Песнь Анубиса.

Поздний Новый Царский период Древнего Египта — приблизительно 1300 год до н.э., во времена правления фараона Саптах-Небхеперура.

Библиотека храма Амона в Фивах утопала в тишине, едва нарушаемой шорохом тростниковых щёток и шелестом ленточных занавесей. Тяжёлые запахи кедра, ладанника и пыли — запахи веков, пропитавших свитки и камень, — обволакивали пространство, словно духи предков, наблюдающих за каждым шагом. Нейферу уже два часа перебирала свитки, заставляя пальцы покрыться тонкой плёнкой старой смолы. Её руки дрожали — от усталости, от злости, от памяти.

Хентит.

Имя отзывалось болью где-то между солнечным сплетением и горлом. Её лучшая подруга, смеялась так, что в храме отворачивались жрецы. Любила перебирать амулеты, словно знала, что её защитят. Но не защитили. Горло перерезано. Руки — изодраны, как будто цеплялась за землю. Или за жизнь. И именно он, Аменхотеп, указал на Нейферу.

Она вытащила очередной свиток, переплетённый сине-золотыми шёлковыми лентами. Слова на нём касались древних ритуалов "закрытия уст", практики, применяемой к мертвецам, чтобы их души не могли говорить после смерти. Тень пробежала по её лицу.

– Ты боишься, что Хентит пыталась заговорить, не так ли?

Голос прозвучал неожиданно, с оттенком насмешки.

Нейферу резко выпрямилась. У входа в библиотеку стоял худощавый мужчина с бритой головой, в простом льняном хитоне. За ухом торчал обломанный тростниковый стилус. Его глаза блестели насмешливым интересом, словно он вошёл не в храмовое святилище знаний, а на рынок слухов.

– Я думал, библиотека предназначена для писцов и посвящённых, — произнёс он, – а не для... служанок.

– Я по поручению верховного жреца, — холодно отозвалась Нейферу, не поднимая головы.

Мужчина остановился. Мелькнуло лёгкое смятение. Он кашлянул, а затем уже с более мягкой интонацией.

– Простите, госпожа. Меня зовут Мену. Я — храмовый писец. Не сразу узнал вас... У нас редко бывают столь... решительные гости.

– Решительность — не добродетель, когда от неё умирают, — произнесла она почти шёпотом.

Мену прищурился, разглядывая её. Он не был глуп. Но был осторожен. Храм кишел слухами, а в эти времена даже имя, случайно сказанное, могло быть отправлено на суд к жрецам.

– Что вы ищете, госпожа? — мягко спросил он, подойдя ближе. – Я знаю эту библиотеку, как свою семью.

Он стоял, не шелохнувшись, как статуя Птахотепа в Саду тишины. Худощавый, высокий, кожа цвета зрелого грецкого ореха, точно отполированная медь. Гладко выбритый череп поблёскивал в мягком свете лампад, глаза внимательные, но прячущие истинные мысли, будто он всегда носит маску. На его запястье болталась старая льняная повязка — в узоре угадывался символ писцов: тростниковое перо и чернильница.

Нейферу вспомнила, что уже видела его прежде. Он проходил мимо подиума во дворе храма, неся охапку свитков. Шёл легко, почти бесшумно, словно знал, как ступать между камней, чтобы не тревожить духов. Тогда она подумала, что он слишком ловко уходит от внимания жрецов. Это было подозрительно.

Она сделала шаг назад, сжимая свиток с ритуалом «закрытия уст», точно амулет. Она не доверяла никому, особенно тем, кто казались слишком умными.

– Ты сказал... "Ты боишься, что Хентит пыталась заговорить..." — её голос был тихим, но в нём звучало холодное напряжение. – Почему ты подумал, что я ищу именно это?

Мену слегка улыбнулся, но улыбка была натянутой.

– Я... это было просто предположение. Видел, что вы перебираете погребальные свитки. Такие обычно не ищут без причины.

– Многие ищут их из суеверия. — Она не отводила взгляда. – Но ты не только угадал тему, ты назвал имя. Хентит.

Мену не сразу ответил. Он почесал висок — движение осторожное, будто он пытался отогнать не мысль, а воспоминание.

– В храме говорят, — произнёс он наконец, – что служанка жрица погибла странной смертью.

– Говорят? — Она прищурилась. – Или ты сам спрашивал?

Он развёл руками, как человек, привыкший выкручиваться.

– В этом городе даже стены слушают. Особенно стены этого храма. — Он покосился на колоссальные росписи, изображавшие сцены Праздника Валения: жрецы несут статую Амона, слуги в леопардовых шкурах жгут благовония. – А я... я просто писец. Я копирую слова других, но свои держу при себе.

Нейферу молчала. Пламя лампады отражалось в её зрачках, точно в глубоком колодце. Она видела в нём человека, привыкшего скрывать страх за иронией. И человек этот что-то знал.

– Писец, который называет имя мёртвой женщины, едва взглянув на чужие руки, не бывает «просто писцом», — наконец произнесла она. – Что ты знаешь о Хентит, Мену?

Он отвёл взгляд, словно его кольнули.

– Меньше, чем хотел бы. Но, возможно, больше, чем положено. — Он опустился на корточки, словно для того, чтобы взглянуть на свиток в её руках, но на самом деле, чтобы уклониться от её глаз. – Она приходила в библиотеку. Несколько раз. Однажды искала записи о ночных сновидениях. У нас есть такие, с припиской, что они посланы Бастет или Сехмет — смотря по исходу.

Нейферу сжала пальцы на свитке. Хентит. Сны. Предупреждения?

– А потом она перестала приходить, — тихо добавил он. – Я подумал, что кто-то ей запретил. А теперь слышу, что она мертва.

Девушка приподняла бровь, но ничего не сказала. Лишь с безмолвной точностью положила папирус обратно на полку — аккуратно, как возвращают на место сосуд с погребальной солью. Тонкие пальцы скользнули по потрескавшейся кайме, и вновь в зале воцарилась тишина, сквозь которую было слышно, как шуршит пустыня за стенами храма.

Мену будто ожидал от неё реплики. Он встал, чуть подался вперёд, но, не дождавшись слов, усмехнулся сам себе — коротко, сухо, как человек, привыкший заполнять неловкость сарказмом.

– Я, признаться, надеялся, что в этот момент вы скажете что-то мудрое. Или пророческое. Слухи всё-таки ходят, что жрицы умеют видеть сквозь ткань мира, — пробормотал он, разводя руками. – Или хотя бы спросите, госпожа, почему я трачу вечер на разговор с женщиной, которая смотрит на меня так, будто я уже под подозрением.

Нейферу наклонила голову чуть вбок. Из её губ не вырвалось ни тени улыбки.

– Любовь между жрицей и писцом невозможна, — произнесла она неожиданно. Голос её был спокоен, но в нём звенел странный отсвет отречённости. – Это против воли богов. И против порядка Маат.

Слова эти, произнесённые без перехода, точно сорвали занавес в комнате. Мену на мгновение замер, будто бы ему по-настоящему дали пощёчину. Затем — едва заметное движение. Он, похоже, хотел что-то сказать, но передумал.

На скулах его проступил румянец.

– Что? — выдохнул он, ошарашенный. – Я… я и Хентит...?

Он попытался выровнять дыхание, скрестил руки на груди и перевёл взгляд на полку, будто искал в ней спасение.

– Я, прости, но даже мысленно не переходил таких границ, — пробормотал он. – Хотя... теперь мне стало любопытно, почему ты решила, что я вообще думаю об этом?

Нейферу отвернулась. В свете, лицо её было строгим, точно лик богини Маат, вырезанный на стенах Сетаи — храма справедливости. Она не ответила сразу, и тишина снова затянулась, как тонкая ткань.

– У мёртвых нет сердца, — сказала она наконец, почти шёпотом. – Только вес их поступков. А сердце жрицы принадлежит не мужчине. Оно — в чаше на весах, под взглядом Анубиса.

Мену усмехнулся, но уже без дерзости. Он не был дураком — чувствовал, что за этими словами скрывается не догма, а рана. Возможно, старая. Возможно, свежая, как надрез от ножа, которым вынимали сердце из тела умершей Хентит.

Он уже почти коснулся портьеры, ведущей наружу из библиотеки, когда её пальцы внезапно сомкнулись на его запястье.

Холод обжёг её руки. Не силой — чем-то иным. Как будто прикосновение несёт за собой зов — не человеческий, но древний, брошенный ещё в те времена, когда статуи богов говорили ночью, а храмы держали память мира.

Мену вздрогнул и резко дёрнул руку.

– Ты... — начал он, но оборвался. Быстрым взглядом окинул помещение — узкие оконца высоко под потолком, лампы на бронзовых подставках, запах горящей мирры и старых папирусов — всё дышало тишиной. Но в этой тишине была угроза.

Он нахмурился, будто боялся, что в эту самую секунду за спиной откроется тяжёлая деревянная дверь, и кто-то войдёт — жрец, надсмотрщик, или хуже — сама Хенткаус, Верховная Жрица. Он знал, что она не прощает дерзости. Особенно от писцов, слишком любопытных к тайнам.

– Прошу, — сказала Нейферу. Её голос не приказывал, но держал.

Мену опустил глаза на её руку. Тонкие пальцы, с чернилами у ногтя — она часто подрабатывала в скриптории, хотя по статусу могла этого не делать. Рядом с ней всегда пахло пеплом ладана и чем-то острым — как если бы сама Маа́т, богиня Истины, дышала ей в затылок.

– Скажи мне, — произнесла она тихо, – ты знаешь, где хранятся усыпальницы, древние? Не просто гробницы — а те, что были забыты до того, как построили дворец Саптаха.

Мену отшатнулся почти незаметно. Его остроумие обычно спасало его в неловких разговорах, но тут — оно не сработало.

– Усыпальницы? — переспросил он. – Ты хочешь, чтобы я добровольно назвал места, которые даже хему-нетер* (священнослужители) боятся упоминать без чаши в руке?

– Если бы я просила о чём-то, чего ты не можешь знать, я бы не спрашивала. — Её голос стал глуше. – Но, может быть, ты слышал. Может, читал в залах запечатанных текстов. Что-нибудь.

Мену пожал плечами, но глаза его сузились. Он хотел сказать больше, но остановился. В её лице было что-то, чего он не понимал. Что-то древнее. Он впервые почувствовал: она не просто служанка при храме, она — часть чего-то гораздо большего. И, может быть, страшного.

Он не знал, что во сне, как тень от жертвенника, к ней приходил Анубис — бог перехода, хранитель Песчаного Пути. Он не знал, что ей показали усыпальницу, залитую огнём заходящего Ра, где на стенах мертвецов нет лиц. Что Анубис сказал ей: «Путь откроется тому, кто видел смерть и вернулся».

Но она не собиралась говорить об этом. Ни ему, ни кому-либо. Даже если её руки дрожали, когда она разжимала пальцы и отпускала его.

– Если вспомнишь хоть что-то, — сказала она, – найди меня. Даже если ночь будет глубже, чем устье Дуата.

Мену задержался в дверях. Он вдруг почувствовал, как в храме стало холодно — не физически, а так, будто стены вдруг перестали быть просто камнем. Он взглянул на неё — она уже отвернулась, поправляя одну из ламп, будто между ними ничего не произошло.

Он не знал, что именно она ищет, и что это может стоить ей жизни — вновь.

***

Нейферу стояла на ступенях Хекашет — священного дома Тьмы и Очищения, скрытого среди алебастровых дворов и зарослей папируса, за южной стеной храма Амона. Блики закатного солнца, как кровь на воде, стекали по плитам, врезанным в землю, которую она не узнавала.

Полумесяц ворот зиял в сумрачной тишине. Здесь, по словам жриц, нашли Хентит — её наставницу, подругу, почти мать. Её голос всегда звучал, как шорох ладоней по свитку папируса — мягко, но с бесповоротной силой. Хентит верила в восстановление Маат, божественного порядка, и в деву, что однажды придёт и возродит храм, где ныне правит тень. Нейферу боялась, что этой девой когда-то считали её.

– «Гортань была перерезана ритуальным ножом — жрецы называют его сехем, нож, что используется для освобождения ба... Но ей дали зелье... руки исцарапаны, словно пыталась спастись. Нет... она пыталась предупредить. Меня.»

Воздух здесь был тяжелым. Не пылью — она знала пыль Фив, запах сандалового масла, прелых трав, медных кувшинов. Это было иное. Этот запах был в храме, когда она проснулась вновь, вернувшись из смерти. Он был в её дыхании, когда сердце остановилось. И сейчас он снова здесь — в стенах Хекашет. Запах, похожий на смесь мёда, крови и лотосового пепла.

Хекашет был пуст. Но не мёртв. Камни дышали. Стены помнили. Она провела рукой по барельефу у входа — крошащаяся сцена очищения: фигура жрицы с чашей хекен, змей в её волосах, сокол Ра над головой.

И тогда, на краю сумерек, показалась Ирития.

Она словно выросла из тени у статуи Бастет. Девочка не говорила. Лишь посмотрела на Нейферу широко открытыми глазами — карими, с золотыми прожилками, — как у кошки, что слышит то, что другим не дано. Её кожа была светлой, волосы заплетены в тонкие косички, на запястье — нить из голубых фаянсовых бусин, подношение богине Тауэрет. Руку она держала за спиной, будто скрывала что-то.

Нейферу прижала ладони к груди, как перед входом в святилище.

– Ты видела, — прошептала она, но девочка не ответила.

Ирития подняла руку. Медленно, точно, будто писала на невидимом папирусе, вывела знаки: вниз, затем влево, и дважды коснулась губ. Нейферу поняла — это не просто просьба следовать. Это — предупреждение.

– Туда? — прошептала она. – Там же... старое подземное зернохранилище?

Ирития кивнула. И тут же показала обе ладони — синими чернилами на них была выведена странная метка: круг с точкой в центре. Знак бога Ра. Или... глаз, что смотрит в темноту.

Девочка развернулась и побежала по тропе, едва касаясь земли. Нейферу замерла на миг. Сердце — молот. В ушах — кровь.

Нейферу поджала губы и крепче затянула бронзовый зажим на плечах накидки. Пальцы дрогнули, когда коснулись тёмно-синей ткани, пропитанной благоуханием ладана и пеплом прежних жертвоприношений. Старая ткань, подаренная ей Хентит в день посвящения, когда Нейферу впервые ступила в Хекашет — не как служанка, а как доверенное лицо. Тогда голос наставницы звучал в её ушах, как шелест ветра в папирусных зарослях:

> — «Истина не нуждается в силе. Лишь в том, кто не отступит, даже ступая в Тьму».

Теперь же, следуя за бесшумной фигурой девочки, Нейферу ощущала, будто сама ночь пригибается к земле, пропуская их. Камни под ногами были ещё тёплыми от дневного зноя, но в воздухе уже витал холод — не природный, а тот, что живёт в местах, где умершие не нашли покоя.

Ирития шла быстро, почти летела вперёд, оборачиваясь только тогда, когда поворот пути скрывал её из виду. Она двигалась с привычной для неё лёгкостью: ни один шаг не был лишним. Её маленькое тело знало коридоры и тропы Фив не хуже, чем кошка знает лабиринт чердака. Её движения — точны, как письмо по расчерченному папирусу. Грубые, простые ткани рабской туники обвевались вокруг её ног, а на шее, на кожаном ремешке, болтался сломанный амулет уджат — глаз Гора, расколовшийся ещё в ту ночь, когда сожгли её деревню.

Нейферу знала ту историю. Слишком хорошо. Ирития… Её привели в храм ещё младенцем. Из тех, кого несли в корзинах, отобранных у огня и клинков. Тогда ей было три или четыре — никто не знает точно. В ту ночь по приказу жреца Аменхотепа очистили деревню севера — искали “бунтовщиков”. Очистили до праха. Всех… кроме неё.

Слуги храма сперва не хотели брать ребёнка. Немая, с руками, вечно покрытыми ссадинами, с глазами, в которых было слишком много… знаний. Но Хентит настояла. Она видела, как девочка, не сказав ни слова, подошла к чаше с водой и опустила туда пальцы, указывая на стоящего за спиной жреца — того, кто, как позже выяснилось, прятал проклятые тексты в нише за алтарём. С тех пор Ирития была тенью храма, не произнеся ни слова, но видя то, что не видели взрослые.

И Нейферу доверяла ей. Без слов. Без клятв.

Девочка замедлила шаг у старого прохода, скрытого под пологом плюща у задней стены внутреннего двора. Сюда редко кто заходил — разве что те, кто знал, что в дни старых царей здесь был вход в зернохранилище. Сейчас там — пыль, осыпавшиеся камни, и, как говорили, — крысы. Но Ирития приподняла ветви, словно поднимала вуаль у статуи, и шагнула внутрь.

Нейферу вдохнула резко: запах усилился. Сладковатый, тягучий — как у разложившегося лотоса на алтаре, забытого в жаре. И ещё… что-то знакомое. Тот же запах был в комнате Хентит, где лежало её тело. И в пелене воздуха той ночью, когда её убил Аменхотеп, тот, кого она тогда ещё любила.

Пальцы дрожали, но она вошла.
Внутри было темно, и только факел, что хранился в нише под плитой, вспыхнул, когда Нейферу провела ладонью по щели — как учила Хентит. Она подняла огонь, и пламя выхватило из тьмы обломки старых кувшинов, засохшую пыль, паутину на балке.

Ирития стояла, подняв ладонь. Её глаза блестели в полумраке, как у зверя. На стене было что-то, похожее на карту. Или… схему. Старый набросок подземного комплекса под храмом. В центре — знак анх, а от него расходились линии. Ирития ткнула в одну из них — в туннель, идущий вниз, к старым ритуальным залам, давно запечатанным.

Она обернулась. И в свете факела Нейферу впервые увидела ауру девочки. Тонкие всполохи цвета, тянущиеся от тела: алый и тёмно-синий, как кровь, пролившаяся на звёзды.

Ирития вновь настойчиво ткнула пальцем в углубление стены, где узкий проход терялся во мраке, будто сама темнота поглощала его. Девочка подалась вперёд, её движения стали резче, словно терпение, хрупкое, как скорлупа перепелиного яйца, трескалось от промедления Нейферу.

Та вздрогнула — не от страха, но от силы безмолвного настояния. В Иритии не было ни высокомерия, ни гнева, только холодная, до боли ясная решимость. Порыв ветра откуда-то из глубины прошёлся по коже, как чужая рука. Нейферу крепче прижала край накидки к груди.

– «Она знает больше, чем говорит. Нет... она знает то, что уже было. То, что ускользнуло даже от меня»

Нейферу наклонилась, чтобы вглядеться в то, что так упорно показывала Ирития. Камни, покрытые пылью веков, скрывали в себе тонкую щель. Она провела ладонью — пыль рассыпалась, как прах надгробных лепестков. Изображения, давно стёртые, проступили: глаз Ра, окружённый кольцами змея Урей, а под ним — знаки, указывающие вниз: дуат, царство мёртвых. Сама смерть, спрятанная под храмом.

– Ты... хочешь, чтобы я пошла туда? — прошептала Нейферу, хотя знала, что ответа голосом не будет.

Ирития не кивнула. Она просто вытянула руку вперёд, раскрывая ладонь. В ней лежал цветок — крошечный, увядший лотос, с опавшими лепестками, высохший, как и всё, что хранило в себе память о боли. Его должно было давно унести ветром, но он лежал в её ладони, как реликвия.

Нейферу узнала его. Такой цветок она положила в чашу в тот самый вечер, когда её, преданную и уставшую, Хентит благословила последним взглядом. Цветок был алтарный, символ чистоты перед вознесением, и она оставила его в знак покоя для наставницы. Но он исчез. Она помнила, как искала его, думая, что ветер унёс… или что кто-то забрал его.

– «Она нашла его. Она знала, что он твой. Что ты…»

Нейферу не успела завершить мысль.

Ирития испугалась. В её глазах блеснул страх — не перед темнотой, не перед проходом, а перед тем, что Нейферу узнала цветок. Как будто соприкосновение с этой памятью сделало их слишком близкими, слишком открытыми друг другу.

Девочка отпрянула. Цветок выпал.

Ирития резко развернулась и рванула к лестнице, ведущей вниз, туда, где ветры древности шептали на языке призраков. Её маленькие ступни почти не касались камня — она летела по ступеням, как ночная птица, растворяясь во мраке.

– Ирития! — голос Нейферу сорвался. – Подожди!

Огонь факела затрепетал, как живой, когда она рванулась за ней. Воздух стал плотнее, в нём чувствовалось древнее, почти осязаемое давление — как будто стены сами смотрели, ждали, слушали. Каменная лестница была узка, вырублена неровно, как будто строители, спешившие в тьме, не хотели, чтобы кто-то потом нашёл этот путь.

Пыль поднималась, как благовония над алтарём, но пахла не святостью, а чем-то иным — сырой землёй, затхлостью, старыми телами, сожжёнными маслами, чья суть не принадлежала богам. Нейферу, пригнувшись, пробиралась сквозь низкий коридор. Каменные плиты под ногами были исписаны стёртыми символами — иероглифы, покрытые чёрным налётом, говорили о проклятии, о входе, охраняемом мёртвыми. Но она уже не боялась. Она знала: бояться было бы отступлением. А если она отступит — погибнут другие.

С каждым шагом становилось ясно — здесь кто-то был. И не один. Песок, обычно гладкий и девственный, как поверхность воды, был вытоптан. Маленькие и большие отпечатки ступней, следы сандалий, порой — босые, спешные, небрежные. Это не были стражи. Это не были жрецы, спускавшиеся с молитвой. Те, кто здесь ходил, спешили. Скользили. Прятались.

– Здесь нельзя быть, — прошептала она сама себе, как будто произнеся это вслух, могла защититься.

Паутин больше не было. В узких коридорах, где даже факел едва умещался, должны были висеть клочья тонкой ткани паука-нохмет, но теперь стены были чистыми, как будто их сорвали или сожгли. Она прикоснулась к камню — он был тёплым. Недавнее присутствие. Недавняя жизнь. Или смерть.

Ирития мелькала впереди — почти тень, почти дух, скользя вдоль стен. Она не бежала, а двигалась, будто точно знала путь. Время от времени оборачивалась, и в её взгляде не было страха. Только знание. Глубокое, древнее, безжалостное.

Прошло ещё несколько поворотов. Камни стали влажными, и воздух — тяжёлым, как будто он принадлежал не этому миру. Факел потрескивал, огонь колебался, как дыхание живого существа. Впереди проступала арка, ведущая в зал — тайный склеп, вырубленный в известняке, невидимый ни на одном из планов храмового комплекса.

Ирития остановилась. Она жестом указала вниз — на табличку, наполовину зарытую в песок у входа. Нейферу наклонилась, отложив факел. Это был плоский каменный фрагмент, вроде тех, что использовались писцами при оформлении погребальных контрактов. Но надписи были другими. Не жреческими.

Имена.

Список. Исписанный торопливой, но твердой рукой. Среди них — те, кого она знала. Хентит. Жрицы второго круга. Девушки из дома пения. Она провела пальцем по строкам… и замерла.

Имя "Нейферу" — было на месте. Не зачёркнутое. Активное. Жертвенное. Но чуть ниже.

"Хентит" — вычеркнуто. Осталась только царапина. Кто-то знал. Кто-то изменил её судьбу. Сердце забилось, как в последний миг перед ударом кинжала"

– Кто делает это? — прошептала она. – Кто пишет заново?

Ирития тронула её за запястье. Она дрожала. Маленькие пальцы, как у птицы, зарылись в ткань накидки. Она потянула Нейферу за собой.

Они вошли в зал. Колонны высились, как каменные великаны, в изломанном свете масляных светильников. Всё пространство хранило ауру древнего ритуала: запах смолы, звенящую тишину, напряжение воздуха. В центре зала — он.

Аменхотеп.

Нейферу инстинктивно затаила дыхание, и всё внутри неё — душа, плоть, память — содрогнулось. Чёрные, густые, как обсидиан, волосы. Льняное одеяние, вышитое символами гор и сокровенных звёзд. Он стоял, как жрец, как бог, как предатель. Перед ним — усыпальница. Не саркофаг. Именно усыпальница: массивный каменный ларец, украшенный изумрудными глазницами Уаджет, с выгравированными письменами обряда вечного возвращения.

По бокам — шестеро. Люди в мантиях песочного цвета, лица которых были скрыты капюшонами, опущенными низко. Их руки, поднятые в такт беззвучному ритуалу, двигались как будто в танце, в каком-то древнем, заученном ритме. Один держал золотую чашу, из которой струился дым, похожий на змеиный след. Другой — табличку, сверкающую маслом мирры, с вырезанными именами, одно из которых словно бы стёрто ногтем бога.

Имя, что когда-то было «Нейферу».

Она почувствовала, как внутри всё обрушилось. В глазах потемнело, колени подогнулись, а шум в ушах превратился в вой песков. Словно память — не её, а тела — снова пережила тот момент. Как он держал её за лицо, глядя в глаза. Как лезвие коснулось кожи. Как он шептал:

– «Ты слишком чиста, чтобы остаться здесь. Я верну тебя. По-своему.»

И вот — сейчас. Снова здесь. Живая. Среди живых, но не живущих. Перед её глазами — он, обративший смерть в инструмент бессмертия.

Она пошатнулась, и тьма уже собиралась поглотить её, но Ирития — молча, резко — засунула ей в рот лепестки. Они были тёплыми, будто только что сорваны. Цветок, ша-рэну — редчайший, горный, обладающий дурманящими свойствами и связанный с храмом Исиды. Когда-то его использовали, чтобы облегчить переход в иной мир. Но в руке Иритии он обрёл новое значение.

Горечь разлилась по языку, потом — сладость. Мягкая, глубокая, как прикосновение чьей-то ладони к сердцу. И в тот же миг — ясность. Внутри будто что-то вспыхнуло. Туман рассеялся. Сердце забилось ровно. В венах — жар. Возвращение.

Нейферу снова смотрела. И видела.
Ирития рядом слегка тронула её за локоть. Не было нужды в словах. Взгляд девочки скользнул к усыпальнице — и к табличке. Словно призывая Нейферу взглянуть. Та сделала шаг вперёд, всё ещё оставаясь в тени колонны. Чаша в руках одного из жрецов качнулась, и пламя осветило резьбу.

Имена.

Сехмети.
Хентит. (вычеркнуто)
Пасер.
Сатия.
Ай-Ба.
Нейферу... (частично стёрто)

И — внизу, свежей надписью: Ирития.

Душа сжалась. Цветок во рту стал пеплом.

А в это время Аменхотеп поднял руки над усыпальницей. На его лбу вспыхнул символ, выжженный не чернилами, а болью. И он произнёс.

– Души, отданные в долгу. Пусть кровь их укрепит плод мой, а память — растворится, как вино в песке. Я возрожусь, и возрождение будет полным.

Нейферу узнала ритуал. Это был один из сокровенных — Хем-Нехебет, древний, почти забытый, из тех, что запрещали записывать на папирусах. Его имя означало "Обретение дыхания через жертву". По преданию, тот, кто правильно принесёт семь тел как сосуды, сможет влить в себя вечность. Но такой дар не принадлежал человеку. Это был вызов.

И вот тогда она увидела его.

В глубине, за кругом, в тени, у подножия статуи Осириса — стоял фараон. Его лицо не было сокрыто. Его не прятали. Он не прятался. Он наблюдал.

Саптах Небхеперура. Последний сын Рамсеса. Ему не было и восемнадцати, но глаза, скрытые под коброй на диадеме, были древнее самой Долины Царей. Он не вмешивался. Руки скрещены, одна нога чуть выдвинута вперёд, как на фресках. Он — как воплощение божественного порядка. Молчаливый, непреклонный, словно судья в Дуате.

Аменхотеп не оглядывался. Он знал, что тот здесь.

Нейферу отшатнулась. Сердце забилось с такой силой, что она испугалась, не услышат ли. Руки дрожали. Она уже знала, что это за женщины в саркофаге — и те, кто лежал неподалёку, покрытые тканями из бисера, с размалёванными ликами для потустороннего пути. Они были сосуды. Жертвы.

Она тоже была одной из них. Когда-то.

Её имя — Нейферу, служанка верховного жреца, дочь заклинаний и псалмов. Когда-то она пела в зале Гипостиля, несла сосуд с маслом для обряда венчания ламп. И тогда же она любила Аменхотепа. Верила, что его руки — руки бога Хнум, создающего жизнь. Но он убил её. Не ради ненависти. Ради чего-то большего. Ради бессмертия.

Она смотрела, как он медленно поднимает нож. Нож был из чёрного кремня, древний, как обет, с иероглифом анх на лезвии. Его коснулась рука самого времени.

Нейферу выдохнула. Она должна уйти. Но в глазах Иритии вспыхнуло предупреждение — девочка видела ауру фараона. Чёрная, вязкая, как масло, в ней не было цвета. Лишь голод.

И это был не просто ритуал бессмертия.

Это было посвящение.