НАИЗНАНКУ | INSIDEOUT [18+]

Я никогда не знала, что в мире существует так много различных звуков.

Точнее, не придавала им должного значения и не уделяла внимания.

Сейчас же, когда я не имею возможности пошевелить и мизинцем, отдаваться слуху – это почти единственное, что я могу делать в данной ситуации. Кроме того, я способна чувствовать. Каждый порыв ветра из приоткрытого окна, любой шорох простыни или же лёгкая тряска – всё это со мной, я всё это чувствую, но не в силах увидеть или потрогать. Я не могу пошевелиться.

Всё, что я способна делать – это слышать и чувствовать, изучать и принимать, как должное. Физически я – недееспособна, отключена от среды, разряжена. Но я чувствую себя просто прекрасно.

Скорее всего, на улице солнечно.

Я могу сказать так, потому что чувствую на груди теплые полосы, будто свет идет не из искусственных ламп, а просачивается сквозь жалюзи.

Для осени это явление довольно таки странное, особенно для того места, где я живу, но мне не может не нравиться наличие солнца на улице.

Когда я была маленькой, то всегда радовалась этому.

Я выбегала на лужайку и вытаскивала Зика за собой, чтобы мне было не так одиноко, пока мама готовит на кухне, а отец возится со своей фурой на подъездной дорожке.

Это было то время, когда мне не приходилось прятаться от чего-то в своей комнате и гулять часами напролет, лишь бы не приходить домой раньше, лишь бы не наткнуться на алкоголика Йена и не слышать его усмешек.
Из воспоминаний и рассуждений меня вырывает приятный высокий голос медсестры, напевающий тихую колыбельную. Подсознательно улыбаясь, я прислушиваюсь к словам колыбельной и на несколько секунд будто засыпаю, но её пение прерывает писк аппаратов, врывающийся в мой разум, словно непрошенный гость.

Если бы я могла, я бы выключила этот ужасный звук, но сейчас я могу лишь отключиться от него в плане внимания, как успешно делала это несколько часов или минут назад.

Когда ты не имеешь возможности контактировать с миром в физическом плане, ты автоматически становишься привязана к внешним раздражителям. Это стало привычкой, которая мне нравилась. Мне было приятно слушать пение медсестры, втыкающей мне иглу в вену, приятно ощущать свежий прохладный воздух, мягкие солнечные лучи и остальные прелести тишины и покоя.

Вокруг меня нет никого, кто мог бы потревожить, пристать или разозлить. Никого, кто мог бы нарушить покой. Я не знаю, сколько сейчас времени, но девушка-медсестра пела слегка устало. Видимо, скоро закат и она уйдет в коридор.

Оттуда, из коридора, доносятся самые разнообразные в человеческой природе звуки.
В первую очередь – ругань, и если раньше мне было всё равно на чужие проблемы, то сейчас я переживала практически за каждого, кто имел случай ссориться через стенку от меня.

В критических случаях человеческий слух становится невероятно чувствительным. Несколько часов назад девушка ссорилась с матерью из-за того, что та не хотела продолжить лечение и обеспечение её возлюбленного, находящегося в коме.

Также я могла слышать разговоры врачей, общающихся на своем, больничном языке, пациентов и их родственников, пришедших навестить и даже служащих, кричащих о том, что им чего-то не хватает.

Обещания, слова любви и приязни, ругань и прощания – я всё это слышу, и тогда я чувствую то, чему раньше не уделяла внимания. Одиночество.

Оно было похоже на маленький, темный комок из потухших звёзд, скопившихся где-то посередине грудной клетки. Я бы выдохнула сейчас, но, к сожалению, не могу.

Скоро должны включить музыку. Это уже случалось, так что я ждала этого снова. Музыка была тихой и приятной; она не давила на мозг, а наоборот – расслабляла меня, давала чувство спокойствия и безмятежности, оплетая мой разум полностью и целиком. И вот, не прошло и пяти минут, как комнату, в которой я находилась, заполнила музыка.

Размеренная, как неспешный ручей в лесу.

Я бы улыбнулась, но я – без оболочки. Я ничего не вижу. Перед глазами тьма, наполненная вспышками время от времени.

Но даже эти вспышки кажутся мне развлечением, пока я провожу уже... неизвестно какое количество времени здесь.
На самом деле, очнулась я утром, когда медсестра, громко переговариваясь с доктором, упомянула время.

Когда я умственно очнулась, было всего лишь шесть утра. Тогда в палате было прохладно и я чувствовала, как каменеют руки и пальцы, но вскоре стало гораздо теплее.

Но в данный момент, когда те лучики солнца, что грели меня, постепенно исчезают, я начинаю понимать, что сейчас не прочь бы посмотреть на то, как солнце опускается за горизонт.
Как его последние лучи заходят за деревья вдали, освещая дороги и проезжающие машины. Сейчас мне хочется лишь понаблюдать за тем, как суетится весь мир вдали от меня.

Солнце являло собой то, чего мне больше всего не хватало в жизни с тех пор, как ушли родители. Тепла.

И, если Рай действительно существует, то я хотела бы, чтобы моим родным всегда доставалось бы достаточно тепла, чтобы они не чувствовали себя покинутыми и незащищенными.
Я бы сглотнула, но я не могу. Все происходит чисто автоматически, но эту автоматику я не в силах контролировать.

В палате достаточно тепло, чтобы мои руки не превращались в ледышки, но мне кажется, что они всё ещё холодные. Сколько мне еще предстоит находиться в таком состоянии?
Почему-то я уверена, что это не один из тех отрывков, что так долго преследовали меня, ведь я в сознании уже достаточно долго.

Здесь пахнет приятными цветочными ароматами вперемешку с хлоркой. Никогда не думала, что больничные палаты могут быть настолько приятными и спокойными, весь хаос – в коридоре. Я ощущаю порыв ветерка – дверь в палату раскрывается, и до моих ушей доносится голос медсестры.

- Никаких лишних новостей, - торопливо говорит она, но её слова глушит закрывающаяся дверь.

В ответ ей ничего не звучит, но я уже ощущаю чужое присутствие.

Напряжение, исходящее от посетителя, можно сравнить с тисками, и моему разуму становится не по себе.

Ветерок блуждает по комнате и разносит повсюду аромат пришедшего.
Гость пахнет ярко и по-новому.

Я никогда ещё не встречала подобных смешений запахов: кофе, резкий одеколон, купленный явно не за доллар в дешёвом магазинчике, уличная свежесть, смешанная с дождём. На улице шёл дождь?

Я прислушиваюсь, но в ответ мне – лишь глушащая тишина, смешанная с напряженностью. Где-то внутри – я уже знаю, что этот человек мне знаком, но признать это у меня не хватает ни смелости, ни веры.

- Привет, - произносит тихий, спокойный голос, - Прости, что я так поздно. Сегодня в нашей школе будто врата Ада распахнулись.

«Привет, Шеффилд» - мысленно произношу я, чувствуя непонятные мне эмоции, ведь голоса у меня теперь нет.

Он замолкает; на несколько минут в палате повисает такая ужасная тишина, что я готова была сойти с ума. Окно было закрыто, потому что ветерка я не ощущала, а дверь была плотно захлопнута. Его молчание начало в буквальном случае давить на грудную клетку, но вскоре он заговорил.

- Директор отчитал меня за произошедшее с тобой. Он сказал, что из-за этого я могу потерять работу, но ты сама понимаешь, что никуда он не денется. В крайнем случае, я могу просто перевестись в другую школу, - голос Шеффилда был чем-то средним между оператором службы поддержки и диктором на телевидении, и это звучало почти так же, как и та музыка, что недавно заполняла эту комнату.

Ещё один плюс Шеффилду, как психологу, – это его голос. Как ни странно, сейчас он говорил со мной так, будто я была его близким другом. А я хотела им быть.

- Знаешь, я бы ни за что не перевелся в другую школу, потому что я был уже везде и повсюду. Я объездил почти всю Канаду, а теперь и Штаты, в поисках пригодного места работы, чтобы быть ближе к родным местам, и, в итоге, обосновался здесь. Я так часто менял работодателей, что успел побывать почти в каждом уголке страны. Как-нибудь, я устрою тебе экскурсию по тому месту, где я жил. Если ты захочешь, разумеется. Может, мне стоило бы не приходить сегодня, но я не знаю, чем мне заняться дома. У меня проблемы с кабельным телевидением, так что никакого смысла от шипящего ящика нет.

«Нет, я рада, что ты пришел ко мне.»

- А ещё, аппарат, к которому ты сейчас подключена, он показывает твой пульс, а бонусом – ужасно пищит, так что в какой-то степени... Я надеюсь, что слышу этот кошмар не один. - Шеффилд вздохнул, а затем снова замолчал, оставив за собой шлейф из запаха одеколона; видимо он откинулся на спинку. Он любит это делать.

Я запомнила каждую его привычку, каждую позу, пока участвовала в разговорах с ним. Поэтому сейчас мне, в некотором роде, жаль, что я не могу видеть его лица.

- Сегодня уже двенадцатый день, - шепотом произнёс Шеффилд спустя, казалось, несколько часов, - Я хожу сюда ежедневно и врачи начинают смотреть на меня с жалостью. Это, кстати, немного раздражает. Люди действительно думают, что я – либо отец, либо брат, либо кто ещё похуже. Медсестра имеет личные подозрения на этот счет, - я слышу, как Шеффилд смеётся, и это заставляет меня чувствовать себя лучше хотя бы морально.

Его смех – это одно из самых редких событий, и мне посчастливилось сейчас его застать. Но через пару секунд его голос становится другим, словно он сказал что-то лишнее:

- Но тебе не обязательно было это знать. Извини. Я больше не буду так... - он замолкает, его голос глушит испуг, - Ох, Боже.

Я слышу, как бешено начинает пищать аппарат, к которому я подключена, и мне становится невыносимо противно. Успокаивая нервы, я стараюсь думать о лучах солнца и приятной обстановке вокруг, слушая, становится ли мой пульс ровнее. Моя личная терапия действует как нельзя лучше.

- Медсестра ругается на меня за то, как сильно я заставляю тебя нервничать. Она думает, что... - и снова он молчит.

Чем больше он говорит об этом – тем сильнее я начинаю переживать. Я буквально ощущаю, как учащается дыхание внутри меня и как закипает кровь. Как сердце толкает грудную клетку, как мысли летают в голове, будто испугавшиеся птички.

«Прекрати, Шеффилд, я поняла тебя, и я не представляю, почему не могу заставить своё тело успокоиться»

- Мне звонили из полиции и сообщили, что я не оплатил целых три штрафа за превышение скорости. Видимо, когда я вёз тебя в больницу – я слегка переусердствовал с педалью скорости. Удивительно, как ещё за мной не поехали патрульные. Думаю, нам просто повезло, потому что, когда мне было шестнадцать и я получил права, то за мной гнались целых две патрульные машины. Тогда отец отдал мне свой старый пикап, на котором они перевозили церковную утварь, и я был счастлив, как никогда. Мой первый штраф. Сейчас я нарушаю гораздо меньше, но в последнее время зачастил. Знаешь, когда проходят годы, ты начинаешь понимать, что деньги в твоей жизни играют всё более важную роль, ведь когда ты взрослеешь – то автоматически становишься узником закона и его постоянным должником. 

Он не надолго замолчал, но вскоре продолжил:

- Коммунальные услуги, государственные налоги и прочая чепуха, которая выкачивает из нас наши заработки. Тогда ты действительно понимаешь, что должен сесть на самое лучшее место, чтобы видеть представление во всей его красе. Я стал психологом, потому что хотел больше понимать людей, а в итоге – люди перестали понимать меня. Точнее, они стали опасаться, в каком-то смысле, ведь тот, кого волнуют проблемы других людей, становится одержимым, по их мнению. Может, я и одержим, но мне нравится моя работа.

Голос Шеффилда постепенно угасал, будто он сильно устал.

 - Ты не представляешь, как сильно я хочу тебе помочь. И я надеюсь, что ты сама этого желаешь. Такое происходит очень редко, когда моё внимание концентрируется лишь на одном человеке, но твоя жизнь не дает мне покоя. Когда я тебя увидел, ты была настолько разбита и растеряна, что я невольно ощутил всю проблему на себе. Тебе вообще не обязательно знать такие подробности, но я хочу, чтобы ты понимала, что я – не просто твой психолог, а ещё и друг. Надеюсь, ты примешь меня, как своего товарища, но в любом случае – решать тебе. И только тебе.

Будь я сейчас в физической оболочке – я бы отвернулась от него. Как жаль, что я не имею возможности видеть его лица. Его слова производят на меня совсем не тот эффект, что раньше. Меня поразила его смелость и упорство, ведь я всегда твердила ему, что у меня нет друзей. Сейчас я желаю открыть глаза и посмотреть в его, серо-зеленые, отличные от всех, которые я когда-то видела. Аппарат разрывается. Я слышу, как Шеффилд выдыхает и то, как он сглатывает.

- Пожалуйста, Рикки. Очнись, - шепотом говорит психолог, превращаясь в совершенно другого человека. Он показывает свою слабость. Слабость – предел тех, кто медленно сдается. Ему нельзя сдаваться.

Напряжение вокруг меня растет с каждой секундой. Кажется, что вся эта неизмеримая энергия исходит напрямую от Шеффилда, который сейчас, совершенно молча, двигался ко мне. Я ощущала это чисто физически, потому что вокруг меня блуждал его аромат, резкий и яркий.

Мне хочется получить свой физический контроль обратно, потому что сейчас я чувствую себя более чем уязвимой. Слабость Шеффилда перебивает его же сила. Это кажется невозможным, но он борется. Я слышу, как шуршит его куртка, а потом ощущаю, как его ладонь ложится на мою правую руку, слегка сжимая пальцы. Я не знаю, где сейчас он сидит и о чём думает. Он молчит, но я слышу его ровное дыхание. Мне кажется, что он уснул, и это даже к лучшему.

Будучи ребёнком, я чувствовала непреодолимую тягу к знаниям о человеческой сущности. Мне всегда было интересно, что снится людям и то, о чем они мечтают.

Мама говорила, что всегда мечтала о счастливой семье, и она её получила.

Мечта исполнилась, - говорила она, - когда родилась я. А мечта отца исполнилась, когда он встретил маму. Я поняла, что люди всегда ищут того, кто мог бы поддержать в трудный момент, и когда встречают – то становятся счастливыми. Некоторые находят в себе силы и желание, чтобы сохранить свой союз как можно дольше, а другие попросту теряют свой шанс и проигрывают самому себе.

Маме чаще всего снились цветочные сады и Рождество, а отцу – что его любимый хоккейный клуб выигрывает в Кубке Стэнли.

А мне всегда снилось, что мы с Зиком идём рыбачить на озеро и приносим домой огромное количество рыбы. Я любила эти сны, потому что в них не было житейских или школьных проблем, никаких стрессов и переживаний. Лишь я, мой любимый кот и озеро, неподалёку от дома, в придачу с небесной синевой.

А что же снится Шеффилду? Если бы я могла открыть глаза, то сразу же посмотрела бы на его выражение лица, но сейчас я слышу только его негромкое дыхание. Его рука соскользнула с моей. Он точно уснул. Закрыв глаза, я отдалась тому громкому писку аппарата, что сейчас отдавался от стен палаты и гулом нависал над моей головой. Я поддалась сну, теряя свои мысли. Я знала, что Шеффилду совершенно неудобно ночевать в больнице, что стул комфортным совсем не назовешь и что он переживает. Я бы сказала ему спасибо, если бы могла произнести хоть слово. Я бы, может, даже обняла его.

«Да, Шеффилд, ты уж точно заполучил моё доверие".

Первым, что я услышала с утра, был не высокий голос медсестры, а низкий и тихий баритон Шеффилда, напевающий мне о том, что если бы сегодня был последний день, то завтра было бы слишком поздно. Это была чья-то песня, и я не могла даже вспомнить исполнителя.

Он не держал меня за руку, потому что я ощущала холод на своих ладонях. Аппарат пищал размеренно и не отвлекал меня, но я не хотела обращать на него никакого внимания. Голос психолога звучал слегка расстроенно, что заставило меня почувствовать себя неловко.

Я сжала руку в кулак, а затем открыла глаза, позволяя утреннему, яркому и настойчивому свету ударить себя прямо в лицо.