Глава 1. Старый шепчет по ночам
Старый фургон с грохотом въехал в городок, будто вторгся туда помимо воли всех местных. За рулём сидел Люк — молодой мужчина лет тридцати, с усталым лицом и вечно прищуренными глазами, как будто от чего-то постоянно жмурился... или прятал. На переднем сиденье — Эмма. Четырнадцать лет. Слишком взрослая для своего возраста, слишком молчаливая, слишком бледная. Девочка смотрела в окно, где за грязным стеклом проплывали дома, будто запечатанные во времени.
Дорога под колёсами дрожала, и с каждым метром Эмма чувствовала: тут что-то не так. Как будто городок знал о них, чувствовал, что они чужие. И не хотел их здесь.
— Почти приехали, — сказал Люк, будто для себя. — Новый дом. Новый старт.
Эмма не ответила. Она всё еще держала в руках выцветшую фотографию — мама, папа, она. Когда ещё всё было нормальным. До... несчастного случая. До похорон. До того, как отец — Люк — стал говорить с ней, как будто боится. До того, как они уехали прочь, куда глаза глядят.
Они свернули на узкую улицу, где дома стояли впритык друг к другу, и каждый смотрел с окон так, словно это были глаза — пустые, слепые, но наблюдающие. Дом, в который они въезжали, выглядел не хуже остальных, но и не лучше: облупленная краска, трещины, пустые клумбы. Во дворе что-то шевельнулось — Эмма резко повернула голову, но там уже никого не было.
Позже, вечером, когда вещи были частично распакованы, Люк ушёл на чердак — проверить проводку, как он сказал. Эмма осталась одна на первом этаже. Тишина в доме давила, будто он дышал сам по себе. Сквозь пыльные стёкла пробивался закат, и его оранжево-красный свет окрашивал комнату в цвет крови.
Вдруг где-то наверху послышался грохот.
— Пап? — крикнула она.
Ответа не было.
Она медленно поднялась по лестнице, чувствуя, как ступени под ногами чуть скрипят, как будто жалуются. На чердаке было темно. Только тонкий луч фонаря в руках Эммы выхватывал фрагменты: старые коробки, покосившиеся балки, зеркало в пыльной раме...
И вдруг — фигура.
В отражении. За её спиной.
Эмма резко обернулась — никого.
Сердце застучало, дыхание перехватило. Она снова посмотрела в зеркало. Пусто. Только она. И что-то на полу рядом — старая кукла. Клоун. Белое лицо, чёрные глаза, шапочка, рот, выкрашенный в мерзкую, растянутую улыбку. Она не помнила, чтобы видела её раньше.
Кукла лежала на боку, и от неё почему-то пахло железом. Кровью?
— Пап, — снова прошептала Эмма. — Это не смешно.
И тогда она увидела: рядом с куклой — следы. Чёрные, липкие, как будто кто-то босиком ступал по саженой жиже. Следы вели за шкаф.
Шаги.
Сзади.
— Эмма! — донёсся голос Люка. Резкий, резаный. — Спускайся. Быстро.
Она выронила фонарик. Тот кувыркнулся, осветив мельком стену — и на ней, на старых обоях, были выцарапаны слова:
"СМЕРТЬ ЛЮБИТ СМЕЯТЬСЯ".
Эмма стояла в темноте, едва дыша. Ловила звук. Шорох. Скрип. Как будто кто-то двигался рядом, но не ногами — полз... как паук или что-то ещё мерзкое, мокрое, с костями, трещащими при движении.
Голос отца звучал снова, снизу, но уже будто... глуше. Как сквозь вату или воду.
— Эмма, спускайся! Быстро! — теперь уже срываясь на крик.
Она сорвалась с места. Промчалась мимо старого зеркала, мимо жуткой куклы-клоуна — и казалось, та чуть повернула голову, провожая её взглядом.
Она влетела на лестницу. Спустилась почти на лету. Дверь чердака захлопнулась за её спиной сама собой, с грохотом. Эмма обернулась — щекой по щеке проскользил ветер... или дыхание?
Люк стоял в коридоре, хмурый и испуганный.
— Что ты там делала? — спросил он. — Я тебя зову, ты не отвечаешь!
— Я... там было что-то. Кто-то. Папа, на полу была кукла, и следы, и...
Он подошёл, положил руки ей на плечи.
— Эм, послушай. Мы только приехали. Дом старый, он скрипит, пыльный, всякие вещи могут казаться странными. Это просто страх. Всё хорошо. Всё.
Но глаза у него бегали. Он сам не верил в то, что говорил.
Они легли спать рано. Усталость. Нервное напряжение. Эмма лежала в комнате, смотрела в потолок. Новая обстановка казалась враждебной. И тогда она услышала это. Смех. Далеко. Сначала как будто из-за окна, потом всё ближе... ближе...
Хи-хи-хи-хи...
Детский? Нет. Пронзительный. Ненастоящий. Как будто кто-то подражал смеху.
Она встала. Подошла к окну.
Во дворе — луна освещала асфальт. Пусто.
Но у старого забора, у заросшего кустами уголка... стоял кто-то. Чёрный силуэт. Неподвижный. Белое лицо. Грим. Огромная ухмылка. В руках — что-то вроде мешка. Или тела? Трудно было разобрать.
Клоун.
Он стоял, глядя прямо на неё. Не двигался. Не моргал.
Эмма отшатнулась от окна. Сердце било так, что ей показалось — оно вот-вот взорвётся. Она метнулась к двери, схватила отца за руку:
— Он здесь. Папа, он там, во дворе!
— Кто?
— Клоун! Он смотрел на меня!
Люк быстро выглянул в окно. Но... никого. Пусто.
— Тебе приснилось.
— Я не спала, — тихо прошептала она.
Он хотел сказать что-то ещё, но тут в доме погас свет. Щёлк — и всё. Мрак.
Они застыли. Только их дыхание и тишина.
А потом что-то тихо хлопнуло в ванной. Как будто душевой занавес упал.
Люк взял фонарик, и они пошли туда вместе. Коридор показался бесконечным, а пол под ногами — слишком мягким, как будто наступаешь на что-то живое.
Он толкнул дверь в ванную.
На полу — вода. Занавес действительно сорван. На зеркале — жирными пальцами выведено:
"ЭММА"
Она взвизгнула. Люк схватил её на руки. Повёл назад. К телефону — вызвать полицию. Но тот не работал. Только короткие трескучие сигналы. Он набрал «911» — тишина. Даже сотовой связи не было.
И тогда, в полной темноте, из-за двери кухни раздался второй смех. Долгий. Уже близко. И после него — звук ножа, царапающего плитку.
⸻
Ночь в этом городе была иной. Не такой, как в их прежнем доме. Не просто тёмной — глухой, как будто воздух сам боялся шевельнуться. Как будто всё живое затаилось... и ждёт.
Эмма стояла у окна. Шторы были наполовину задёрнуты — одна из них всё время спадала с карниза, и сколько бы она её ни поправляла, ткань упорно сползала, открывая узкую полоску улицы. Фонарь там дрожал, будто его кто-то раскачивал невидимой рукой. Впрочем, он всегда так моргал... Наверное.
Отец где-то копался в сарае. Он сказал, что надо проверить инструмент. Но Эмма знала: он просто хотел остаться один. Ему нужно было переварить всё. И, возможно, выпить что-то крепче чая.
На втором этаже хлопнула дверь. Легко, будто сквозняк. Девочка вздрогнула, посмотрела вверх. Потом — вниз, в коридор, туда, где старая лестница, скрипевшая при каждом шаге.
— Люк?.. — позвала она. Тишина.
Ответом был едва слышный поскрип. Не дверь. Не половица. Что-то... мягче. Будто ткань задела ткань. Или... как если бы кто-то медленно тянул за штору.
Эмма обернулась.
Ничего.
Комната — пуста. Только их старая ваза на тумбочке. И её собственное отражение в потускневшем зеркале. Но в отражении ей показалось... будто сзади — ещё кто-то стоит. Высокий, чуть наклонённый, с головой, повернутой вбок.
Она резко обернулась.
Пусто. Только окно. Только ветер.
Эмма сглотнула и сделала шаг назад.
— Это всё... усталость, — пробормотала она, но голос её дрогнул. — Просто... усталость.
На чердаке что-то скреблось. Будто когти или... мимо прошёл кот. Только у них не было кота. И не могло быть. Потому что все окна и двери были закрыты. Потому что это был чёртов чердак, и в него никто не заходил уже лет десять.
— Люк?! — громче, резко. — Если ты шутишь, то прекрати!
Ответом была тишина, а потом... тихий, еле уловимый смешок.
Сдавленный. Будто кто-то пытался сдержаться, но не смог. И этот смех был — не детский.
Она замерла.
Смех стих. Мгновенно.
И тишина снова разлилась по дому, как пролитое молоко, липкая и зловещая.
⸻
Когда отец вернулся, Эмма уже сидела на кровати в своей комнате, укутавшись в плед. Она сказала, что всё в порядке. Что, наверное, показалось. Может, сон наяву. Отец лишь кивнул — он был усталым и раздражённым.
— Завтра съездим за продуктами, — сказал он. — Начнём, наконец, нормально жить.
Но за окном... занавес снова сам собой приоткрылся. И если бы он смотрел внимательнее, то заметил бы — в отражении стекла мелькнула улыбка. Широкая, изогнутая, как будто кожа натянута слишком туго. Грим. Блеск зубов. Глаза — чёрные провалы.
Но он не заметил.
Арт знал, когда появляться.
И знал, что игра только началась.