралась?

— Твоя, — быстро выпаливает парень и тут же добавляет: — Точнее, не обосралась, а нужна.

Моё лицо краснеет, я это точно чувствую. Склоняю голову, чтобы смахнуть с кофты мусор, и прячу щёки за волосами. Тепло разливается по всему телу, повышая температуру. Кислов точно инфекция — вот, как меня лихорадит.

— В санатории мне так не показалось, — тихо отвечаю я, разглядывая узоры на ткани джинс. — Ты же...

Киса перебивает меня, опустив ладонь мне на колено и крепко сжав.

— Чехова, пожалуйста, поверь мне.

— Во что я должна поверить?

Я поднимаю на парня глаза и сталкиваюсь с его глубоким тёмным и абсолютно трезвым взглядом. Наши лица находятся очень близко — в одном неловком движении до поцелуя. Взгляд Кисы мечется от моих губ к глазам и наоборот, а я замираю, забыв как дышать.

— Поверь в то, что это была ошибка, которая больше не повторится, — тихо произносит он и касается ладонью моей щеки. А у меня тут же по всему телу бегут волны мурашек.

То как Киса это сказал, с какой уверенностью и волнением одновременно — у меня кружится голова. В горле пересыхает, но я всё равно нахожу в себе силы, чтобы спросить:

— Кис, почему тебе так важно, чтобы я поверила?

Парень облизывает губы и нервно сглатывает. Я внимательно слежу за каждым его движением, ловя вздохи, срывающиеся с его губ. От Кисы пахнет сигаретами и мускусом — запах от которого сердце делает кульбит.

Ладонь Кислова соскальзывает с щеки на затылок и мягко надавливает — Киса притягивает меня ближе, сокращая сантиметры до ничтожных миллиметров, и его дыхание обжигает моё лицо. Я совершенно точно не помню, как дышать. Зато помню, как отвечать на поцелуй.

Мои пальцы цепляются за ворот кофты, чтобы удержать меня на поверхности. Губы Кисы мягкие, влажные и тёплые — в точности, как я запомнила. Его пятерня зарывается мне в волосы, а вторая ладонь крепко сжимается на талии, притягивая ближе и пересаживая к себе на колени.

С ума сойти, я сижу в пустом школьном коридоре на коленях у парня, в которого безумно влюблена, и целуюсь. Позволяю целовать себя и сама не отстаю. Все проблемы и сложности отступают на второй план, потому от Кислова у меня темнеет в голове.

Громкий звонок будто ударная волна скользит по коридорам и кабинетам школы и отталкивает нас друг от друга. Тяжело дыша, я высвобождаюсь из рук парня и спешно подхватываю с пола сумку. Киса быстро поднимается на ноги следом, одёргивая спортивки на бёдрах.

Моё лицо красное, как томат, и я делаю вид, что ищу в сумке телефон, который торчит из кармана джинс. Это даже не наш первый поцелуй, и Киса уже стал моим первым парнем, но мне всё равно неловко, потому что я не знаю, как себя сейчас вести. Кто мы друг другу? Прощаю ли я его? Если поцеловала, значит точно простила? А для Кислова всё серьёзно или для него действительно нет ничего серьёзного?

— Пойдём на инглиш? — вдруг спрашивает Киса, и я выдыхаю с облегчением.

На этот вопрос ответить проще, чем на любой, который вытекает из нашего поцелуя. Боже, я бы снова его поцеловала, прямо сейчас.

Надеясь, что краска уже отлила от лица, я вешаю сумку на плечо и вынимаю из кармана записку от медсестры.

— Нет. Меня отправили домой лечиться, но я пойду на встречу с папой.

— О, — округляет рот Киса, смахивая со лба чёлку. — Сергеич уже вернулся?

— Ага, пригласил в ресторан, прикинь? — Я не могу сдержать радостной улыбки от предвкушения встречи с отцом. — Кажется, мы не виделись целую вечность.

— Чехова, это охеренно, — улыбается в ответ Киса и треплет меня по плечу.

Мы снова оказываемся близко и уже друг напротив друга. Наши улыбки застывают, как и губы в высказанных словах. Киса отмирает первым — наклоняется и оставляет ещё один поцелуй. Короткий, я не успеваю на него ответить, только потянуться к парню на цыпочках.

— Записку же надо Иришке отдать, да? — хриплым голосом спрашивает Киса, нависнув надо мной, и я с трудом сглатываю вязкую слюну. — Я тебя тогда подожду в раздевалке, чтобы она не спалила.

— Ты собрался идти со мной? — удивлённо вскидываю я брови. — Зачем?

— Чтобы ты не шлялась одна по улицам.

— Кис, на улице светло и разгар дня, — указываю я рукой на окно, за которым виднеются только спортивное поле и разросшиеся грибами серые панельки.

Несмотря хмурый, обещающий дождь, день, мир снаружи видится мне куда более безопасным, чем накануне вечером. Но Киса, очевидно, так не считает.

— Да насрать мне — выплёвывает он слова, сжимая пальцы на моём плече. — Мы же всё обсудили, ещё вчера. До победного будешь выёбываться?

Я тихо вздыхаю, признавая поражение, но всё же совершаю последнюю попытку отвязаться от грубой и невоспитанной няньки:

— Ты отсидел всего один урок...

— И воспользуюсь отличным поводом съебаться с остальных, — перебивает меня Киса и тянет губы в наглой усмешке.

Я впиваюсь зубами в собственные, чтобы не наброситься на парня с новыми поцелуями. В конце концов, я же болею. И... И что ещё я не придумала.

Но Кислов будто читает мои мысли, или моё лицо транслирует всё, о чём я думаю, потому что он оставляет на моих губах ещё один поцелуй, а у меня от этого внизу живота затягивается уже знакомый узел. Тугой и приятно ноющий.

— Так вот в чём дело, — качаю я головой, когда Киса отстраняется и дёргает меня за ткань толстовки. — Ты не о моей безопасности печёшься. Просто хочешь прогулять уроки.

— Да, ты меня раскусила, — кивает парень и, развернув меня за плечи, толкает в коридор, кишащий школьниками. — Жду тебя в раздевалке, не тормози.

Прикусив нижнюю губу, я спешу по коридору, стараясь не заплетаться в собственных ногах. В моей жизни всё так стремительно меняется — ещё вчера я ненавидела Кису, а сегодня позволяю себя целовать и пробуждать чувства. Ночью меня трясло от случившегося с мамой, сейчас меня бьёт мелкая дрожь от прикосновений, которые я так хотела ещё раз почувствовать. Голова идёт кругом. 

И что всё это значит? Я простила Кислова? Мы вместе? Мы друзья с привилегиями? Чёрт, как же сложно. Вроде нет ничего проще, чем взять и озвучить вопрос ртом, но стоит только об этом подумать, как становится страшно. Чего я боюсь? Да хрен меня знает. Наверное, боли.

***

Стряхнув грязь с обуви при входе, я захожу в ресторан и стягиваю с головы шарф. С меня горстями валит снег. Поэтому я и не люблю март месяц — утром выходишь из дома тёплой весной, а возвращаешься уже зимой, под крупными хлопьями падающего снега. Он не задерживается на земле и быстро превращается в грязные лужи.

Взмахнув ладонью, я приветствую бармена Игоря и снимаю пальто, чтобы повесить его на вешалку рядом с дверью. Тыльной стороной ладони стираю с щеки растаявшую снежинку, оборачиваюсь к стеклянной стене и прыскаю со смеху. Киса за окном размахивает руками и дёргается всем телом, как надувной зазывала. В зубах у него зажата незажжённая сигарета, а волосы, намокшие от талого снега, вьются сильнее обычного. Демонстративно закатив глаза, я показываю парню язык, и в ответ Киса ныряет рукой во внутренний карман куртки, чтобы извлечь на белый свет средний палец.

Я и так с трудом от него ушла, когда папа прислал сообщение с вопросом, скоро ли я приду, так и теперь Киса не даёт мне отойти от двери. Машу рукой, мол, свали уже, и отворачиваюсь, проходя вглубь первого зала.

Бармен Игорь выдыхает горячий воздух на стенки бокала и трёт полотенцем, бросая мне приветственную улыбку.

— Давно не заглядывала. Признаюсь, я даже соскучился.

— Конечно, — усмехаюсь я, опуская раскрытую ладонь на лакированную поверхность стойки, и подтягиваю сумку на плече, — на меня же можно было свалить дополнительную смену.

— Да, — тяжело вздыхает парень и отставляет бокал в сторону; закинув полотенце на плечо, он опирается локтями на стойку и склоняется ближе. — Была у меня недавно студентка-стажёрка. Только и делала, что ныла. «Игорь, этот поднос такой тяжёлый, я не понесу его», — выдаёт он писклявым голосом, пародируя бывшую помощницу. — «Игорь, алкаши за пятым столом не хотят платить, что делать?!». Вымотала меня, пиздец. Пришлось гнать взашей. Вот, пока бегаю сам в качестве официанта.

— Ну, я смотрю, ты нашёл, как подлечить свои нервишки, — с улыбкой кошусь на браслет из соединённых между собой шипов, болтающийся на запястье бармена. — Выглядит ничё так.

— А то, — довольно качает головой Игорь и поднимает руку, чтобы я получше рассмотрела украшение. — Белое золото. Картье!

— Вау, — я протягиваю руку и вопросительно вскидываю брови. — Разрешишь потрогать? Бесплатно.

— Так, язва мелкая, — полотенце с шлепком опускается мне на плечо, и я со смехом отпрыгиваю в сторону, — шуруй уже к бате! Он тебя заждался, девятый столик.

Рассыпавшись напоследок в благодарностях, я иду во второй зал, куда более просторный, чем первый; через его окна открывается вид на главную площадь, где летом уличных музыкантов не меньше, чем на набережной. Вижу отца, который, заметив меня, поднимает руку в приветственном жесте. Кроме нас в зале больше никого, время ланча давно прошло, а вечерние посетители ещё не закончили рабочий день.

Меня удивило, что папа предложил именно «Гангстер плейс». Ценники здесь вполне приемлемые — несмотря на статус ресторана, даже мы, школьники, что транжирят все деньги на сигареты и пиво, можем себе позволить раз в месяц завалиться и плотно отобедать здесь. Я беру лагман и острые супы, Хэнк любит пиццу с ананасами, Мел заказывает роллы, а Киса готов тоннами поглощать сладости. Но папа... Мне не раз приходилось за свои деньги покупать пакеты продуктов и везти в деревню, в дом бабушки, где последнее десятилетие отец и живёт. Всю зарплату, заработанную за два месяца в море он обычно пропивает. За несколько дней — быстро и безбожно.

В раскинутые для объятий отцовские руки я влетаю с разбега. Меня окутывает свежим ароматом одеколона после бритья и терпким ореховым флёром. Прижимаюсь лбом к отцовской щеке и вдыхаю полной грудью.

— Лягушонок! — Папа ласково теребит волосы на затылке и раскачивает меня из стороны в сторону. — Ну, только краше и краше с каждой нашей встречей!

— Спасибо, па, — смеюсь я, и мы садимся за стол. — Ты тоже ничё так выглядишь.

Отец усмехается и протягивает руку, чтобы сжать мою ладонь тёплыми пальцами. Он действительно сегодня выглядит лучше, чем обычно: густые светлые волосы аккуратно зачёсаны набок, на впалых щеках появился румянец, а голубые глаза кажутся живыми и наполненными восторженным волнением. На нём вязаный голубой свитер и светлые джинсы, которые выглядят девственно-чистыми для той слякоти, что ждёт его снаружи.

Всю жизнь люди говорят, что внешне — я точная отцовская копия. Его женская версия, отражённая в зеркале. И мне приятно, потому что я считаю своего папу красивым мужчиной. Могу понять, почему мама когда-то до беспамятства в него влюбилась.

— Меню. — Игорь подходит к нашему столику и протягивает обтянутую коричневой кожей книгу. — Позовёте, как определитесь.

Кивнув, мы с папой распахиваем меню. Мне не нужно бегать по нему глазами, потому что наизусть выучила все блюда и напитки, пока работала, но они могли ввести новые позиции, поэтому листаю страницы в поисках новых наименований. Но уже знаю, что закажу обычную селёдку под шубой, так как она недорогая и вкусная. И, видимо, мои мысли отражаются на лице, потому что папа произносит, задумчиво почёсывая пальцем недавно побритую щёку:

— Заказывай всё, что хочешь. Сегодня мы гуляем.

— Ты уверен? — с сомнением качаю я головой. — Если что, я не голодна. Поела в столовке.

— Ну, конечно, — усмехается папа, переворачивая страницу. — У тебя глаза сейчас один в один, как в детстве, когда моя мама выкладывала на стол пирожки, но не давала их есть, чтобы дождаться гостей. Такой же жалобный, будто тебя неделями не кормили и держали в подвале.

— Ну пап! — возмущаюсь я, опуская меню на стол. — Не было у меня такого взгляда! А за бабушкины пирожки можно было и душу продать.

— Это точно, — грустная усмешка мелькает на папином лице, но он тут же прячет её за неподдельным интересом к составу какого-то блюда. — Ты у неё давно была? — интересуется он как бы невзначай, не поднимая глаз.

— На восьмое марта приносила цветы. Она же любила этот праздник.

— Тюльпаны?

— Белые.

Между нами повисает тяжёлое молчание. Папе тяжело обсуждать эту тему. Даже тяжелее, чем мне. Со дня смерти своей мамы он так ни разу и не побывал на её могиле. На это у него есть свои причины.

— Думаю, возьму суп, — я перевожу тему в безопасное русло, которое не повлечёт за собой слёзы и битую в расстройстве посуду. — Организм требует чего-нибудь жидкого и горячего.

— А я, пожалуй, возьму шашлык, — качает папа головой. — Давно не ел чего-то нормального, не вываленного из старых консервных банок. Видела бы ты Степаныча, нашего кока — тощий, как глиста. И, судя по всему, он хочет, чтобы весь экипаж был ему под стать. Есть его еду можно, но потом дристать будешь дальше, чем видишь.

— Хорошо, что мы ещё не едим, — морщусь я, растягивая губы в улыбке. — Может он вам экспресс-детокс решил устроить?

— Ага, херотокс он нам устроил, — ворчит папа с улыбкой, закрывая меню, и я повторяю за ним. — Молодого матроса после его картофельного пюре вырвало за борт, а бедняга впервые в море вышел. Теперь ему есть, что рассказать своим товарищам.

— Уверена, он расскажет им другую версию. — Я вскидываю руку, чтобы привлечь внимание Игоря. — Например, что на вашем корабле случилась эпидемия холеры, и он отважно перенёс все испытания, посланные морским дьяволом.

— Степаныч и есть морской дьявол.

— Определились? — Игорь тормозит возле стола, выставив вперёд ногу в вычищенном до блеска ботинке от Армани, и вооружается блокнотом с ручкой, чтобы принять заказ.

— Да, мне, пожалуйста, томатный суп и облепиховый чай, — перечисляю я, приоткрыв зачем-то меню и снова закрыв, даже не увидев того, что заказываю.

— Подать всё в одной тарелке?

— Ага, — на автомате качаю головой, а затем замираю, поняв, что что-то не так. Поднимаю глаза на бармена, а он усмехается, поглядывая на меня поверх блокнота. — Ха-ха, Игорь, шутка — бомба.

— И ты каждый раз на неё ведёшься, — хмыкает парень, пожимая плечом, и кивает моему отцу. — Вы что будете?

— Шашлык из баранины и картошку по-деревенски.

— Напитки какие-нибудь? — уточняет Игорь, чиркая ручкой.

Боюсь услышать папин ответ, но бесшумно выдыхаю с облегчением, когда он задумчиво произносит:

— Давай тоже чай, чёрный с лимоном.

Игорь повторяет наш заказ, сообщает, что блюда будут готовы в течение двадцати минут, забирает меню и, повернувшись на пятках, уходит прочь.

— Интересный паренёк, — указывает на бармена папа, когда тот скрывается за шторкой. — Помню его мальчишкой, был таким же экстравагантным. Моднявый.

— Это точно, — усмехаюсь и вынимаю телефон из кармана, чтобы положить его на стол. — Но он классный, мы подружились, пока я работала здесь летом.

— Кстати, об этом, — папа опускает руки на стол и подаётся вперёд, упираясь рёбрами в край столешницы, — уже придумала, что будешь делать после экзаменов?

Ох, вот он — вопрос, занимающий второе место в списке моих самых нелюбимых и идущий сразу после: «Жениха уже нашла?».

— Понятия не имею, — качаю я головой, сцепляя пальцы замком под столом. — Мама дрючит меня списком университетов, но мне ничего не нравится. Точнее, ничего не откликается вот тут, — тычу кулаком себя в грудь.

— Ну, этим ты в меня. — Папа посылает мне нежную улыбку, и на его щеке появляется глубокая ямочка. — Я тоже не берусь ни за что, пока не чувствую, что душа тянется. И бабуля твоя такой же была. Под камаз легла бы, а не взялась бы за противное ей дело.

— Так вот чё нас бездельниками называют, — усмехнувшись, я беру в руку бордовую салфетку и высмаркиваюсь, стараясь быть как можно менее шумной. — В общем, мама дрючит, а мне даже сказать ей нечего.

— Ну, ничего, — отмахивается папа, сведя брови к переносице, — тебе всего семнадцать. Ещё поймёшь, чем тебе заниматься. Никто не гонит тебя в институт.

— Вообще-то, — склоняю голову, неловко оскалившись, — гонят. Мама и Костя.

Папа окидывает меня внимательным взглядом и открывает рот, чтобы что-то сказать, но его прерывает появление Игоря, который приносит чай и две прозрачные кружки на блюдцах. Поставив перед нами стеклянные чайники, Игорь раскладывает столовые приборы и уносит мою грязную салфетку.

— Судя по твоему выражению лица, дома всё не так гладко, как хотелось бы? — продолжает папа, разливая чай.

— Она тебе звонила, да? — интересуюсь я, согревая пальцы о тёплое стекло.

— Не совсем. Прислала сообщение. Оно было таким длинным, что в одно сообщение не уместилось. Рассказала о твоей драке с дочерью Козлова.

— Дай угадаю: ещё и после каждой реплики вставляла, что я вся в тебя и опять её разочаровала?

— Нет, почему, — выпячивает папа губы, пригубив чай, и довольно выдыхает. — Она сказала, что я умудряюсь портить нашего ребёнка, находясь за три пизды от берега.

— Что, прям так и сказала? — с сомнением смотрю я на родителя и улыбаюсь, когда вижу, как изгибаются его губы в хитрой ухмылке.

— Нет, твоя мать выразилась иначе. — Он достает мобильный, тычет пальцем в экран и зачитывает: — «Здравствуй, Владимир, довожу до твоего сведения, что Оля совершила просто вопиющий поступок. Посреди школьного коридора она напала на Анечку Козлову, дочь моего мужа от первого брака. С директрисой мы решили вопрос, Анина мама не будет выдвигать обвинение в нападении. Мы с Костей провели с Олей воспитательную беседу о недопустимости подобного девиантного поведения. Но, если в твоём плотном графике найдётся время, посвяти его разговору с дочерью и объясни, что такое непозволительно в нормальном обществе. Если тебя вообще заботит судьба Оли. Отвечать на это сообщение не надо».

— Ну, надо же, — присвистываю я и делаю глоток чая. — Я, кажется, проспала уроки о вреде девиантного поведения.

— Катя как всегда в своём репертуаре, — отзывается папа, откладывая телефон на стол экраном вниз. — Годы идут, а главное не меняется.

— Это точно.

Высокомерный мамин тон в сообщении для отца настолько сильно разнится с застывшей перед глазами картинкой, как она трясётся в приступе истерике, захлёбываясь слезами и смехом, вся грязная и в порванной одежде. Задумчиво пялюсь на чехол папиного телефона, раздумывая, спросить ли у него о том, что мне делать и как помочь маме.

— Но всё-таки, я бы хотел знать, что такого случилось, что вы сцепились, даже не выйдя из школы, — выводит меня из размышлений папа. — Ты же знаешь, стрелки надо забивать за гаражами или на заброшках, а не в школьных коридорах.

За тёплой ободряющей улыбкой и шутками прячется его искреннее переживание.

— Да знаешь, всё, как всегда, — отмахиваюсь я и складываю руки на груди, откидываясь на спинку стула. — Слово за слово и понеслось. Но мы с Козловой, вроде как, уже всё решили. Даже появилась объединившая нас проблема.

— Даже так? — удивлённо вскидывает брови папа и неопределённо хмыкает. — И что же за проблема?

— Расскажу, как всё разрешится.

— Мне стоит беспокоиться?

— Нет, ничего криминального.

— Спасибо и за это.

— Ваши блюда.

К нашему столу подходит Игорь с гигантским подносом, от носки которого в своё время у меня отнимались руки. Он ставит глубокую тарелку на деревянной круглой дощечке передо мной, а отцу подаёт на специальной подставке под шампур шашлык с овощами и корзинку с картофелем по-деревенски. От обилия запахов рот наполняется слюной, и я тут же хватаю пампушки с чесноком, откусываю и отправлю в рот полную ложку горячего супа. Мычу от наслаждения, чувствуя, как еда мгновенно согревает изнутри, а желудок отзывается довольным урчанием.

Жуя кусочки томата и поглощая одну за другой пампушки, я уплетаю суп за обе щёки. Папа снимает с шампура шашлык и нарезает на кусочки, один протягивает мне, и я открываю набитый рот, чтобы принять угощение. Он усмехается и берёт из корзинки картошку.

— Ты всегда была жадиной. Даже если не влезало, всё равно пихала. Мама из-за этого называла тебя хомяком, помнишь?

— Помню, — киваю я и облизываю масляные пальцы. — Но что поделаешь? Я дружу с четырьмя парнями. Там, если шустрой не будешь, тебе со стола ничего не достанется.

— Кстати, о них. Как у пацанов дела? Кислов больше в неприятности не влезает?

— Да он сам — одна сплошная неприятность, — фыркаю я и стараюсь скорее прожевать, чтобы продолжить: — Но в целом, пока ничего такого не вытворял.

— А Генка что? Сегодня видел его отца, так он сына назвал чёртом.

— Ну, они из-за чего-то повздорили, но я подробностей не знаю. — Я вру, но не говорить же папе, что Гена ударил отца по черепу ради дуэльных пистолетов. — А вообще он теперь в кинотеатре работает. Мы на «Титаник» недавно ходили. Я, Мел и Рита, подруга моя, ревели, а Хэнк и Киса изображали Розу и Джека на двери. — Я издаю прискорбный вздох сожаления, отправляя очередную ложку супа в рот. — К сожалению, Кислову пришлось утонуть.

— Даже не сомневаюсь, — смеётся папа. — Уверен, будь он на том корабле, именно из-за него они бы и врезались в айсберг. А Хенкин что? Готовится в менты пойти?

Пожимаю плечами, покосившись на окно, за которым перестал валить снег.

— Думаю, Хэнк и сам не знает, чем заниматься. Он, знаешь, — я щёлкаю пальцами, пытаясь подобрать верное слово. — Слишком справедливый он для этой работы, понимаешь? А в менты надо идти таким, как его отец. Кто сможет смириться с несправедливостью системы. А Хэнк не такой. Он не смирится.

Папа кивает, соглашаясь. Он Борю знает почти с пелёнок и понимает, о чём именно я говорю.

— А Егор?

— А что Егор, — морщусь я. — Всё так же вздыхает по своей Анжелке. У них, вроде, начался какой-то сдвиг в отношениях, но, чует моё сердце, у Бабич это просто весеннее обострение.

— Мне нравится, с каким восторгом ты о ней говоришь, — улыбается папа, наполняя наши чашки новыми порциями чая.

— Да я в дичайшем восторге от Анжелки, — натянуто улыбаюсь я и тычу пальцем на свои губы. — Обожаю Анжелку.

— Ну ладно, забудем про неё. А что с твоей Кристиной, как у неё дела в театральном?

Стискиваю челюсть и сжимаю ложку в кулаке; заметив мою реакцию, папа в непонимании качает головой, вскидывая брови.

— Плевать, что там у Крис, — злобно бурчу я, чувствуя, как приподнятое настроение от встречи начинает падать при упоминании одного лишь имени. — С такими подругами и врагов не надо.

— Что она сделала?

— Запала на Кису.

— И тебя это разозлило, потому что ты на него тоже запала?

Закатив глаза, я роняю подбородок на грудь и стучу ложкой по краям тарелки.

— Неужели так заметно?

— Просто я не вижу других причин, чтобы симпатия Кристины могла быть проблемой, — понимающе усмехается папа, а я в ответ поджимаю горящие от перца губы. — Да не дуйся ты. Лучше скажи, что у тебя с Кисловым?

— Ну... — Я пожимаю плечами и прячу смущение на щеках за волосами. — У нас всё хорошо.

— Хм, — невнятно отзывается папа, и я поднимаю на него глаза. — Оля, тебе семнадцать, надеюсь, ты знаешь, откуда берутся дети.

— Блин, пап! — Я роняю ложку и развожу в стороны руки. — Это же даже не смешно.

— Вот именно, — кивает он. — У моего коллеги дочь твоего возраста. Рожать через три месяца. Я хочу внуков, но лучше позже.

— Так, — я вскидываю ладони и протестующе качаю головой, — мы сейчас же закрываю эту тему и больше никогда о ней не заговариваем. А ты принимаешь на веру то, что я умная девочка.

Это, кстати, весьма сомнительно, если вспомнить, где и как я потеряла девственность. Главное, что таблетки купила. Сердце пропускает несколько ударов, а кровь резко отливает от лица. Таблетка.

Нырнув под стол, я открываю сумку и шарюсь в ней, пока не нахожу упаковку. С таблеткой, которую я должна была выпить через несколько часов после второй. Вчера.

Молясь всем известным и неизвестным богам о том, чтобы ничего страшного не произошло, я выдавливаю таблетку себе на ладонь, быстрым движением закидываю в рот и отпиваю несколько глотков чая.

— Дочь, ты в порядке? — обеспокоенно спрашивает пап. — Ты побледнела.

— Я? Побледнела? — переспрашиваю я, тыча себя в грудь. — Да нет, всё хорошо. О чём мы говорили?

— О контрацепции.

— Нет, об этом мы как раз закончили говорить.

— Ладно, — кивает папа, примирительно вскидывая руки, — как скажешь. Лучше я поговорю об этом с Кисловым. В конце концов, не только же девочкам думать об этом.

— Папа, — издаю я протестующий стон, накрывая руками лицо, — пожалуйста, не надо меня позорить. Если вдруг когда-то наша дружба с Кисловым дойдёт до этой станции, я сама с ним поговорю, ладно? Не издевайся надо мной, пожалуйста.

Я ещё даже не знаю статус наших отношениях, а папа уже собрался провести для Кислова курс полового воспитания. Поздновато, если честно.

— Хорошо, хорошо, — улыбается папа, откусывая шашлык. — Я тебя услышал. А насчёт Кристины — в вашем возрасте всё так переменчиво. Может, ещё помиритесь.

Я вспоминаю всё, что Кристина наговорила мне за последние дни, и ёжусь.

— Да ни за что. По-хорошему, за такой базар я должна набить ей морду.

— Дерзай, — ухмыляется папа и рассекает воздух вилкой. — Последний год учёбы самое время, чтобы тебя отчислили.

— Ой, будто я не знаю, что надо держать себя в руках, — морщусь я. 

— Так-то лучше. Забей на эту финтифлюшку. Пусть пальцы гнёт, сколько хочет. Ей с моей крутышкой-дочерью не тягаться.

— Спасибо, пап. — Я протягиваю чистую руку, и он накрывает её своей широкой ладонью, сжимая. — Спасибо, что ты на моей стороне.

— Так было и будет всегда.

— Надо же, какие люди! — Я вздрагиваю от неожиданности, когда на папино плечо с громким хлопком опускается массивная ладонь. — Чехов, здорова, давно не виделись!

— Бабич! — Отец радостно вскакивает с места, и они с грузным мужчиной бандитской наружности обнимаются, громко стуча друг друга по спине. — Ну ты, гад, напугал!

— Извиняй, не выветрились ещё замашки из девяностых, — хохочет мужчина и переводит на меня взгляд. — Привет, Оль!

— Здрасьте, дядя Артём, — улыбаюсь я, взмахивая ложкой. — Как вы, как тётя Тина?

— Да чё с ней станется, — смеётся отец Анжелы и снова хлопает моего папу по спине. — Живём потихоньку-помаленьку! А вы как? Как ты, Вован? Всё бороздишь свои моря, да?

— Вроде того, — улыбается папа, поправляя растрёпанные волосы. — Вернулся вчера вечером, вот, решил с дочерью встретиться.

— А я и смотрю: семейный обед устроили! Но, как будто чего-то не хватает. — Он указывает на накрытый стол, а затем громко щёлкает пальцами, подзывая Игоря: — Слышь, Игоряш, принеси моим дорогим гостям бутылку хорошего шампусика!

— Нет, — поспешно вскидываю я ладонь, — не стоит!

— Да ладно тебе, Оляш, — фыркает мужчина и качает головой. — По такому поводу и тебе можно газиков хлебнуть. Чё, каждый день батя из моря возвращается? К тому же, знаю я, как вы, молодёжь, сейчас время проводите. Для вас это же так, горло промочить. В общем, возражения не принимаются.

Опускаю руку и беспомощно смотрю на Игоря, который бросает мне сочувствующий взгляд, но он не может ослушаться хозяина «Гангстер плейса», поэтому несёт нам бутылку шампанского и ставит фужеры. Разливает шипучий напиток и уходит обратно к бару.

— Эх, ладно, дорогие мои, — вздыхает с довольной улыбкой Бабич, в последний раз хлопнув отца по плечу, — пойду я, сейчас Кудинов придёт. Надо нам обкашлять пару вопросиков, — развернувшись, он делает несколько шагов в сторону дальнего столика с диванами, но тормозит и снова оборачивается. — Кстати, Оля, а тебе когда восемнадцать исполняется?

— Тринадцатого июня.

— Жаль, что не мая, — цокает мужчина и качает головой, словно я могла бы выбрать и другой день, чтобы родиться. — Но ты, Чехов, обязательно будь в городе, чтобы за Стасика нашего проголосовать. Он же это, у нас метит в мэры!

— Не без твоей помощи? — усмехается папа, усаживаясь на место и подхватывая приборы.

— А как же, — вторит ему ухмылкой Бабич, — старым друзьям надо помогать! Всё, я пошёл.

Наблюдаю за тем, как в розовом шампанском пузырятся газы, поднимаясь со дна и стенок на поверхность. Чёртов Бабич.

Папа тоже смотрит на бокал перед собой, и я вижу, как нервно дёргается его кадык. С трудом отведя взгляд, он концентрируется на мне и улыбается.

— А как дома дела? Надолго Катя вернулась в город?

— Они все трое приехали. — Я опускаю ложку в тарелку и зачерпываю остатки супа со дна. — Не знаю, наверное, будут здесь до тех пор, пока Костя не продаст свой ресторан. Бабичу, вроде, хочет.

— Надо же, решил с концами оборвать все связи с этим местом?

— Видимо, — пожимаю я плечами. — Мама с ним солидарна. Они даже хотят, чтобы я свою квартиру разрешила продать, а деньги от продажи вложить в развитие сети.

— Что? — Нож с грохотом падает на пол, но папа не обращает на него внимание. Он смотрит на меня удивлённым и даже ошарашенным взглядом. — Продать твою квартиру и вложить деньги в бизнес? — Дождавшись утвердительного кивка, он стискивает пальцы в кулак и зло цедит: — Они оба что, совсем охренели?

— Они сказали, что раскрутят бизнес, доберутся до Москвы, а там мне даже квартиру купят, — пересказываю я план мамы и отчима с невесёлой усмешкой на губах. — Маленькая будет, зато своя аж в самой столице!

— Нет, нет, никаких продаж, Оля, — яростно качает головой папа и наклоняется, чтобы поднять нож с пола. — Бабушка завещала эту квартиру тебе как раз для подобного случая. Мама знала, что Катя снова выйдет замуж и начнёт строить свою отдельную жизнь, поэтому позаботилась о том, чтобы у тебя была собственность, которая принадлежит только тебе!

— Пап, я знаю. Я им и сказала, что ничего не буду продавать, но мама попросила не решать так быстро, а подумать, мол, это же так важно для «нашей» семьи.

— Нет, у Кати после вторых родов плацента точно половину мозга сожрала, — продолжает разоряться папа, уже даже не слушая меня. — Она с этим своим Костей завтра разведётся, а он ей ни копейки не отдаст от своего бизнеса! А она ради этого твою собственность отдаст! Нет, это маразм! Лишить своего ребёнка безопасности ради мужика? Пиздой думает, не иначе! — опомнившись, он бьёт ладонью по губам. — Прости, Лягушонок, прости.

— Пап, она несколько лет жила в качестве любовницы и Лизу родила от него. — Я вытираю губы и пальцы салфеткой и посылаю отцу грустную полуулыбку. — Она сделает всё, что он от неё потребует. Абсолютно всё.

— Не волнуйся, я поговорю с ней, — жёстко произносит папа и яростно вонзает вилку в кусок шашлыка. — Дети должны быть на первом месте, а не хахали.

На последних отцовских словах в арочном проёме появляется худая и высокая фигура мужчины и окидывает внимательным взглядом почти пустой зал. Кивнув мне, а затем и моему отцу, Стас Кудинов направляется к столику, где сидит Бабич, которому Игорь уже принёс стейк с кровью. Провожаю его спину задумчивым взглядом и оборачиваюсь к насупленному отцу, который всё ещё переваривает услышанную информацию. Возможно, он продумывает план, как избавиться от Кости, и обратится за реализацией к Бабичу, который в свои лучшие годы чем-то подобным и занимался перед тем, как увлечься ресторацией.

К столу мужчин подходит Игорь и между ними завязывается беседа; бармен присаживается на спинку дивана, на котором сидит Кудинов, и у меня вырывается беззвучный смешок.

Вряд ли Бабич знает, что продвигает в мэры примерного семьянина, гордого отца и скрытого гея. Да, Станислав Кудинов — гей. И узнала я об этом, когда во время запары в вечернюю смену перепутала дверь и спалила двух мужчин, самозабвенно целующихся в подсобке. Стас тогда пулей вылетел из ресторана, вытирая влажные покрасневшие губы, а Игорь молча вернулся за бар. Меня никто и ни о чём не просил, но я никому ничего и не собиралась рассказывать. В конце концов, это же не моё дело.

Да, у Кудинова есть жена, которой он, получается, изменяет, да ещё и врёт семье о том, кем является на самом деле, но поставить его в один ряд с Костей я не могу. Обстоятельства другие. Мы живём в таком месте, где ориентация Стаса погубит и его, и весь его бизнес. Ну и, конечно, неизвестно, как воспримут этот факт его сыновья. Нежные чувства Рауля меня не заботят, но Илья... Его я не хочу ранить. Поэтому я промолчала, не сказала даже друзьям. В отличие от меня, в них присутствует гомофобия, которая в некоторых может проявляться довольно ярко. В Кисе, например.

Подхватываю чашку с остывшим чаем, делаю глоток и едва не давлюсь им, когда вижу, как, минуя пустой бар, в помещение входит Проповедник. Отец моей одноклассницы, Наташи Барановой, на ходу стягивает с головы вязанную шапочку с помпоном и широко лыбится, раскинув руки, когда видит меня.

— Надо же! — произносит он на весь зал, и папа оборачивается на его голос. — Ваша компашка повсюду меня преследует! Только что был в парке аттракционов — там твои пацаны в самолёте тусуются, пришёл сюда — а тут ты! Люблю я вас, молодёжь! О, — тормозит он, заметив моего отца, и его улыбка становится ещё шире. — Вовчик, ты вернулся в город? А чего не звякнул старому другу?

Дядя Саша протягивает ладонь, и папа пожимает её.

— Да вот, сперва хотел с дочерью встретиться.

— Это правильно, — кивает мужчина, — дети — наше всё. Я присяду, да? — Он не дожидается ответа, подтягивает стул из-за соседнего столика и пододвигает к нашему, плюхаясь с довольным вздохом. — В ногах правды нет, вот так по городу пройдёшься, туда, обратно, так уже и присесть надо. Хорошо было, когда ещё была машина.

— Как бы ты на ней катался, если пьяный всё время? — смеётся папа, но мне совсем не весело.

Я вижу, как заблестели его глаза с появлением старого и верного собутыльника, но ничего не могу сделать, даже рот не открывается, чтобы сказать о том, что дяде Саше стоит поискать компанию в другом месте.

— Верно, верно, Вовчик, но, — Проповедник вскидывает указательный палец, — я отдал машину в обмен на истину. А всё почему? — Он поворачивает голову в мою сторону, но я продолжаю молчать, стискивая пальцы в замок под столом. — А всё потому, что истина в вине!

Мужчина смеётся, и папа вторит ему, откидываясь на спинку стула. Заметив стоящие на столе бокалы, Проповедник подхватывает тот, что поставили для меня, и принюхивается.

— Шампунь? Ты же не будешь, юная леди, да? У меня родился тост! — Он весь подбирается и жестом подначивает отца взять свой бокал, что тот и делает. Без колебаний. — Выпьем же за наших дочерей! Только у таких как мы, познавших тяжесть, жестокость и суетность этого мира, могли родиться такие осознанные и умные дети. Они впитали мудрость с нашим семенем, с нашими генами! Так пусть же у них жизнь сложится иначе, чем наша! Выпьем!

Под звон бокалов я сползаю по стулу ниже и пытаюсь спрятаться. Скрыться от всего, что произойдёт дальше. А я знаю, что точно произойдёт. Всегда происходит.

***

Помешиваю маленькой ложечкой в чашке и наклоняюсь, чтобы слизнуть языком пенку в виде сердечка. Я сижу на высоком стуле перед барной стойкой рядом с Вадиком, приезжим музыкантом, и пялюсь в ряд разноцветных бутылок сиропа за спиной у Игоря. Сам бармен, закончивший только что обслуживать толпу гостей, устроил спа-пятиминутку — он выкладывает свежий огурец себе на лицо.

— Вот так по жизни и случаются разочарования, — печально вздыхает Вадик, взбалтывая в бокале остатки шампанского. — Приезжаешь к морю, надеешься на лучшее, что всё вдруг станет другим, но ничего не меняется. А всё потому, что куда бы ни поехал, ты везде берёшь себя с собой.

— А ты сколько у нас уже тусуешься? — интересуется Игорь, снимая один кусок огурца и отправляя его в рот.

— Скоро будет год.

— Уже год? Ничего себе, как время быстро летит. И ты что, всё ещё у той старухи летний домик снимаешь?

— Домик-то пусть и летний, зато я всегда свеж, бодр и первым встречаю рассвет.

Поглядываю на бледноватого мужчину с мешками под глазами, всклокоченными кудрявыми волосами и неизменной водолазкой серого цвета и усмехаюсь про себя. На свежего и бодрого он мало походит. Выглядит как типичный музыкант в ресторане, который поёт и играет за бутылку шампанского и пару бутеров после выступления.

Никто не знает, как Вадика к нам занесло, и почему он решил остаться. Не выбрал город покрупнее, не приезжает сюда лишь в сезон, а живёт теперь здесь. Впрочем, местная осенне-зимне-весенняя хандра как раз под стать его лирично-меланхоличному образу и состоянию души. Но поёт он и правда красиво, ничего не скажешь. Даже песни сам сочиняет.

Но сегодня в ресторане играет не его музыка. Из второго зала то и дело доносятся пьяные вскрики и отдельные, разрозненные куски из песни Любэ. Опираюсь локтём на стойку и тяжело вздыхаю, проведя ладонью по лбу. Не так я представляла себе вечер с папой.

После первого бокала шампанского последовала бутылка, затем вино, а потом к компании отца и Проповедника присоединились Бабич и Кудинов. Мне пришлось поспешно ретироваться в другой зал, потому что четвёрка пьяных мужчин мало походит на компанию мечты. Отец Анжелки велел Игорю притащить мне целый таз мороженого с ромом, но парень, заметив мой болезненный кашель, принёс за счёт заведения ещё порцию супа и латте с ореховой присыпкой.

Время на часах показывает уже девятый час, а они, кажется, всё не собираются расходиться. Другие гости заведения на них никак не реагируют, привыкли, что в «Гангстер плейсе» компания Бабича устраивает регулярные банкеты. Да и осмелился бы кто сделать замечания авторитету из девяностых?

Мобильный вибрирует, и я, продолжая краем уха слушать душевные излияния Вадика, захожу в переписку с парнями.

Гендос: Оль, ты ещё с батей? Он тебя проводит до дома?

Гендос: Если нет, звякни мне, я на машинке подгребу.

— Знаешь, у меня на душе так же неспокойно, как и снаружи! Природа, она чувствует наши перемены. Чувствует она, что наступило неспокойное время. От того и снег так резко выпал.

— Снег выпал, потому что с материка пришёл циклон, вот и всё. Насрать природе на человечество, окстись, Вадик.

— Нет, ты не прав, Игоряш, ой как не прав!..

Я: Да, мы ещё в ресторане. Всё хорошо, папа проводит меня.

Если сможет встать со стула.

Мел: А так, всё нормально проходит?

Я: Всё супер!

Стыдно врать друзьям, но ещё стыднее признавать, что мой отец снова сделал это. Опять нажрался. В миллионный раз сорвался. Я уже не злюсь на него, это бесполезно. Остаётся лишь наслаждаться редкими моментами трезвости, которые возвращают мне моего любимого отца.

Киса: Чё, может соберёмся позже у Гендоса на хате? Я бы пиццу захавал.

— Чуют мои струны, тяжёлое время грядёт для всех нас. Чёрная весна.

Знакомое словосочетание заставляет оторваться от экрана телефона и посмотреть на Вадика. Но он, как ни в чём не бывало, допивает шампанское и протягивает бокал Игорю, чтобы тот налил новую порцию. На меня он не смотрел и о чёрной весне сказал не для меня. Простое совпадение.

Я: Не-а, я пас. Мы скоро домой пойдём. Хочу под одеяло и спать.

— Ну вот что ты несёшь, Вадик? Какая чёрная весна? Какие струны? Нормально всё будет, развёл тут драму. И вообще, ты уже давно на сцене должен быть. Допивай и вали уже, поэт хренов.

Вадик горько усмехается напоследок, залпом допивает шампанское и, утерев рот рукавом, бредёт в сторону сцены. Когда он берёт в руки гитару, присутствующие не обращают на него внимания, продолжая выпивать, ужинать и общаться друг с другом.

Бросив быстрый взгляд на отца с Проповедником, что жмутся лбами друг к другу и что-то выясняют на повышенных тонах и с активной жестикуляцией, тяжело вздыхаю. Делаю глоток латте и захожу в соцсети. Быстро стучу пальцами по экрану, набирая сообщение однокласснице:

Ольга Чехова: Наташ, тут твой батя, бухущий в хлам. Приди и забери его. Мы в «Гангстер плейсе».

Наталья Баранова: Окей, скоро буду.

После, прикусив нижнюю губу и недовольно дёрнув щекой, пишу Хэнку:

Я: Борь, ты можешь прийти в рестик и помочь дотащить отца до дома? Он уже в ноль.

Можно было написать тому же Гене, ведь у него есть машина, но мне стыдно. Не хочу, чтобы он видел моего отца в таком состоянии, хотя его Зуев-старший ничем не лучше. Но мне не хочется, чтобы мои лучшие друзья видели это тело. Которое даже своё имя порой не может вспомнить. Хэнк же, по грустным стечениям обстоятельств, не раз видел моего папу пьяным, поэтому, скрипя сердцем и зубами, я обращаюсь к нему за помощью. Перед ним стыдно чуть меньше.

Пока жду ответ, допиваю кофе и отставляю чашку в сторону. Игорь отошёл, чтобы отнести заказанные блюда гостям. Веду пальцем по лакированной поверхности и качаю ногой в такт мелодии, которую бренчит Вадик со сцены. По спине скользит холодок — кто-то пришёл. Оборачиваюсь, в надежде, что это Наташа, но сегодня я не настолько везучая.

Широким шагом пересекая зал, ко мне направляется Рауль Кудинов собственной персоной. На нём синие зауженные джинсы, белая футболка, поверх которой накинута чёрная кожанка, а на ногах ботинки с заострённым носком. Волосы, как всегда, уложены идеально. С обречённым стоном прикрываю веки и поворачиваюсь к парню спиной, давая понять, что не настроена на беседу. Вообще.

— Привет, красотка, — произносит Кудинов мне на ухо, склонившись слишком низко, и садится на соседний стул. — Чего в такое позднее время, да ещё и одна?

— Я не одна.

— Кто ещё здесь?

— Моё отвращение к тебе, — злобно цежу я сквозь стиснутые зубы, но в ответ Рауль лишь утробно смеётся.

К бару возвращается Игорь, и Кудинов вскидывает два пальца, приказывая:

— Дай-ка нам бутылочку хорошего вина и два бокала.

— Несовершеннолетним не наливаю, — отрезает бармен, подхватывая со стеклянной полки бутылку красного полусладкого.

— А оба бокала мне, — усмехается Рауль. — У меня свои причуды. Люблю пить сперва из одного, затем из другого.

Вижу боковым зрением, как он садится вполоборота, чтобы откровенно пялиться на меня, возвышаясь и подавляя своей энергетикой. Не желая становиться мышкой в мышеловке под взглядом кота, я выпрямляю спину и откидываю волосы на спину, чтобы парень увидел след от засоса. Раздаётся лишь глухой смешок, и, скользя по гладкой поверхности, ко мне придвигается высокий бокал на тонкой ножке. Игнорирую его, шарясь в телефоне и делая вид, что увлечена чем-то важным.

— Будешь меня игнорировать?

Продолжаю молчать. Игоря снова зовут во втором зале, и ему приходится отойти, оставив меня наедине с этим отвратительным парнем. Не подаю вида, но у меня мурашки от одного его присутствия; в лопатках чешется тревога от того, как он похабно меня разглядывает.

— Мама не рассказывала, как надо себя с мужчинами вести?

— Что-то я не вижу здесь мужчин, — огрызаюсь я и пытаюсь отстраниться, когда Рауль придвигается ближе. Он опускает руку передо мной, а вторая ладонь ложится мне на талию, по-хозяйски притягивая к себе. — Оставь меня в покое. В соседнем зале мой отец, прекрати ко мне приставать.

— Да? — Парень ленивым взглядом скользит по помещению и усмехается, обнажив зубы. — Интересно, что же он сделает, будучи в говно? Пальчиком пригрозит? Или руку сломает?

— Руку тебе сломаю я.

Оборачиваюсь на голос и чуть не падаю со стула; Хэнк стоит прямо за нами и злым взглядом буравит ладонь Кудинова, что впивается пальцами мне в талию. Рауль лыбится, явно заинтригованный разворачивающимися событиями, и интересуется у меня, склонив голову ближе:

— Так это и есть бойфренд, о котором ты говорила? — Он надменно фыркает и окидывает Хэнка, одетого в дутую зелёную куртку, пренебрежительным взглядом. — У тебя явно проблемы со вкусом. Сын мента, серьёзно?

— Ты что, глухой? — Хэнк грубым движением отталкивает Рауля от стойки, и тот подлетает на ноги, мгновенно поменявшись в лице. — Слышь ты, ублюдок, если я ещё раз увижу тебя рядом с Олей, то тебе не помогут ни папочка-мэр, ни смазливая мордашка, ты понял?

— Хэнк, не надо, он того не стоит.

Я спрыгиваю на пол и цепляю друга за рукав куртки, удерживая на месте. Это бесполезно: если Хэнк захочет ударить, мне его не удержать.

— Какой грозный, — щурится Кудинов и косит глаза в мою сторону. — А ты неплохо его приручила, дорогуша. Прямо-таки ручной пёсик. Ретривер кудрявый.

— Ты, блять...

— О, мой сынок приехал! — раздаётся радостный возглас Стаса Кудинова. Он выходит из второго зала, почти полностью повиснув на руках Игоря. Мужчина блаженно улыбается и машет ладонью, как в замедленном кино. — А мы как раз закончили! Мама, наверное, уже беспокоится, где это мы пропадаем, да? — Хэнк выпускает воротник куртки Рауля, и Стас падает прямиком в руки сына, пьяно посмеиваясь.

— Боря, — радостно восклицает мой папа, идущий в обнимку с Проповедником, — ну и здоровенный же ты парень! Так, а это кто? — Он пальцами тянет уголки глаз, щурясь и пытается узнать Рауля. — А, Кудинов, мать моя женщина! — смеётся он, подталкивая кулаком дядю Сашу, что в отключке повис на нём. — Не признал!

— Так, я такси вызвал, — басом заявляет Бабич, вываливаясь из второго зала и пошатываясь, и трёт пальцами пузо под футболкой с надписью: «Докажи, что я не прав!». — Подъедут, по машинам и ко мне домой! У меня такой коньячок хороший припасён! Вы точно, друзья мои, зацените!

— Нет, — отрицательно качает папа головой и делает шаркающий шаг в мою сторону; Хэнк подставляет ему плечо, а я опускаю руки на спину, чтобы подхватить родителя, если он решит откинуться назад. — Домой надо, Тёмыч! Вон, дети уже ждут!

— Так пусть дети едут с нами! Анжелка дома, пусть с ней в бассейне плавают! — Бабич раскидывает в стороны руки. — Чё я, зря домище такой отгрохал с этим сраным бассейном? Пусть пользуются!

Мы отрицательно качаем головами, как китайские болванчики — только продолжения вечеринки нам не хватает. Они и так едва на ногах стоят. Ну, почти все. Стас всё-таки съезжает на пол, раскидывая длинные тощие ноги в брюках со стрелкой, и даже Раулю не удаётся его удержать.

С приходом Наташи у нас получается вытащить из ресторана обнимающихся и прощающихся, как перед последним боем, отцов и затолкать каждого в своё такси. Я захлопываю дверь, и папа тут же припадает к окну лбом. Совершенно по-идиотски лыбясь, он выдыхает на стекло, а затем на запотевшем участке рисует сердечко. Целует и машет мне рукой. Устало улыбаюсь ему в ответ и надеваю протянутое Хэнком пальто. Хорошо, отца в такси мы посадили, но его ещё надо затащить домой и уложить в постель. Снова придётся пройти несколько кругов ада, когда его будет тошнить, он начнёт вскакивать с кровати и шататься по дому со словами, что ему завтра вставать на работу.

Опускаю ладони на лицо и усиленно тру, прогоняя подступающие к глазам слёзы. Если бы не Хэнк, обнимающий меня за плечи, и не толпа знакомых и чужих прохожих на улице, я бы рухнула на бордюр и разревелась от бессилия. Не знаю, что мне делать, как со всем справиться. Я устала. Очень сильно устала.