Пролог. Анатомия меланхолии
«Там я выращу тебе лес из березовых бездонных ветвей, чтобы танцевать с тобой бурю, восторгаясь твоим самым праведным дыханием.»
Москва за панорамным окном пентхауса кипела, как раскаленный тигель, выплескивая на ночные улицы потоки янтарного света и металлический гул. Этот вид – спроектированный самими
«Bureau Béranger», увековеченный в глянцевых журналах как эталон столичного шика, казался Валери натянутым, как дорогая шелковая ткань на дешевом манекене. Она прижала ладонь к холодной, неумолимо гладкой поверхности, ощущая сквозь толщу стекла и бетона глухое биение мегаполиса, его равнодушную вибрацию, море огней, спешки, не принадлежавшее ей. В мерцающем отражении проступил призрак: девочка лет семи, с медным вихрем непослушных кудрей и огромными, доверчиво-зелеными глазами, сжимающая руку отца.
Воспоминание обрушилось, кристально ясное и оттого особенно жестокое: «Папа, смотри! Моя башня выше!» – восторг Валери вырывался звонким смехом, пока она, подпрыгивая, указывала маленьким пальчиком в макет футуристического небоскреба, занимавшего половину отцовского кабинета, как монумент амбиций Филиппа Беранже. Сам Филипп, высокий, подтянутый, высеченный из мрамора уверенности и дорогого сукна, с проседью на висках, уже тогда казавшийся Валери воплощением надежности, улыбнулся, но взгляд его скользнул мимо детского восторга, к циферблату часов Patek Philippe – маленькому, безупречному хронометру его жизни.
«Восхитительно, солнышко, – одобрение прозвучало теплым, но рассеянным, как солнечный зайчик по стене. Его крупная рука, привыкшая чертить линии на чертежах и контрактах, легла на ее макушку в нежном жесте. – Но папе необходимо завершить кое-какие расчеты. Предательские цифры, знаешь ли, не ждут. Покажи-ка лучше маме свой шедевр. Она оценит.»
Мать, Елена, стройная блондинка с лицом холодной красоты, в это время парила у окна, воплощенная грация в струящемся шелке, ее голос, отточенный как скальпель, вел дуэль на безупречном английском. Жест руки с безукоризненным маникюром – резкий, отсекающий – замер в воздухе при виде дочери. Прикрыв ладонью микрофон, она мягко зашептала: «Валери, не сейчас, ангел мой. Решается судьба целого фасада. Няня Алисия покажет тебе новую куклу. Беги к ней.»
Молодая няня, вечно пахнущая детской присыпкой и тихой усталостью, увела ее прочь, в царство дорогого одиночества –детскую, усыпанную игрушками, чьи парижские и миланские ярлыки были важнее их игрового потенциала. Валери садилась на пушистый ковер цвета слоновой кости, брала карандаши. Рождались башни, устремленные ввысь, мосты, соединяющие невидимые берега, дома с окнами-глазами, смотрящими в пустоту. Она рисовала семью: разросшуюся, теплую, с бабушкой Викторией, чей подмосковный дом пах вкусной выпечкой, и дедушкой, чьи руки знали толк не только в лечении пациентов, но и в пирогах со сказками. Рисовала папу и маму, которые, наконец, смотрели не на чертежи или экраны – а на нее, ее башни и мечты. Но чаще всего под карандашом возникали окна. Огромные, холодные, как в их небесной квартире. Порталы в мир настоящий, шумный, живой, куда она не могла ступить без руки взрослого, руки, всегда занятой чем-то несоизмеримо более важным.
***
Переход от позолоченного детства к отрочеству, отягощенному свинцом апатии, совершился незаметно, как смена декораций между актами пьесы, на которую не пришел зритель. Бюро «Bureau Béranger» парило на олимпе: их детища – аэропорты, похожие на кристаллы, музеи, застывшие в стекле и стали – росли по всему миру. Валери постигала науки в храме элитарного образования, ее гардероб ломился от вещей, вызывавших шепот зависти, ее окружали репетиторы, оттачивавшие ее ум, как алмаз. Но внутри, под ребрами, где должно биться сердце, зияла пустота. Холодная, бездонная, как ночное небо за стерильным стеклом их небесного пентхауса. К шестнадцати веснам мир померк, выцвел. Пища лишилась вкуса, мелодии распались на бессмысленный шумовой фон, утро больше не несло обещание чуда, оно стало гнетущей обязанностью дышать, двигаться, присутствовать.
«Ты выглядишь... изможденной, солнышко, – заметила Елена во время завтрака, ее взгляд, скользнув по дочери, вернулся к планшету, где рождался причудливый контур торговой галактики в Шанхае. Ложка бесшумно коснулась края фарфоровой чашки. – Может быть, тебе необходимы перемены? Альпы? Или, возможно, Мальдивы? Лазурный океан – лучший лекарь для городской скуки.»
Филипп, погруженный в финансовые сводки – колонки цифр, выстраивавшиеся в безупречные фаланги его архитектурной империи, – не поднял глаз. «Молодая энергия требует выхода, доченька, – прозвучало его резонное замечание. – Скованная, она отравляет. Конный клуб? Или яхт-клуб? Ритм волн, ветер в парусах... Это прочищает мысли, тонизирует тело.»
Валери молча вонзила вилку в мякоть авокадо – безупречно спелого, доставленного с другого конца земли, чтобы умереть на ее тарелке. Их забота была изысканным парфюмом: дорогим, приятно пахнущим, но неспособным согреть. Они не видели пропасти, зияющей у их ног, различали лишь каприз, юношескую меланхолию – временное неудобство, легко устранимое впрыском капитала. Они не видели, как ночами она лежала, глядя в потолок, где играли отблески городских огней, слушая мерное гудение климат-контроля в этом высоком, лишенном воздуха пентхаусе, отсчитывая уходящее в никуда время. Не видели алых дорожек на белом бедре – тихих знаков отчаяния, попыток почувствовать хоть что-то, кроме ледяного онемения, даже острием боли. Не видели того утра, когда она стояла на балконе, на краю сорокаэтажной бездны, вглядываясь в крошечные движущиеся огоньки внизу, думая, что падение займет всего несколько секунд. И эта мысль казалась не ужасом, а обещанием окончательной, беззвучной тишины.
Кризис наступил внезапно. Она перестала вставать. Перестала говорить. Просто лежала, уставившись в идеально оштукатуренную стену, пока испуганный учитель музыки не сорвал Филиппа и Елену с вершины их успеха – презентации проекта, который должен был изменить силуэт целого города. Диагноз частнопрактикующего психиатра, рекомендованного друзьями из высшего света, прозвучал как приговор: «Тяжелая депрессия. Требуется стационарное лечение в специализированном учреждении.»
***
Клиника «Renewal» возвышалась среди вековых сосен, как диковинный белый отель. Архитектура кричала о дорогом спокойствии: швейцарские полы с подогревом, дизайнерская мебель из светлого дерева, огромные окна, впускающие дневной свет, чтобы мягко отдавать его в сумерках. Персональная палата Валери была капсулой безупречного комфорта – бутик-отель, лишенный случайностей: кровать, чей ортопедический матрас принимал форму тела, балкон, открывающий вид на монотонное великолепие леса; телевизор с изогнутым экраном; ванная, где джакузи ждало своего часа радости. Персонал двигался по коридорам бесшумно, их улыбки были безупречно вежливыми, голоса в диапазоне учтивого участия. Врачи являлись с расписанием в руках, их глаза – проницательные сканеры – скользили по пациенту, выискивая точки входа для своих методик.
Доктор Милош, чья седая голова напоминала мудрую голову Зевса, изваянную из бежевого мрамора, восседал в кресле напротив. Его кабинет пах кожей и старыми книгами. «Валери, – начинал он, складывая пальцы домиком, – наша совместная задача – не просто купировать симптомы. Мы стремимся вернуть вам способность к гедонизму. К восприятию медовой капли радости в чаше бытия. Наш арсенал обширен: когнитивно-поведенческая терапия научит вас переписывать нарративы вашего сознания; арт-терапия даст выход демонам через кисть и глину; медитации – якорь в бурном море мыслей; группа – зеркало, в котором вы увидите свои страхи, отраженные в других. И, конечно, фармакотерапия – тонкая настройка химического оркестра вашего мозга. Мы восстановим утраченный баланс.»
Родители являлись по воскресеньям, как паломники к труднодоступной святыне. Их Porsche плавно замирал у подъезда, из него извлекались дары, упакованные в шелестящую бумагу с логотипами, кричащими о цене: платье, уникального дизайна; подарочный сертификат на сумму, за которой скрывалась целая вселенная ненужных вещей из бутика, куда вход простым смертным был заказан. Филипп, в своем безупречном кашемире, обнимал ее с осторожностью, словно боялся сдавить тонкое пресс-папье. «Держись, солнышко,» – звучал его голос, где под баритоном уверенности дрожала струна волнения. – «Здесь тебя окружают лучшие врачи. Все мыслимые ресурсы – к твоим услугам. Ты получишь все необходимое.» Его объятия были крепки, но этого не хватало для пожирающей все пустоты в душе Валери.
Елена, окутанная облаком цветочного парфюма, вступавшего в диссонанс с запахом сосновой смолы, целовала ее в лоб. «Мы так тоскуем без тебя, родная,» – шептала она, и в ее голубых глазах, обычно таких ясных и командных, плавала подлинная тревога. – Скоро, очень скоро ты вернешься домой, окрепшая, обновленная. И мы непременно устроим грандиозное путешествие. Выбирай любое место на карте – от Патагонии до островов Фиджи. Твоя воля – закон.» Их машина уезжала, оставляя за собой вакуум, наполненный лишь шелестом дорогих пакетов и горьковатым послевкусием их искреннего, но катастрофически поверхностного понимания. Они верили, что роскошь палаты и воскресные инспекции с подношениями – и есть лечение. Они не могли постичь, что их дочь задыхалась не от отсутствия комфорта, а от отсутствия смысла. Вопрос «Cui bono?» – «Кому на пользу?» – витал в стерильном воздухе палаты, заглушая днем успокаивающие сентенции доктора Милоша. Ради чего вставать? Ради чего выздоравливать? Ради возвращения в ту же пустоту?
Дни в «Renewal» текли с монотонной точностью швейцарского механизма, каждый – отражение предыдущего в бесконечной череде стерильных зеркал: пробуждение под бесстрастным взглядом медсестры, чья улыбка была столь же безупречной и предсказуемой, как угол наклона иглы тонометра. Завтрак – произведение искусства на тарелке Bernardaud: ягоды, словно драгоценные камни, йогурт, взбитый в облако, безглютеновый тост. Все экологически чистое и безвкусное для ее рта. Поедание завтрака было актом воли, лишенным удовольствия.
После был сеанс: кабинет, кожаное кресло, поглощающее тело. Психиатр вещал о дисбалансе серотонина и норадреналина, о «ловушках негативного мышления», о стадиях принятия по Кюблер-Росс, которую он цитировал с эстетическим удовольствием. «Валери, вы замечаете, как ваши когнитивные искажения, подобно кривым зеркалам, искажают восприятие реальности? Попробуйте оспорить автоматическую мысль: «Моя жизнь бессмысленна». Приведите контраргументы, основанные на фактах.» Она кивала, выдавая заученные формулы: «У меня есть заботливые родители, финансовые возможности, перспективы». Правильные ответы хорошей ученицы. Факты – да. Основание – нет.
К полудню шла арт-терапия: светлая комната, залитая солнцем. Запах гуаши и глины. Валери брала кисть, и на белоснежном листе расползались чернильные линии, тяжелые, как ртуть, или кроваво-красные мазки, не складывающиеся ни во что, кроме ощущения хаоса и боли. Рядом, у мольберта, сидела девушка. Хрупкая, как фарфоровая статуэтка, с огромными серыми глазами, в которых застыла боль. Ей было восемнадцать, когда она потеряла всю семью – пьяный водитель, лобовое столкновение. Она пережила три серьезных попытки суицида. Шрамы на ее тонких запястьях, прикрытые широкими браслетами, были ее молчаливым языком. Она рисовала всегда одно и то же: темный туннель и крошечный огонек вдалеке. «Они там, – прошептала она как-то Валери, не отрываясь от рисунка. – Я знаю. Они ждут. Этот мир просто ошибка. Зал ожидания.» Валери смотрела на свои бесформенные линии. У нее было все. И ничего. Девушка казалась ей не трагичной, а... честной.
К четырем вечера она шла к группе: полукруг кресел, люди с потухшими глазами, делившиеся историями о предательствах, невосполнимых потерях, душевных пропастях. Валери слушала, чувствуя себя самозванкой. У нее ведь было все. И горе было иным – не от потери, а от отсутствия. От невозможности обрести то, чего у нее никогда не было – подлинное присутствие, смысловой стержень. Ее молчание было громче слов.
Бесконечный день заканчивался прогулкой. Охраняемая территория. Сосны, упирающиеся макушками в темное небо. Чистый, колкий воздух. Пение птиц – бессмысленно-радостные трели. Валери шла по аккуратным дорожкам, ее взгляд неизменно притягивал высокий забор. Не колючая проволока поверху – нет, здесь все было эстетично. Но сам забор был монументален. Он не столько защищал, сколько определял. Граница между миром стерильного исцеления и хаотичной, пугающей жизнью. Ее золотая клетка стала больше и живописнее.
После ужина она принимала лекарства – маленькие капсулы и таблетки цвета слоновой кости или небесной голубизны. Они вползали в нее, растворялись, и наступал эффект: острые углы мира скруглялись, яркие краски тускнели до пастельных тонов, мучительные мысли теряли свою жалующуюся интонацию, превращаясь в монотонный гул. Боль притуплялась. Но вместе с ней притуплялось все: краски заката за окном, вкус пищи (и без того призрачный), даже острота вопроса «Зачем?». Они не заполняли пустоту. Они превращали ее внутренний ад в унылую, затянутую серой дымкой равнину, где не было ни боли, ни радости, только тяжелое, апатичное бытие.
Иногда, поздно вечером, стоя перед огромным зеркалом в ванной, освещенной мягким светом, Валери ловила взгляд своего отражения. Рыжие волосы, бледная кожа, знакомые черты. Но глаза... Глаза той девочки, что когда-то показывала отцу свою башню, были мертвы. В них не было ни огня, ни любопытства, лишь глубокая, бездонная усталость и вопрос, витавший в зрачках, как дымка. «Quis es?» – «Кто ты?» – словно шептало отражение сквозь толщу отфармаколоженного сознания. «Quid petis?» – «Чего ты ищешь? Чего ты хочешь?» Валери не знала ответа. Желание жить, бороться, искать смысл, страстно чего-то хотеть – все это растворилось в апатии, тяжелой и непробиваемой, как свинец. Выздоровление? Оно мерещилось не как освобождение, а как возвращение в ту же бессмысленную гонку по лабиринту родительских ожиданий и социальных трафаретов, в ту же роскошную пустоту пентхауса над Москвой. Зачем выздоравливать, если жить – значит лишь исполнять роль в чужом, бессодержательном спектакле? Одиночество было не внешним – ее окружали люди в белых халатах, другие пациенты вроде девушки, родители по воскресеньям. Ее одиночество было экзистенциальным, внутренним, всепоглощающим. Как черная дыра в центре ее существа, оно беззвучно втягивало в себя все лучи надежды, все попытки смысла, оставляя лишь холодную, тяжелую пустоту. И самое страшное заключалось в том, что эта пустота казалась единственной подлинной реальностью.
***
Три месяца в «Renewal» завершились медицинским актом. Доктор Милош, разглаживая лист с результатами анализов – цифровыми данными, свидетельствующими о химическом перемирии в ее организме, – произнес вердикт с благодушием садовника, констатирующего прижившийся черенок: «Прогресс несомненен, Валери. Биохимические показатели в референсных пределах. Вы стабилизировались. Мы полагаем, что дальнейшая реабилитация в амбулаторных условиях у домашнего очага, принесет благотворный эффект.» Его взгляд, скользнув по ее лицу – маске спокойствия, наложенной на топографию усталости, – не задержался на мертвой глади ее глаз. Он видел графики, а не душу.
Возвращение в пентхаус уподобилось въезду в музей после реставрации. Воздух благоухал цитрусовой чистотой и дорогими ароматизаторами. Гигантский букет белых лилий, совершенных, как скульптура, возлежал на столе из капа амаранта. Шампанское «Dom Pérignon» искрилось в хрустальных бокалах-флейтах, подхваченных руками родителей. Филипп Беранже, излучая энергию человека, успешно завершившего сложный проект, поднял бокал. Сияние лампы «Bocci» отражалось в его глазах. «Добро пожаловать домой, наша сияющая девочка!» – голос его был гулким, как колокол в пустом соборе. – «Взгляни на себя – свежесть, возвратившийся румянец! Это лучшая награда за наши тревоги.»
Елена, в платье от «Loro Piana», мягко обвила ее плечи, притянув к себе. Запах «Amouage Jubilation» смешался с нежным ароматом лилий. «Самое мрачное позади, родная, – прошептала она улыбающимися губами. – Теперь лишь восхождение! Мы уже позаботились: курсы в Институте Марчани – колыбель будущих звезд дизайна, куда стремятся отпрыски лучших семей. И стажировка в бюро следующим летом – начать приобщаться к великому делу с малого. Ты будешь в восторге!» Их энтузиазм был громогласным, почти агрессивным в своей уверенности. Они пребывали в священной убежденности, что «Renewal» совершил магический акт: выключил болезнь, как выключают надоевшую программу. Трещина, зияющая в глубине глаз их дочери – та самая пропасть экзистенциальной усталости, которую не залатать престижными курсами или игрой в архитектурное бюро, – была для них невидима. Они видели лишь ожившую статую, готовую занять предписанное место в пантеоне их безупречного успеха.
Валери ответила улыбкой – точной копией той, что отрабатывала перед зеркалом в клинике. Поднесла бокал к губам, симулируя глоток игристого. Слушала. Их планы на ее будущее разворачивались перед ней, как глянцевый проспект: яркие картинки, четкие графики, безупречная логика карьерного роста. Мир, столь же осмысленно-пустой, как математически выверенный фасад их небоскребов. Она ощущала себя чужим телом на этом празднике реституции. Инопланетянином, случайно затесавшимся в стройные ряды прекрасных и успешных. Они, Филипп и Елена, были поглощены своей стихией – вулканической активностью встреч, тектоническими сдвигами проектов, стратосферными взлетами амбиций. Ее внутренний пейзаж – выжженная солнцем пустыня души, где ветер гулял по руинам непостроенных надежд, – оставался для них запечатанным свитком, написанным на непонятном языке. Они не умели его прочесть. И, что страшнее, не испытывали жгучего желания научиться. Им требовалась здоровая, целеустремленная, успешная – дочь, живое украшение их витрины жизни. Не ходячая загадка с черной дырой вместо сердца.
Неделя в стерильном великолепии пентхауса превратилась в изощренную пытку. Родители исчезали в водовороте дел с утра, их возвращения за полночь были лишь тенью. Ужины, назначенные с утра, рассыпались под натиском срочных звонков из Лондона или Нью-Йорка. Предлагаемые «культурные инъекции» – вернисажи с шампанским и фальшивыми улыбками, закрытые показы фильмов, которые все равно купят для домашнего кинотеатра, – вызывали у Валери лишь приступ леденящей тошноты, заглушаемый привычным движением руки к несуществующей таблетке. Она скиталась по бесконечным, безупречно пустым пространствам квартиры, ее шаги гулко отдавались в тишине, подчеркивая одиночество. И вновь ее притягивало окно. Балкон на сороковом этаже. Вид вниз уже не манил обещанием забвения. Он вызывал лишь приступ вертиго – головокружительное ощущение абсолютной, космической потерянности, падения не в бездну, а в бескрайнюю, беззвездную пустоту.
Именно в одно из таких утр, когда Елена, как ураган в шелках от «Brunello Cucinelli», ворвалась на минутку между совещаниями, и прозвучало предложение. Она налила себе эспрессо в крошечную чашку «Richard Ginori», ее маникюр, безупречный как всегда, постукивал по столешнице из окаменелого дерева. «Солнышко, – начала она, делая паузу для эффекта, – мы с папой погружены по уши... Тот проект, архипелаг «Феникс», помнишь? Это не просто работа, это... эпическая сага. Полгода, а то и все двенадцать месяцев. Переговоры адские, стройплощадка – фронт без передышки. Сущий хаос, милая, не для выздоравливающих нервов.» Она положила свою руку – теплую, ухоженную, пахнущую кремом с икрой – поверх холодной руки дочери. «Тебе жизненно необходим покой. Чистый воздух. Шелест листвы вместо грохота мегаполиса. Бабушка Виктория звонила... Тоскует по тебе ужасно. Ее дом под Москвой... Лес, озеро, тишина, колотые дрова в камине – настоящий бальзам. Идеальное место, чтобы набраться окончательных сил, окрепнуть духом. Как ты на это смотришь?»
Валери подняла взгляд. Встретила мамины глаза – голубые, ясные, как вода в альпийском озере, но отражающие сейчас лишь деловую озабоченность и слой искреннего, но неосознанного беспокойства. Предложение было кристально ясно: их мир – мир грандиозных жестов и перманентной спешки – не имел вакантного места для хрупкого, незавершенного выздоровления. Бабушка, добрая, пахнущая выпечкой и прошлым, живущая в измерении вязаных салфеток, пирогов с вишней и тихих вечеров у огня, была естественным, проверенным временем «депозитарием» для нее. Не предательство. Не жестокость. Всего лишь... высшая математика практичности.
«Хорошо, мама,» – прозвучал ее голос, тихий и ровный. Она отвела взгляд к чашке с остывшим кофе, где плавала маслянистая пленка, отражавшая потолок. – «Поеду к бабушке.»
Облегчение, хлынувшее на лица родителей, было почти осязаемым. Оно разгладило морщинки у глаз Елены, смягчило напряженные плечи Филиппа. Уравнение решено. Проблема, носившая имя «депрессия», аккуратно упакована и отправлена на периферию их блистательного существования.
***
Суета, гул голосов, запах дизеля и поспешных перекусов. Валери стояла у вагона фирменного поезда «Подмосковный экспресс». Рядом громоздилась гора дорогих чемоданов и сумок – родительское воплощение заботы. Чемодан Rimowa с титановыми вставками, огромный пакет от Bosco с теплыми вещами, лично выбранными матерью. Коробка дорогого шоколада, новый ноутбук: «Чтобы не скучать, солнышко!Можешь смотреть фильмы и продолжать учиться!» – и даже элегантный термос от S'well – «Бабушкин чай быстро остывает!».
Филипп озабоченно проверял билеты и номера мест. Елена поправляла воротник дорогого кашемирового пальто Валери, ее лицо было напряжено.
«Ты уверена, что мы взяли все? Лекарства? Врач вложил расписание приема внутрь, вместе с рецептом, не забывай! Телефон пусть будет всегда при тебе. Мы дали бабушке номер нашего менеджера на экстренный случай, но ты лучше звони сразу нам, если что, хорошо?» Елена прижала дочь к себе. Парфюм «Chanel No. 5» смешался с запахом вокзала. «Мы будем звонить каждый день! И приедем, как только сможем вырваться. Ты же понимаешь, этот проект...»
«Я понимаю, мама,» – Валери аккуратно высвободилась из объятий. Ее голос был ровным, безжизненным. Она понимала. Всегда понимала. Их мир вращался вокруг проектов, а не вокруг нее.
«Держись, солнышко, – Филипп похлопал ее по плечу, его взгляд уже бегал по платформе, высматривая начальника поезда. – Отдыхай, набирайся сил. Лес, воздух... и бабушка с ее неустанной заботой – будут влиять благотворно!» – Он попытался шутить, но шутка растворилась в воздухе.
Прозвучал второй звонок. Пора садиться. Последние, торопливые объятия. Поцелуи в щеку. Обещания звонить. Валери поднялась по ступенькам вагона, проводник занес чемоданы. Она остановилась в дверях, обернулась. Родители махали ей, улыбаясь своими безупречными улыбками. Они выглядели как сошедшие с глянца актеры в сцене «трогательные проводы». За их спинами кипела жизнь вокзала – чужая, несуетливая по сравнению с их миром, но настоящая.
Поезд тронулся с глухим стуком, набирая скорость. Родители скрылись из виду. Валери прошла в свой купе СВ. Оно было пустым, комфортным, тихим. Она сбросила дорогое пальто на диван и подошла к окну.
Ритмичный стук колес по рельсам стал метрономом, отмеряющим ход воспоминаний. За окном мелькали еще зеленые, но уже усталые поля, подернутые первой сединой паутины у дорог. Воздух, врывавшийся сквозь микрощель уплотнителя, пах не летней пылью, а влажной землей, прелыми листьями и чем-то пронзительно-горьким – дыханием приближающейся осени. Сентябрь. Граница миров. Валери прижала лоб к холодному стеклу, чувствуя, как реальность за окном – проплывающие березы, стайка ворон над жнивьем, далекий силуэт колокольни – растворяется, уступая место призракам прошлого.
Отец. Не просто «папа», а явление. Высокий, со статной осанкой, унаследованной от давно канувших в лету гасконских предков, чей портрет в тяжелой раме висел в кабинете. Его французские корни были не просто фактом биографии, а аурой. Она проявлялась в безукоризненном крое костюма, в особой, чуть замедленной манере речи, где русские слова обретали неожиданную, бархатистую глубину, в привычке пить утренний кофе из фарфоровой чашки. Он был архитектором не только по профессии, но и по сути: его жизнь, их дом, их отношения – все было безупречным проектом. «Ma petite étoile», – называл он ее в мгновения нежности, гладя по рыжим волосам. Маленькая звездочка. Но звездочка в его вселенной должна была светить ярко, по заданной траектории, не нарушая гармонии чертежа. Его любовь была как дорогой швейцарский хронометр – точная, надежная, лишенная спонтанного тепла.
Елена была русской красавицей с ледяным блеском в голубых глазах. Динамичная, целеустремленная – идеальное дополнение к Филиппу – не жена, а стратегический партнер. Их союз был образцовым альянсом: его европейский лоск и ее неукротимая энергия покоряли залы заседаний и светские гостиные. Любовь матери была как ее любимые платья от «Dior» – безупречно скроенная, эффектная, но предназначенная и для восхищенного взгляда со стороны. «Ты наш самый главный проект, Валери, – говорила она, поправляя складки на дорогом платье дочери перед очередным выходом в свет. – Сияй. Просто сияй.» Сияние было обязанностью. Проявлением благодарности за предоставленные возможности.
Пейзаж за окном сменялся: теперь проплывал лес, уже тронутый огнем – мазки багрянца и золота на изумрудном полотне. Красота, которая раньше заставляла сердце биться чаще, теперь лишь отзывалась глухой болью. Рисунки. Ее тихий бунт, ее тайный язык. Альбомы, заполненные не пейзажами и портретами, а состояниями. Черной тушью – клубящиеся, как дым, фигуры отчаяния в бескрайних пустых пространствах. Акварелью – размытые лица, стекающие вниз, как слезы. Углем – резкие, рваные линии, кричащие о внутреннем напряжении. Она ловила взгляды на выставках современного искусства в галереях, куда ее водила мать, ища родственную душу в этих экспрессивных мазках, в деформациях, в крике цвета. Иногда ей казалось, что вот он – смысл. Возможность выразить невыразимую тяжесть бытия, превратить боль в нечто прекрасное, значимое. Но потом приходило осознание: ее рисунки были лишь криком в пустоту. Эхом в бездне. Они не меняли ничего. Не наполняли пустоту под ребрами. Искусство было не спасением, а лишь еще более изощренным зеркалом, отражающим ее собственную бесплодную тоску. «Зачем?» – шептало что-то внутри, глядя на очередной законченный, мрачный лист. «Кому это нужно?»
И тогда родители, с их безупречной логикой социализации, решили, что ей нужно «больше интересных знакомств». Банкет. Один из многих. Фойе отеля «Метрополь», переливаясь хрусталем люстр и звоном бокалов. Воздух гудел от смеси французского, английского, русского, пропитанный дорогими духами, табачным дымом и запахом денег. Валери, в платье цвета морской волны, которое мать сочла «идеально подчеркивающим ее глаза и волосы», чувствовала себя экспонатом на выставке достижений «Bureau Béranger». Семнадцать лет. Рыжие волны волос, падающие на плечи. Зеленые глаза, слишком большие и печальные для этого праздника жизни. Хрупкая, почти эфемерная красота, которая притягивала взгляды, как магнит. И притянула его.
Сын партнера отца по очередному проекту. Надменный, самоуверенный, с глазами хищного птенца, привыкшего к тому, что ему позволено все. Он прилип к ней с первых минут. Его «комплименты» были грубыми, взгляд ползал по ней, наглый и оценивающий. «Ты здесь самая желанная, знаешь?» – прошипел он ей на ухо, когда она пыталась отойти к фуршетному столу, его дыхание пахло дорогим виски и чем-то отвратительно-животным. «Не прячься. Давай, я тебе покажу террасу, вид офигенный... и тихо.» Его пальцы вцепились ей в локоть с силой, не оставляющей сомнений в намерениях.
Внутри Валери все сжалось. Не страх. Глухое, всепоглощающее отвращение. К его наглости. К этому фальшивому блеску вокруг. К себе самой, за то, что позволила надеть это платье, прийти сюда, стать объектом. Она вырвала руку, сила ее жеста удивила даже ее саму. «Отстань, – сказала она тихо, но так, что сквозь гул голосов это прозвучало, как пощечина. В ее глазах не было страха, лишь ледяная пустота и презрение. – Не прикасайся ко мне.»
Он на секунду опешил, потом злобно усмехнулся: «Ого! Да ты не такая уж покорная девственница! Заартачилась, папина принцесса?» Он сделал шаг ближе. Валери не отступила. Она смотрела на него, на его раздутое самомнение, на пошлость его намерений, и чувствовала лишь... пустоту. Ни страсти, ни гнева, ни даже страха в привычном смысле. Лишь огромную, зияющую пустоту, где должно было биться хотя бы что-то. Ее душа была запертой комнатой, заваленной дорогими, но ненужными вещами. В ней не было места для этого мальчишки с его примитивными желаниями. Не было места, кажется, ни для какой романтической любви, представляющейся ей не светом, а лишь еще одним видом трагедии, еще более оглушительной и бессмысленной, чем этот банкет.
Парень ляпнул что-то еще, но она уже не слышала. Она развернулась и пошла прочь, сквозь толпу людей, сквозь гул пустых разговоров, к выходу. Платье цвета морской волны струилось за ней, как шлейф ненужной красоты. В ее пустоте не было места даже для отвратительного, но такого человеческого, желания дать пощечину. Была лишь холодная, мертвая тишина.
Поезд глухо загудел, проезжая небольшой мост. За окном замелькала река, темная и медленная, несущая в своих водах первые опавшие листья – желтые кораблики, отправляющиеся в небытие. Валери закрыла глаза. Бабушка. Дом с теплыми, чуть покосившимися полами. Тишина, нарушаемая лишь треском поленьев в камине и мягким голосом бабушки.
Стук колес слился в монотонный гул, укачивающий, как колыбельная для мертвой души. Она ехала не к спасению. Она ехала к передышке. К временному пристанищу в ожидании ответа на вопрос «Зачем?» Она не верила, что он существует. Мир за окном медленно надевал саван умирания в виде багрянца и золота, и Валери чувствовала странное родство с этой ускользающей красотой. Она тоже была осенью. Не весенним цветением, не летним зноем, а тихим увяданием в преддверии неизбежной зимы. Поезд мчался вперед, увозя ее все глубже в этот пейзаж пронзительной, безнадежной красоты.
***
Бабушкин дом встретил ее сокровенной тишиной. Деревянные стены, скрипучие половицы, помнившие шаги давно ушедших поколений; камин, в котором настоящие поленья потрескивали, отдавая жаром не только телу, но и душе. Бабушка Виктория, с лицом, изборожденным следами прожитой жизни и добрыми, всевидящими глазами, не засыпала вопросами. Она просто была. Варила щи, в которых плавали ложка; вязала бесконечные носки; читала на ночь томик Ахматовой голосом. Ее любовь была не оглушительным фанфаронством успеха, как у родителей, а тихим, ненавязчивым теплом, как этот самый камин. Она не требовала «звездного сияния». Разрешала просто существовать. Быть тенью у окна. Молчать.
Именно здесь, в этой тишине, подернутой дымкой бабушкиной ненавязчивой заботы, Валери заново открыла лес.
Не парк с выверенными аллеями, куда ее водили гулять няни. Не декоративные рощицы на участках богатых знакомых родителей. Настоящий, старый, диковатый лес Подмосковья, начинавшийся прямо за покосившимся штакетником бабушкиного сада. Сначала она лишь робко заглядывала в его зеленую чащу с крыльца, как в чужую, незнакомую стихию. Потом – ступала на тропинку, ведущую вглубь, на несколько шагов. Неделя прожитая в ритме бабушкиного дома – медленном, естественном, как смена дня и ночи – сделала свое дело. Телесная усталость от болезни и переезда стала отступать, уступая место некой внутренней пустоте, уже не такой мучительной, но все еще огромной. И лес начал манить.
Он был разным. Утром – прозрачным и росистым, напоенным щебетом невидимых птиц и запахом хвои, острым, как иглы. В полдень – томным, сонным, пропитанным медовым ароматом нагретой солнцем коры и тихим жужжанием насекомых. Но более всего Валери полюбила его предвечерним. Когда солнце клонилось к закату, отбрасывая косые, длинные тени и воздух становился густым, насыщенным прохладой. В этот вечерний час лес переставал быть просто скоплением деревьев и в его тишине, в этом дыхании, Валери впервые за долгие месяцы ощутила нечто, отдаленно напоминающее покой. Не счастье, не радость, но отсутствие острой, пожирающей боли пустоты. Лес ничего от нее не требовал, позволяя существовать ей тенью среди теней.
***
День выдался особенно тихим, золотисто-янтарным, уже явственно пахнувшим не летом, а осенней прохладой. Валери сидела на крыльце, дочитывая книгу, но слова скользили мимо сознания. Взгляд раз за разом уплывал за штакетник, туда, где начиналась тропа. В груди шевельнулось смутное, почти забытое чувство – желание. Не необходимость прогуляться «для тонуса», как советовали врачи. А простое, почти детское: пойти, увидеть, подышать этим воздухом, наполненным тайной жизнью увядания. Вдохнуть предвечернюю прохладу полной грудью. Прикоснуться к шершавой коре столетней сосны у поворота тропы, ощутив под пальцами вековую твердь.
Она отложила книгу. Поднялась. Бабушка, вязавшая в гостиной, лишь кивнула, ее глаза светились тихим пониманием. – «Не задерживайся, солнышко. Сумерки здесь норовят незаметно подкрасться.»
Валери кивнула и шагнула за калитку. Легкое платье, оставшееся из московского гардероба, колыхалось на ветру. Она не думала о практичности. Думала лишь о свободе шага, о шорохе листьев под ногами, о том, как холодная кора будет ощущаться на кончиках пальцев. Она шла, не оглядываясь, растворяясь в зеленом сумраке под сенью крон, унося с собой лишь хрупкое семя недавно обретенного покоя и неосознанное предчувствие встречи, которая навсегда разделит ее жизнь на «до» и «после».