Часть 6. Пепел
Матвеев долго стоял у сгоревшего дома.
Пожарные разъехались, в воздухе висел запах копоти и мокрого дерева.
Старый забор почернел, доски растрескались, а где был когда-то порог — теперь только обугленные головёшки, похожие на кости.
Казалось, дом наконец получил то, чего ждал: избавление.
Он не знал, сколько простоял там.
Может, час, может, день.
Потом повернулся и пошёл прочь.
Шаг за шагом, не оглядываясь.
Он знал: если посмотреть ещё раз — больше уже не отпустит.
В отделении его встретили молчаливо.
Коллеги отвели глаза.
В коридоре он поймал на себе взгляд дежурного лейтенанта — тот сжал губы и сказал:
— Там… к вам пришли.
— Кто?
— Женщина. Говорит, что знает, что случилось.
Матвеев прошёл в кабинет.
На стуле у окна сидела старая сгорбленная женщина в тёмном платке.
Лицо сморщенное, глаза тёмные, глубоко посаженные.
Она медленно подняла взгляд.
— Вы тот, кто называл её по имени?
— …Да.
— Вы знаете, кто она была?
Он медленно опустился на край стола.
— Нет.
— Тогда слушайте.
Голос у неё был ровный, без жалости и упрёка.
— Её мать была моей племянницей. Когда муж бросил их, она сошла с ума. Девочку звали Аглая. Но мать… — женщина на миг замолчала, словно собираясь с духом, — мать называла её Иной.
— Иной?
— «Ты не моя дочь, — говорила она, — ты какая-то иная.»
— Господи…
— В ту зиму они пропали. Соседи решили — уехали. А мать… её тело нашли только весной, в погребе. А девочки не нашли. Никогда.
Матвеев закрыл лицо руками.
— Почему никто не искал?
— Искали. Но дом… он будто не пускал никого.
— И вы… знали это всё время?
— Знала. Но никто бы не поверил старухе. Только когда вы вошли туда, что-то изменилось.
— Что?
— Она нашла отца.
— Но я не её отец.
— Для тех, кто остался без имени, отец — это просто тот, кто называет их своими.
Старуха поднялась, опершись на трость.
— Она больше не придёт. Теперь ей есть куда уйти.
— Куда?
— Туда, где никто не скажет ей, что она — Иная.
Она подошла ближе и вложила ему в руку старый клочок бумаги.
На нём, выцветшими чернилами, было написано:
"Аглая. Родилась 21 декабря. Умерла… "
Даты не было.
Пустая строка.
— Теперь вы её записали.
— Зачем?
— Чтобы никто больше не стал её частью.
— А я?
— Вы — последний свидетель.
Она вышла, не оглянувшись.
Вечером он сидел дома.
Жена тихо ходила по кухне.
На столе лежал медальон.
Он больше не был холодным.
Обычный металл.
Обычная старая вещь.
Он взял его, открыл крышку.
Там не было больше ни лица, ни ладони.
Просто пустой овал.
— Всё? — спросила жена.
Он посмотрел в окно, где уже сгущались сумерки.
— Да, — тихо сказал он.
— Ты её отпустил?
— Нет. Я просто записал её имя.
— Это одно и то же?
— Наверное.
Он снова посмотрел на медальон и вдруг понял:
Он больше не боится.
В ту ночь ему не снились сны.
Впервые за много месяцев.
Он проснулся рано, пошёл к машине.
Пепелище дома Лесная, 6 ещё дымились.
Он стоял на дороге и смотрел, как ветер уносит золой последние щепки.
— Прощай, — сказал он.
Не дому.
Не призраку.
А себе. Тому, кто боялся.
Через полгода всё стало почти забываться.
Он работал, ездил в райцентр, задерживал воришек.
Иногда, когда кто-то упоминал Лесную улицу, в груди что-то щемило — но это было уже другое.
Не страх.
Память.
А однажды, в конце августа, он шёл по району и увидел девочку лет семи.
Она сидела на крыльце магазина, держала в руках куклу.
И смотрела прямо на него.
На миг сердце обледенело.
Но потом она улыбнулась.
Обычная улыбка живого ребёнка.
Он кивнул ей и пошёл дальше.
Не оглядываясь.
Медальон он так и оставил на полке.
Не из суеверия — а чтобы помнить.
Что у каждого есть имя.
Что у каждого есть право на то, чтобы его называли своим.
Иногда он думал:
А что было бы, если бы он тогда испугался и не открыл ту дверь?
Дом так и стоял бы с закрытым чердаком.
В темноте, где никто не помнит имён.
Но теперь там пепел.
И, может быть, покой.
На последней странице дневника, когда он в очередной раз открыл его, была одна короткая надпись.
Нежная, будто оставленная детской рукой:
"Спасибо, папа."
Он закрыл книгу.
И больше никогда её не открывал.