7
Даже кости мелко дрожали. Пальцы то до побеления сдавливали деревянную рукоять, то внезапно разжимали. Но нож уверенно держался в потной ладони. Тусклое освещение придавало ей чужеродность. Как не вовремя перегорела лампочка... Скотч охотно укатывался за сгорбленную болезненно бледную спину, облачённую в жёлтое платьишко. Оборачиваясь, я всегда цеплялась за холодное горло Тимура. Может, стоит отпустить его, пока не поздно? Он же не насиловал детей, не избивал женщин. В конце концов, не топил котят. Но я нащупывала скотч, на автомате отдирала кончик и продолжала связывать руки ни в чём неповинному человеку. В ход пошла верёвка, затем старая одежда. Пояса от халатов, резинки от трусов, шнурки от кроссовок Тимура.
Помимо сонного тела, в зеркале я видела красную то ли от усталости, то ли от стыда физиономию. В бешенные глаза так и напрашивалось острие ножа.
Завершив работу, я облокотилась о шкаф. Минуту в мозге зияла дыра. Не двигалась даже грудная клетка, не то что извилины. Сердце бесконечно кололо. Я была бы рада, если бы оно тоже замерло. Тимур развалился на моём месте. Достаточно ли этого, чтобы показать все краски жестокости?..
Я не сразу среагировала на открывшиеся глаза. Но когда заметила, свернулась в убогое, трясущееся желе. Тимур едва-едва разминал шею и подёргивал руками, куда с трудом поступала кровь. Я хотела оставить вместо пальцев мясные обрубки, но испугалась, что Тимур умрёт раньше положенного. Его голова упала на плечо. Я отодвинулась, как забитая в угол шавка. Пялясь на своё уродливое отражение, слыша стоны Тимура, я вдруг схватила нож. Столько сил угроблено ради этого момента, а я не могу собраться. Жалким зрелищем сейчас должна быть не я.
Пальцы дотронулись до века Тимура. Сначала я испугалась, что вдавлю ему глаз в череп. И что с того? На глазик меньше, на ранку больше. Я приподняла веко, зрачок устремился вслед за ним. Прямо на Марию с тяжёлым дыханием, холодным оружием и милыми бусами. Тимур подался в сторону, ударившись о шкаф. Прозвучал сдавленный крик и скрежет скотча. Тимур покрутился по сторонам и уставился на меня. Кажется, мы оба выбрали позицию наблюдателя. Ему не объяснили, что делать, меня от таких ситуаций оберегал отец. Я лучше...
Первым делом я предупредила Тимура о звукоизоляции и равнодушии соседей. Я пыталась убить себя столько раз, а претензий к шуму ноль. Тимур мотал головой и упирался в угол. С каждым движением скотч скрежетал громче. Я заранее отказалась от денег и «всего что захочешь».
- Не верю. – Он оглянулся. – я умру… вот так? – Тимур затаил дыхание. Гримаса выражала ужас. Взгляд не задерживался в одной точке более секунды. – Это будет быстро?
- Нет.
Тревожная тишина заполнила узкую гардеробную. Мы сжались в её дальнем, тёмном углу. Я плакала, он тоже. У меня появилась истерическая улыбка, его лицо покраснело и заблестело слезами. Тимур согнулся, забил конечностями, попутно виня меня в грехе. Я вытирала глаза и нервно смеялась. Тимур попробовал ударить меня ногами, но я пырнула его быстрее. Возник металлический аромат крови. Тимур зубами вцепился в мою руку, тогда нож с чавканьем погрузился в его спину. Сценарии пыток отца, придуманные ещё в детстве, мешались в один. Все способы насильственных извращений я жаждала повторить. Неважно как долго это будет, как больно, как грязно – я сделаю это. Весь сдержанный гнев выйдет из меня сегодня же. Пусть на Тимуре не останется живого места, пусть не останется в живых и Тимура, и Марии-подруги, и Марии-старшей и других её образов. В этот день обоими людьми, запертыми в гардеробной, будет управлять Мария, настоящая Мария, со всеми её скелетами в шкафу.
Происходящее того дня я помню отрывками. Приятное началось не сразу. Сначала я спросила, били ли Тимура родители. Жуя сопли, он ответил отрицательно. Его лелеяли всё детство – вот ещё один повод окунуться в мир боли. Меня, кстати, один раз уже «кидали за борт», если продолжать эту заезженную метафору.
В тот самый день когда я сбежала, отец потратил на меня все силы. К матери он не прикасался ещё неделю. Честно признаться, я завидовала ей. Нет, не в том что она осталась без синяков. Наоборот. То есть, я имею в виду, раньше…
Как трудно объяснить мазохизм. Не буду расписывать каждый синяк, просто скажу, что мне понравилось. Это единственный физический контакт с отцом. И такой тесный.
***
Я вышла из гардеробной со всклоченными волосами и поднятым подбородком. Больше всего я гордилась чистым платьем. Крови пролилось много, поверьте. Как и напрасных попыток порвать скотч. Завтра куплю ещё один, и квартира превратится в гробницу с мумией. Большой, валяющийся у зеркала, изнывающей, дышащей, и главное – моей.