Глава 27: Dance Macabre
Несколько дней Валери провела в безвременной дымке, плывя между сном и забытьем. Мир был ватным, звуки – приглушенными. Сквозь эту пелену иногда пробивалось ощущение его. Не присутствие, а скорее – отметина на грани сознания: легчайший шорох ткани, едва уловимый холод, проникавший в комнату раньше, чем дверь успевала закрыться, запах грозовой озоновой свежести, смешанный с чем-то глубоким, металлическим – его сущностью. Но стоило сознанию зацепиться за реальность, сгустить туман до ясности – он исчезал. Оставлял ее в тишине, нарушаемой лишь ее собственным, чуть ускоренным сердцебиением. Удивительная учтивость для того, в ком она видела, зачастую, лишь монстра.
*****
Утро ворвалось в спальню не ослепительным натиском, а мягким лучом, скользнувшим по краю портьеры. Валери потянулась, ожидая привычной слабости, но тело отозвалось лишь глубокой, почти сладкой усталостью, словно после долгого, целительного сна. Рука. Она подняла ее перед глазами, повернула в полосе света. Там, где еще несколько дней назад зияла пропасть отчаяния и плоть кричала памятью об осколке, теперь лежал лишь тонкий, розовый шрам – как след от прикосновения ангела смерти, слишком небрежного в своей милости. На шее, под шелковистой прядью рыжих волос, пульсировала легкая чувствительность – два крошечных следа, окаймленные едва заметной синевой. Память о ее падении... и о его спасении. Стыд, гнев, отчаяние – все смешалось в странное, тягучее онемение. Но тело было цело. Налито тихим, чужим теплом, словно после долгой болезни, когда кризис миновал.
Слова Каина прозвучали в голове с леденящей четкостью, как удар стали о камень в тишине склепа: «Я решаю, когда ты умрешь». Она сжала кулаки, ощущая под кожей пульсацию, потом разжала, наблюдая, как свет играет на коже, подчеркивая розовую нить нового шрама. Порядок. Заколоченные окна души. Она встала, выбрала платье – не воздушный шифон, а плотный, темно-вишневый бархат с высоким, почти монашеским воротником, надежно скрывающим шею и ее тайну. Защита? Вызов? Или саван для последних иллюзий? Бархат поглощал свет, делая ее силуэт строгим, загадочным, траурным по собственной жизни.
*****
Веранда была залита холодным янтарным светом позднего утра, резко контрастируя с глубокой тенью, где сидел Каин. Стол, накрытый безупречно белой льняной скатертью, казался алтарем изобилия: идеальные круассаны, дымящийся шоколад в тончайшем севрском фарфоре, тарелка с фруктами – гранатовые зерна сверкали, как россыпь рубиновой крови на снегу. Каин не читал отчеты, разложенные подле него вместо завтрака. Его бокал был пуст. Он сидел, откинувшись на спинку стула, пальцы сложены перед собой в безупречно спокойной пирамиде, и смотрел. Его черный свитер сливался с полумраком, оставляя видимым лишь бледное лицо – изваяние из вековой усталости и холодной красоты. Когда она переступила порог, его взгляд поднялся и остановился на ней.
Взгляд был не оценивающим. Изучающим. Он скользнул по ее лицу, отметив исчезновение смертельной бледности, легкий, обманчивый румянец на щеках, ясность глаз, несмотря на легкую синеву под ними – синеву, напоминавшую ему о ее человеческой хрупкости. Казалось, он видел сквозь бархат, сквозь кожу, туда, где текла ее кровь – насыщенная, живая. На миг в его голубых глазах, обычно непроницаемых, как ледяные озера, вспыхнуло то самое – первобытное, древнее знание ее вкуса, ее жизненной силы, как тонкого, опьяняющего нектара. Жажда, мгновенная и всепоглощающая. Веки медленно опустились, длинные ресницы, как занавес перед сценой запретной страсти, отсекли опасный блеск. Когда он снова посмотрел на нее, в глазах была лишь привычная, отстраненная вежливость, холодная, как глубины Лемана.
«Доброе утро, Валери,» – его голос был ровным, безупречно контролируемым, но в нем чудилась бездна, готовая поглотить звук.
«Ты выглядишь... восстановившейся. Шоколад?» Голос Люсьена, готового подойти, замер на полуслове. Каин сделал почти незаметный жест – едва движение указательного пальца. Люсьен отступил в тень, став частью интерьера, живой статуей. Каин сам взял тяжелый серебряный кофейник, его движения были экономичными, полными скрытой, хищной грации. Он налил темную, ароматную жидкость в ее чашку. Пар завился тонкой струйкой.
«Спасибо,» – прошептала Валери, садясь напротив. Она взяла чашку из его рук, пальцы едва коснулись его вечно холодной кожи. Электрический разряд пробежал по нервам. Холод. Вечный холод, напоминавший о пропасти между ними. Его взгляд следил за этим мимолетным касанием.
Он наблюдал, как она подносит чашку к губам, как губы ее слегка дрогнули от горячей сладости, как аккуратно, почти ритуально, она отламывает кончик круассана. Тишина висела между ними, плотная, насыщенная невысказанным. Напряженная ожиданием грома.
«Недавний вечер,» – начал он наконец, его голос оставался спокойным, но в нем появилась стальная нить, готовая перерезать тишину. – «Был актом ужасной глупости. И глубокого неуважения.» Он не смотрел на бумаги. Смотрел только на нее.
Валери едва заметно вздрогнула. Пальцы сжали хрупкую выпечку. Она не подняла глаз, уставившись на темное зеркало шоколада в своей чашке, где отражалось бледное пятно ее лица.
«Неуважения?» – выдохнула она, и голос ее звучал хрупко, но не сломлено. «К кому? К тебе?»
«К жизни,» – поправил он. – «Которая, как бы ты ни пыталась это отрицать, находится под моим... патронажем. Убивать себя не просто дурной тон, Валери. Это вандализм. Шрамы – это память. Не только о боли. О границах. О цене.» Его взгляд, тяжелый и неумолимый, скользнул к ее руке. – «Надеюсь, этот научит тебя их распознавать. И чтить.»
Валери ничего не ответила. Жар стыда и гнева разлился по щекам, контрастируя с холодом его слов. Она съела круассан, чувствуя каждую крошку на языке, как упрек. Он выиграл этот раунд без единого удара.
«После завтрака,» – продолжил Каин, меняя тему с ледяной, безжалостной легкостью фехтовальщика, меняющего стойку, – «мы едем в Женеву. Город заслуживает того, чтобы ты увидела его без пелены собственного отчаяния. Как холст, очищенный от слез.»
*****
Maybach плыл по вечерней трассе, бесшумный призрак в потоке огней. За окном мир переливался фантасмагорией: золото заката тонуло в сапфировых глубинах неба, а внизу, в долине, зажигались россыпи городских огней – желтых, белых, оранжевых, как драгоценные камни, рассыпанные по черному бархату. Валери прижалась лбом к прохладному стеклу. Впервые за долгие недели плена, в ее глазах, отражающих мелькающие огни, был не страх, а жадный интерес. Дитя, впервые увидевшее иллюминацию чужого, огромного мира. Она впитывала пробегающие мимо силуэты заснеженных исполинов-гор, темную, бездонную гладь приближающегося озера Леман, первые, робкие огоньки пригородов, обещающие жизнь за стенами его владений.
Каин был полускрыт в своей нише теней. Он не читал. Не смотрел в планшет. Его внимание было приковано к ней. Он наблюдал, как свет фар встречных машин выхватывает профиль ее лица – чистый, хрупкий, как камея; как расширяются ее зрачки при виде особенно яркой россыпи огней на склоне холма, словно целого созвездия, упавшего на землю; как уголки губ непроизвольно подрагивают в полуулыке при виде велосипедистов, нелепых и свободных в своем движении. Он видел жизнь, упорно возвращающуюся в нее. Несмотря на тени. Несмотря на его присутствие. Это было... гипнотизирующе. Как наблюдать за редким, прекрасным цветком, пробивающимся сквозь вечную мерзлоту его существования. В его груди, где давно замерло сердце, шевельнулось что-то острое и странное – не жажда крови, а жажда видеть этот свет в ее глазах. Опасная слабость.
*****
Женева встретила их прохладным, влажным дыханием озера и мерцающим ожерельем из тысяч огней, отражавшихся в черной воде. Они вышли на набережную Монблан. Каин шел чуть позади, его длинное пальто развевалось на вечернем бризе, как знамя ночи. Он не брал ее под руку, но его присутствие было осязаемым щитом, невидимой сферой отчуждения, расчищающей пространство перед ней в потоке прохожих. Он направлял ее взгляд тихими, точными фразами, как экскурсовод по царству теней, раскрывая город как страницу древнего фолианта:
«Же д'О,» – его голос звучал рядом, низкий и чистый, как удар хрустального колокола, резонируя у нее в висках. – «Слеза Лемана. Фонтан – воплощение тщетного порыва в небо, обреченного падать снова и снова.» Он смотрел на бьющую в свинцовое небо белую колонну воды, а потом – на нее. Валери почувствовала этот взгляд на своей коже, как прикосновение ветра. Она вздрогнула.
«Цветочные часы в Английском саду,» – он указал едва заметным движением подбородка. – «Точность, возведенная в абсолют. Красота как приложение к механизму. Вечное напоминание о бренности.» Он заметил, как она замерла, завороженная огнями Старого города, дрожащими в черной воде Роны, словно пойманные звезды. «Петит-Пале. Арена, где когда-то кромсали карты мира и судьбы народов. Теперь – просто красивая рама для вечности, наблюдающей за суетой.»
Его комментарии были острыми, отточенными, но лишенными злобы. Скорее, усталым знанием подноготной всех человеческих свершений. Он следил за ее шагами по неровной брусчатке, предупреждал тихим "осторожно", оттеснял прохожих едва заметным смещением своего тела – хищник, бесшумно охраняющий свою драгоценность от неразумного стада. Валери слушала, смотрела, вдыхала холодный, влажный воздух, смешанный с запахом озера, кофе и дорогих духов. Горечь в душе таяла, как иней на солнце, сменяясь горьковатым, но живым любопытством к миру, который он ей показывал. Его миру.
*****
Музыка настигла их у моста Монблан, как внезапный, жаркий вихрь. Группа уличных музыкантов – страстная скрипка, томный аккордеон, ритмичный контрабас – выплескивала в вечер жгучую, неистовую мелодию танго. Несколько пар кружились на импровизированной площадке перед ратушей, смеялись, забыв о сковывающем вечернем холоде, отдаваясь ритму и близости. И что-то в Валери надломилось. Отчаяние достигло той критической точки, где цепляться уже не за что. Оставалось только отпустить. Отпустить контроль, боль, страх, саму мысль о завтрашнем дне. Отдаться потоку.
Она не оглянулась на Каина. Не искала разрешения или осуждения в его глазах. Просто шагнула вперед, из тени в круг света под старинными фонарями, и начала двигаться. Сначала робко, неуверенно, словно пробуя забытый язык. Потом ритм подхватил ее, увлек, как сильное течение. Она закружилась, запрокинув голову, рыжие волосы рассыпались по плечам бархатного платья, вспыхивая медными искрами в свете. Она не улыбалась. В ее глазах, широко открытых, было что-то дикое, освобождающее – вся накопленная боль, весь страх, выливавшиеся в чистом, неистовом движении. Она танцевала не для веселья. Она танцевала, чтобы чувствовать. Чтобы быть здесь и сейчас – живой. Несмотря ни на что.
Каин стоял в глубокой тени каменной арки, слившись с ней. Его лицо было непроницаемой маской, наблюдающего за простонародным развлечением. Но в глубине голубых глаз, словно отраженные в ледяной глади озера, вспыхивали искры – холодное удивление? Мимолетное одобрение? Или просто игра света на ее коже, на которой он мог ощущать тепло пульсирующей крови? Он видел, как напряжение покидает ее плечи, как тело, обычно скованное страхом или гневом, обретает забытую, природную грацию. Хрупкий ночной мотылек, порвавший паутину отчаяния хотя бы на миг, чтобы вспомнить полет. Она была прекрасна в этом освобождении. И это осознание ударило его с неожиданной силой.
Потом музыка сменилась. Страстные аккорды танго уступили место нежным, томным, гипнотическим звукам вальса. Мелодия поплыла над площадью, окутывая ее дымкой ностальгии и нежности. Танго смолкло. Музыканты улыбались, переводя дыхание. Люди на площади замерли, а затем стали искать пары. Пожилые джентльмены с галантными поклонами приглашали седовласых дам, юноши с залихватским блеском в глазах притягивали к себе смущенных девушек. Образовался медленно кружащийся круг пар, лица озарены теплом фонарей и счастьем сиюминутной близости. Валери остановилась на краю света. Вдруг стало невыносимо одиноко. Острая боль сжала сердце, как рука ледяного гиганта. Она смотрела на сплетенные руки, на доверчиво склоненные головы, на счастливые улыбки, и внутри что-то болезненно захлебнулось. Этот мир простой человеческой радости был так близок, сиял так ярко, и был безнадежно недосягаем.
Она почувствовала его раньше, чем увидела. Волну холода, идущую от него, знакомый, озоновый запах. Он подошел сзади, бесшумно, как тень, отбрасываемая фонарем. Она обернулась.
Каин стоял перед ней. Высокий, невероятно прекрасный в своем холодном, нечеловеческом совершенстве. Фонарный свет лепил его скулы, превращая их в скульптурные изваяния, а в глубине глаз мерцали отражения сотен огней, как звезды в бездонных колодцах. Он не сказал ни слова. Просто смотрел на нее. Его взгляд был неотрывным, изучающим ее реакцию, ее уязвимость. Потом, с медленной, почти церемониальной грацией, он протянул руку. Ладонь была открыта вверх. Безмолвное приглашение.
Валери замерла. Сердце колотилось где-то в горле, угрожая вырваться. Взгляды прохожих скользили по ним – красивая, загадочная пара в самом сердце вечерней Женевы. Она увидела в его глазах не привычную жажду, не демонстрацию власти, а что-то другое. Любопытство? Желание завершить картину этого вечера? Или... мимолетную, почти неуловимую тень чего-то, что могло бы быть интересом, выходящим за рамки простого обладания? Она не знала, не могла понять.
«Я... давно не танцевала вальс,» – прошептала она, и голос предательски дрогнул, выдавая волнение, смешанное со страхом и странным ожиданием.
«Тогда позволь мне вести, Валери,» – его голос был тихим бархатом, звучащим прямо у нее в сознании. В нем не было насмешки. Не было снисхождения. Была лишь абсолютная, спокойная уверенность силы, знающей свои возможности. – «Я не уроню тебя.»
Ее рука, холодная от волнения и вечернего воздуха, медленно, почти невольно, легла в его. Его пальцы сомкнулись над ней – крепко, но не причиняя боли. Ледяная твердость вечности. Другая рука легла ей на талию, чуть выше вишневого бархата платья. Прикосновение было легким, почти невесомым, но ощутимым. Точка контакта вспыхнула жаром на ее коже, яростно контрастируя с его холодом. Он почувствовал это тепло сквозь ткань, этот трепет жизни под пальцами – и что-то в его древней, мертвой груди сжалось.
Он сделал первый шаг. Она последовала – инстинктивно, доверяя его направляющей силе. И мир сжался до размеров круга света под старинным фонарем, до гипнотической мелодии вальса, до него. До точки опоры его руки на талии и ледяной твердости его пальцев, сплетенных с ее. До ритма двух сердец – одного бешено колотившегося, другого – навечно замершего.
Он вел ее с потрясающей, сверхъестественной грацией. Каждый шаг, каждый поворот, каждый наклон был выверен до миллиметра, плавен, невесом. Он чувствовал малейшую робость ее тела, малейшее напряжение мышц, и направлял ее с такой интуитивной легкостью, что казалось, она не идет, а парит над брусчаткой. Он был не просто партнером. Он был архитектором этого танца, дирижером этой мимолетной, хрупкой магии под звездами Женевы. Воздух вокруг них электризовался. Невидимые искры статики пробегали между их телами, между его холодом и ее теплом. Валери чувствовала его руку на талии – якорь в кружащемся мире, его взгляд, прикованный к ее лицу – изучающий, загадочный, читающий каждую тень мысли, каждый отблеск света в ее глазах. Его близость была одновременно пугающей и... пьянящей.
Мысли Каина были о ее хрупкости под пальцами – почти пугающей. О теплом бархате, скрывающем бег крови по венам, которая пахла солнцем и жизнью. Ее сердце билось так быстро, как крылья пойманной птицы... Ритм вальса – примитивный, но вечный. И она следует... Следует прекрасно. Податливо. Как будто создана для этой партии. Как будто ее тело помнит то, что забыл разум. И эта боль в глазах, смешанная с удивлением от самой себя... от этой капитуляции движению, его ведению... Это интриговало. Глубже, чем предстоящий разговор. Глубже, чем жажда. Это была загадка, которую он жаждал разгадать. И эта мысль была опаснее любой дисциплины.
Валери была значительно ниже его. Ей приходилось запрокидывать голову, чтобы встретить его взгляд. В его глазах, этих бездонных озерах, она видела отражение фонарей, мерцание далеких звезд... и себя. Хрупкую, юную девушку, затерянную в его вечности. Но в этом взгляде, в этой абсолютной власти над каждым ее движением, было странное чувство... защищенности. Здесь, в его холодных объятиях, под его властным, но не сокрушающим руководством, она чувствовала себя... в безопасности. Ирония была горькой, как полынь, и сладкой, как запретный плод.
«Как часто...» – она запнулась, переводя дыхание, голос был чуть хрипловат от волнения, – «...ты танцевал?»
«Времена меняются, маски адаптируются,» – ответил он, его губы тронул едва уловимый намек на что-то, что могло быть тенью улыбки в другом веке, при другом свете. Он чуть сильнее прижал ее к себе во время сложного, стремительного поворота, от которого у нее захватило дух и екнуло сердце. Его холод проник сквозь бархат. – «Но ритм... ритм вечен. Как голод. Как красота.» Его взгляд скользнул по ее лицу, по вспыхнувшему румянцу. – «Ты учишься быстро, Валери. Очень быстро.» В его тоне прозвучало нечто похожее на... истинное одобрение.
Они кружились. Музыка лилась, обволакивая, гипнотизируя. Мир за пределами их маленького круга под фонарем перестал существовать. Были только его руки – одна холодная и твердая в ее руке, другая – властная точка опоры на талии; его непроницаемый, всевидящий взгляд; гипнотический ритм вальса; и странное, щемящее чувство, что в этой хрупкой красоте, в этом танце вампира и его жертвы под старыми женевскими фонарями, было что-то невыразимо правильное. И страшное. И прекрасное. Как сама Смерть, пригласившая на свой изысканный бал. Как сама вечность, мерно кружащаяся в бесконечном вальсе. «Danse Macabre», начавшийся не с костей, а с бархата, взглядов и ледяного прикосновения, обещавшего не конец, а лишь новое, неизведанное начало. Игра только начиналась, и следующий аккорд, они оба знали, принадлежал ему. Вальс был лишь прелюдией к ночи.