dusk
бабушка приходит в сознание на довольно значительные промежутки времени, почти каждый день. мама говорит: ну вот, значит дело идет к поправке. чеён знает: бодрится. чеён знает: маме страшно. но она и вида не показывает, такая она сильная, такая твердая.
бабушка просит рассказывать ей побольше про деревню, что нового, как дела у соседей чон за два дома вверх по склону, какая погода на улице и во что одеты люди. про сынхёна ей никто ничего не рассказывает, конечно, он в эту разбитую на категории сводку вписывается мало. да и дедушкиного беспокойства хватит на них двоих с излишком: сам не свой все две недели с того самого дня, как процессия с необитаемой части острова доставила к пирсу мешок на носилках. деда спит еще меньше обычного, и дома ему не сидится на месте, все ходит туда-сюда, заложив руки за спину, имитируя расслабленную вальяжность.
чеён почти говорит ему как-то за вечерним чаем: ну, что там в твоей замечательной голове? что ты надумал? расскажи мне.
дедушка не говорит ничего, дедушка бережливый, когда дело касается мыслей. очень уж любит сидеть тихоней, незаметно, посреди бури, чтобы только ввернуть потом "говорил же" в разговоре с кем-нибудь.
за две недели на острове несколько раз показывалась пара незнакомых полицейских - видно, с большой земли. искали что-то на той стороне острова, копошились, измеряли угол склона линейкой. чеён с лалисой тогда стояли рядом, наблюдая, и чувство было такое, будто кто-то шарит неаккуратными руками в твоих личных вещах. а ты знай да терпи.
незаметно в этом вихре обнаружился наступивший май.
-
к маме возвращается аппетит, кажется, впервые за все то время, что они с чеён вернулись на остров - впервые за всю весну. чеён сидит с мамой на кухне, пока та хорошо, плотно обедает, а бабушка дремлет за стеной. мама верит в положительную динамику, мама получила от отца письмо с паромом (чеён думает: без мобильной связи ну совсем прямо эпоха чосон), в котором он сообщает, что взял, наконец, отпуск, и что приедет совсем скоро.
маме не надо вздрагивать от любого резкого звука и чуть что стремглав к бабушке - та теперь сама сидит на постели, спиной оперевшись о сложенные одна на другую подушки - из них сама собой вырастает целая гора, и вот так они и сидят вдвоем последние несколько дней: гора и бабушка. и окно напротив. (чеён, мама и дедушка втроем поворачивают кровать так, чтобы бабушка сидя могла смотреть на море, а не на стены.)
расцветает, распускается весна. дом теперь почти не пахнет лекарствами - все вымывает, вычеркивает смесь ароматов нескольких десятков цветочных садов, и теплых, мягких весенних дождей. остров как никогда раньше кажется совершенно особой планетой, где-то за тысячи галактик от солнечной системы и от планеты земля с пятном магнолиевого материка ближе к южному полюсу.
вечером, быстрее обычного закончив с домашними делами, чеён выходит искать лалису. хочется снова попытаться позвать ее сбежать на большую землю посмотреть кино в кинотеатре. взять билеты на каких-нибудь супергероев, оказаться посередине забитого зрительного зала. смеяться со всеми, плакать со всеми. поцеловать лалису, когда на экране очередной питер паркер найдет очередную гвен стейси.
(еще больше: снова нырнуть во все это гомонящее, быстро живущее, человеческое, откуда чеён по случайности вырвало с корнем.)
и может, даже, рассказать про то, какая зеленая была трава у самого берега, тогда, две недели назад, и как странно было все внутри, и как казалось, что время замерло на месте. сказать: но ты за мной вернулась. спасибо.
деревянная дверь, ведущая в доки, поддается, как обычно, через силу. чеён не встречает шумно работающий кассетный проигрыватель, внутри один только вязкий мрак, прерываемый кое-где лучами белого солнца из окон в старых деревянных рамах.
чеён щурится. полы чистые, все лодки на местах, ведро, набитое пузырьками с бытовой химией, стоит, по обыкновению, в углу. чеён думает: значит, была уже тут.
приходится снова подниматься вверх по склону и еще дальше - почти через всю деревню к магазинчику. чеён здоровается с кучкой смутно, остаточно знакомых подростков, теснящихся на вымощенной асфальтовыми плитами площадке перед входом. говорит:
- чего вы тут?
после секундной заминки заполненной переглядками внутри компании, кто-то робко и скромно выдает: пиво. со всех сторон тут же подхватывают, мол, там на кассе сегодня ачжумма с конца улицы, страшная. как тысяча чертей. водящая крепкую дружбу со всеми матерями острова.
- а ты, может. а ты нам не купишь, а?
чеён говорит: не куплю, точно. шагает прочь от магазинчика, оставляя за спиной тоскливо понуривших головы ребят.
чеён еще какое-то время бездумно нарезает круги по деревне, пока ей не приходит в голову проверить вышку. лалисы рядом нет, и магия чудесного преобразования не работает: и песка вдруг полные кроссовки, и доски конструкции что-то мягкие, как зефир, и солнце слепит так, что до невозможности слезятся глаза. чеён садится на вышке, свесив ноги с края. вытряхивает пустыню гибсона из своей обуви. лалиса никогда еще вот так не терялась: вечно или в доках, или за кассой в магазинчике, или здесь, чуть поодаль от людей. и всегда поблизости, всегда на виду, только пожелай быть рядом. чеён поворачивает голову и глядит на деревню. отсюда видно, как вниз, к пирсу спускаются ребята, которых чеён встретила у магазинчика. видно, как врассыпную расходятся из прачечной по своим домам женщины, с корзинами, полными белья, в руках.
дом.
если подумать, лалиса никогда не звала чеён к себе в гости. последний раз, когда чеён подходила близко к ее дому был еще в начале весны, когда они с мамой только-только вернулись, и чеён по старой привычке пошла покупать специи к женщине, которая жила там до лалисы. как же давно это было.
можно ли вот так просто прийти к кому-то домой. к кому-то. лалиса ведь не кто-то полузнакомый, не коллега с работы, не очередной случайный и скоротечный человек. лалиса - кисловатые смешинки в уголках губ, холодные руки, доброе море.
и чеён думает: а что, если она заболела? никто бы и не удивился: такая маленькая, тощая, а все бегает по колено в холодной еще воде, пытаясь потрогать ладонями серебро лунной дорожки. еще вчера рванула прямо в одежде в море. и чеён звала с собой. теперь лежит, наверное, одна у себя, глядит, как бабушка, в потолок. и севшим голосом ругается на чем свет стоит. зарекается и подходить к морю.
дом лалисы - из жилых помещений самый ближний к береговой линии, вот и получается чуть на отшибе от всех остальных. такой и захочешь, а из виду не потеряешь. старый, конечно, это правда. стены потемнели от времени и сырости, краска опала ошметками. старая хозяйка заботиться внешним видом своего жилища считала приземленным и пошлым занятием, а у лалисы, видно, нет ни времени, ни средств что-то менять. чеён больше так ни разу и не спросила у лалисы, как она оказалась на острове, и как давно здесь живет. вроде простой вопрос, ничего особо личного, уж во всяком случае не для чеён, а все равно спрашивать снова казалось каким-то неправильным. как в детстве спрашивала у мамы добавочные конфеты, зная, что получит отказ, приправленный парой десятков вспыльчивых уколов. и кололось, и обидно было, а вопросы все равно задавала.
на стук никто не отвечает. не то, чтобы чеён чего-то ожидала. если лалиса и впрямь болеет, то уж наверняка лежит безвылазно в постели, может, даже спит. хорошо бы, если спит. а то встает на работу в доки ни свет ни заря, и так и носится со своими делами до самого позднего вечера. кружится и кружится, и не останавливается ни на секунду, словно она акула какая-нибудь, и замереть означало бы немедленную смерть.
чеён громко выстукивает по щербатому дереву любимую песню лалисы, пока дверь сама, по инерции, вдруг не поддается, отворяясь. в сумрачной глубине дома тихо, и чеён после секундной заминки делает шаг вперед.
пустой порог приветливо встречает пару ботинок чеён. вокруг - вообще никакой обуви, значит, лалисы точно нет дома. чеён думает: надо бы уйти на этом, по-хорошему. голову, все мысли проедает методично вбитое матерью в детстве табу переступать порог чужого дома, не получив приглашения. в числе многих прочих предписаний оттесненное где-то на подкорке, там, откуда чеён уже не стереть, не выскрести, не достать.
а потом она думает: а почему - нет?
почему?
они друг другу не чужие, совсем не чужие - с чужими, между чужими не бывает и не происходит столького. у чужих друг другу людей нет совместного времени, нет общих мест, нет теплого, тихого чувства уюта, занявшего каждый миллиметр грудной клетки.
в конце-концов, есть же ведь причина, по которой лалиса оставляет входную дверь незапертой.
от пустой прихожей по голому коридору прямиком на кухню. дома у лалисы чисто, но как-то по странному. чеён аккуратно шагает по холодному полу, непонятно от кого таясь, пытается прислушаться, приглядеться, причувствоваться, чтобы понять, что ее смущает здесь помимо какой-то необъяснимой стерильности.
как не бывает двух одинаковых людей, так и нет двух одинаковых домов, наверное. чеён вот еще раз убеждается, что разница между ними с лалисой - целая пропасть, целая галактика. у чеён в голове, в мыслях, в сердце - бардак; шкафы завалены немыслимым хламом. все, что приходит в ее жизнь, стихийно; оно само находит себе место, само решает, что будет значить, насколько будет (бес)полезным. в доме у лалисы пустые стены, пустые полки, на кухне - только аккуратный набор безукоризненно белой посуды. обычно в доме человека чувствуешь себя так, будто тебе разрешили переступить черту. такой яркий, о котором, ограничиваясь обычным общением, и мечтать было нельзя, образ, вырисовывается из мелких деталей вроде закованных в стекло фотографий, перечней имен и названий на книжных полках, даже запаха - жилье человека обычно насквозь, безнадежно пахнет хозяином.
чеён возвращается в узкий желоб коридора, чтобы завернуть в единственную комнату. сумрачный из-за плотно сдвинутых штор, дом почему-то особенно темный именно здесь. чеён приходится хорошенько всмотреться перед собой, прежде чем сделать шаг в холодный, вязкий сумрак.
почти все пространство занято большой двуспальной кроватью, убранной очень по-европейски. ткань белья укрыта плотными рядами вышитых цветов, всюду посеревшие от времени банты, кружево, разве что балдахина не хватает. видно, что когда-то давно все это стоило очень дорого, и тем страннее видеть подобную вещь в доме человека вроде лалисы.
чеён опускается на кровать, подняв вокруг облако пыли. когда глаза окончательно привыкают к сумраку, становятся различимы предметы, занимающие то немногое пространство, оставленное кроватью. чеён бродит взглядом от комода к шкафу, цепляясь вдруг за приоткрытую дверцу, и в эту секунду резко понимает наконец, что все это время вызывало где-то внутри нее страшное, гнетущее ощущение: все комнаты в доме выглядят абсолютно необжитыми. навязчивый запах - запах пыли, громкий, всеобъемлющий, тяжелый; совсем как дома у чеён воняют лекарства.
думается: какая все это глупость. и мысли, и вообще.
зря она пришла сюда. мама когда-то там, в детстве, была все-таки права, оказывается. стены чужого дома неимоверно давят на черепную коробку, когда остаешься с ними один на один, без посредничества хозяина. если чеён уйдет сейчас, и никому ничего не скажет, то лалиса никогда об этом не узнает - и это будет не очень честно, наверное, но правильно. чеён порывается уже встать, но замирает, как от удара током, когда
где-то в черной дыре коридора открывается со скрипом дверь.
хлопок. закрылась.
чеён нервно, чеён думает: почему, почему, чего-мне-бояться.
помедлив в минутном замешательстве у двери, лалиса, не разувшись, прямиком идет в комнату, преодолевая пустоту метров, сгущающуюся черноту, очевидное присутствие чужеродного в доме.
останавливается в дверном проеме.
- ты тут, - говорит.
самым бесцветным своим голосом.
чеён ерзает на постели. хочет сказать: извини, я не должна была приходить вот так. хочет сказать: мне пора, я чувствую, что мне нужно уйти как можно скорее. но вместо этого:
- я тебя искала.
со странным чувством обнаруживает в этой реплике обвинительные нотки.
- я нарезала круги вокруг острова на лодке, - говорит лалиса, поспешно выталкивая слова, как щит, вперед.
- могла позвать.
- мне надо было побыть одной. чеён.
добавляет: правда.
и чеён хочет сказать: да знаю, что правда.
хочет спросить: что с тобой происходит в последние дни.
ведь что-то происходит. чеён видит. чеён знает. чеён в лалису вросла, впуталась за этот месяц. и сердце теперь не камень, сердце теперь мягкое и податливое, как глина для лепки - любые засечки, любые движения оставляют следы.
чеён бессознательно шарит глазами по комнате.
а лалиса все стоит там, в дверном проеме, совсем как обычная тень на стене: нечеткая, темная, лица почти не видно, одни только огромные глаза смотрят на чеён как-то нечитаемо - впечатление абсолютно жуткое.
минуты текут, переплетаясь, в едином потоке; чеён уходить больше не собирается. знает - не сейчас.
и лалиса подходит ближе, садится совсем рядом, вплотную, совсем как тогда, когда чеён ее поцеловала впервые. и все такая же холодная. а вот все вокруг совершенно иное: тот день был (чеён помнит) - солнце, свежий воздух, запах влажного дерева. а тут - темнота смотрит слепо, и дышит пылью, и молчит.
и больше ничего.
лалиса двигает коленом, с усилием давя на ноги чеён.
- мы же не ругаемся сейчас?
чеён не выдерживает: прыскает. губы сами собой расплываются в какой-то отчасти нервной улыбке.
- нет, нет. конечно, нет.
- но я очень удивилась, когда поняла, что ты здесь, - говорит лалиса, двигая рыбацкими сапогами туда-сюда по запылившимся половицам. - больше так не делай, ладно?
неприятный скрежет подошвы о дерево.
чеён не может вытолкнуть из себя это ответное "ладно"; больно зацепившись, слово застревает где-то в горле комом. чеён вместо этого говорит, что ей в любом случае лучше уйти, наверное.
а лалиса мнет это свое новое, нечитаемое, бесцветное лицо.
- почему же, оставайся. все равно хотели вечер вместе провести .
как-то некстати замечается потемневшее небо за окном, сгустившиеся сумерки в душной комнате. тело само собой вспоминает день первого за восемь лет визита на остров: ледяное и синее море, острый воздух на стыке зимы и весны, впереди над толщей воды - только белая, вязкая даль со слабо темнеющей каймой островной земли. было пусто, и странно, и страшно - снова ходить этими тропами среди этих домов, снова селиться в прежней комнате, видеть бабушку.
кожа покрывается мурашками. лалиса не смотрит - все так же разглядывает то свои сложенные замком руки, то пол под ногами - но как-то чувствует, наверное: резко подрывается, в несколько широких шагов доходит до стены, щелкает выключателем.
скрипя и мигая, вспыхивает желтая лампа, подвешенная за провод, как за хвост, к потолку.
комната смыкается вокруг чеён - еще более нелепая, еще более перекошенная. со стен кусками содраны обои, пол усыпан пылью и строительным каким-то сором, все пространство занимают вещи, не сочетающиеся ни с собой, ни с лалисой. снова вспоминается складское помещение на месте нынешней прачечной, в которое каждый тащил весь хлам, какой только находился в его доме. и в темноте, нагроможденности, духоте и стойком запахе было ничего не разобрать. так и тут: платяной шкаф с облезлыми дверцами и черной щелью между ними, старый туалетный столик с надтреснутым зеркалом, кровать под чеён - еще более широкая, еще более громоздкая, одетая в посеревшие простыни, наволочки, одеяла.
лалиса замирает у стены с выключателем, так и не повернувшись к чеён.
- ты чаю хочешь, наверное.
чеён говорит: давай чаю. посидим, в окно посмотрим.
лалиса послушно уходит на кухню, гремит там посудой, привычного шипения чайника, поставленного на огонь, правда, не слышно, а потом возвращается, отвлекая чеён он разглядывания вышитых на покрывале георгин. выглядывает сначала из дверного проёма, так что одну только голову видно, улыбается тепло, ласково, а потом ступает, наконец в комнату. своё, узналось, принялось. на своих местах после минутного колебания - у чеён даже сердце заходится от какого-то смутно осознаваемого облегчения.
чеён не может, не умеет не улыбаться в ответ.
чеён говорит: давай поиграем.
- две правды, одна ложь. знаешь, как играть?
лалиса, не переставая улыбаться, сощуривает свои глаза в две хитрые щелочки.
- национальная австралийская?
- да, - говорит чеен и облизывает губы. - да, вроде того.
они усаживаются с ногами на кровати - поближе и друг напротив друга. на кухне не кипит чайник, лалиса не зовет пить чай, ну и пусть. так нужно.
чеён объясняет:
- вот смотри, я тебе сейчас скажу три вещи о себе, а ты должна угадать, где я соврала. а потом ты мне - и угадывать буду я.
- кто больше угадает, тот и победил?
- вот же любитель соревнований. да, давай будем играть так.
- хорошо.
- хорошо, - зачем-то повторяет чеён. и начинает сразу же, почти без паузы. - я очень неуверенно плаваю, больше сотни раз была в сиднейском оперном театре, в детстве мечтала стать архитектором.
лалиса грызет ногти долгих пару минут, а потом тут же, через закрытый рот шелестит:
- не можешь ты не уметь хорошо плавать. на острове же выросла, и австралия потом - это ж вообще один большой остров. даже для разминки слишком просто, чеён. - натыкается на ответную улыбку до ушей, осекается, - чего?
- а вот и не угадала. плавать я действительно не умею толком, а вот в сиднейской опере не была ни разу.
лалиса так смешно двигает бровями, а потом надувает щеки со страшной обидой, что чеён еле борется со смешинками.
- никогда бы не подумала, что ты плохо плаваешь. и все равно и с вышки согласилась прыгать, и в лодку со мной полезла потом. да и как можно было ни разу не сходить в сиднейскую оперу? если не из любви к искусству, то хотя бы чисто из интереса посмотреть, как вся эта конструкция изнутри устроена. я твои учебники читаю, ты не думай.
чеён от нее отмахивается: бурчи сколько хочешь.
- один-ноль в мою пользу. ты теперь.
- ну давай, - говорит лалиса. и затихает надолго, на целые несколько минут тишины кряду. без звука ее голоса дом снова кажется мертвым, и лишь оглушительно трещит голая лампа, шелестит вечернее море за окном, скрипит старая кровать. а потом лалиса поднимает голову. повторяет это свое: ну давай.
- все время мерзну, умею ходить на руках, у меня полные легкие морской воды. ну давай. угадаешь, чеён?
лалиса улыбается - но не так, как обычно, не так, как улыбалась чеен в первый день, не так, как улыбалась всего пару минут назад, выглядывая из дверного проема. совсем по-новому.
лалиса улыбается и становится похожа на лисицу-кумихо.
у чеён от этих улыбок что-то переворачивается в подреберье; непослушным ртом она складывает:
- последнее, конечно. кто еще тут разминается.
у лалисы все еще лицо почти чужое, лисье. нутро почему-то пробирает холодом, когда она говорит:
- ага. точно. два-ноль твои, чеёна.
игра потом как-то не клеится, и они расходятся гораздо раньше обычного. и к лучшему: дома чеён долго возится с супом, едва не пересаливает, соскальзывает на палец, нарезая лук.
ночью мама спит на удивление крепко, а сама чеён ворочается, и на рассвете слушает, как уходит дедушка, и даже часами после. ненадолго засыпает под утро, чтобы проснуться в поту и с зашедшимся сердцем.
ей снится лалиса с холодным синим лицом.