Пролог
Январь 1878 года. В окрестностях Филипопполя
Он был жив. В первые секунды после того, как он открыл глаза, Михаил понял только это. Он был жив. Он лежал на влажной земле, раскинув руки, ничего не чувствуя, кроме того, что он был ещё жив. Это продлилось недолго. Несколько секунд спустя к Кострову начала возвращаться память. Он вспомнил лишь взрыв снаряда в нескольких метрах от себя и яркую вспышку. Когда Костров очнулся, у него болели спина и голова, в ушах звенело, а перед глазами все расплывалось.
Поручик Костров пошёл воевать с турками ещё в первые дни войны, и до 5 января 1878 года по счастливому стечению обстоятельств ни разу не был ранен. И вот теперь он лежал на мокрой, изрытой снарядами земле где-то на Балканах, под Филипопполем, контуженный взрывом. В самом конце войны. Кострову ещё подумалось — как досадно, наверное, было бы погибнуть в последние дни войны. Пережить столько всего — и так просто закончить свой жизненный путь здесь...
Костров лежал на земле с широко открытыми глазами, но не видел перед собой ничего и никого. Сквозь звон в ушах доносились звуки взрывов. Он уже научился по звуку определять, кто стреляет и из чего. Судя по звуку, палили легкие русские полевые пушки, которые, как вспомнилось Кострову, должны были идти следом за его ротой. Он видел лишь серое, все в дыму небо и плывущие по нему облака.
Он попытался пошевелиться — и тут же ощутил, как острая боль пронзила голову, будто кто-то вонзил ему в голову раскаленный гвоздь. Губы скривились в беззвучном стоне. «Контузия. Возможно, тяжелая» — подумал Михаил. Он больше не пытался встать, а осторожно прикрыл глаза. Рано или поздно кто-то подоспеет к нему на помощь.
Костров вспоминал свою жизнь, лежа на этой мокрой болгарской земле. Вот он юнкер, вот — офицер, вот он прощается с Соней на вокзале. Она бежит к нему навстречу, широко раскинув руки, обнимает, едва не плача. А он обещает ей вернуться живым...
Звон в ушах начал стихать, и теперь сквозь грохот канонады поручик начал различать другие звуки — хриплые крики на турецком, лязг сабель, топот коней. Следом послышались выстрелы и такие же хриплые крики, только на русском. Они все как один повторяли одно и то же слово — «Ура».
«Значит, всё-таки, турки отступают» — подумал поручик, вновь открывая глаза. Среди грохота пушек он услышал отчетливые слова «Держитесь, ваше благородие!».
Костров очнулся только от того, что кто-то плеснул ему в лицо холодной водой. Костров попытался разглядеть в лицо человека, который привёл его в чувство. Немолодой мужчина — лет пятидесяти или и того больше, с седыми усами и такими же седыми волосами. Его лицо вновь начало расплываться перед глазами, но теперь поручик точно знал, кто это.
Это был фельдфебель Стаценко. Старый, опытный солдат, который успел повоевать ещё в прошлую русско-турецкую войну, и теперь. Он, как и Костров, был на фронте с первых дней войны, будучи призван из запаса.
— Вы там как, ваше благородие? — Голос Стаценко доносился как будто бы через какую-то пелену. Хотелось закрыть глаза и заснуть. Надолго заснуть.
— Плохо, — тихо сказал Костров. Он ощутил, как Стаценко взвалил его на свои могучие плечи, и потащил куда-то.
— Это ничего, ваше благородие. Я и сильнее бывал ранен. Сейчас до своих дойдём, вам там помогут. Тут недалеко...эх и угораздило же вас. Радуйтесь, господин поручик! Турки отступают! Гурко послал за ними конный отряд.
— Значит, война скоро кончится, — только и сказал Костров. Он больше ничего не смог сказать от бессилия. Усталость и головная боль вызывали у поручика состояние полного безразличия ко всему. Где-то далеко слышались разрывы артиллерийских снарядов, выстрелы, топот ног, а старый опытный фельдфебель, верный своему долгу, тащил на себе раненого командира.
***
21 сентября 1895 года*. Петербург.
Костров жил в небольшой квартире на третьем этаже дома на набережной Крюкова канала. Его уединенное жилище состояло всего из трёх комнат—гостиной со светло-серыми стенами, возле одной из которых стояла тоже серая, но уже более тёмного оттенка софа, а возле другой стены—массивный дубовый стол, занимавший, наверное, больше половины всей гостиной. Возле стола стояли такие же тяжелые дубовые стулья—«подарок» прежнего владельца квартиры. Единственным, что немного выбивалось из всей этой серой картины, был изумрудно-зелёный ковёр. Возле третьей же стены, находился такой же дубовый комод, на котором в рамке стояла фотография молодого подпоручика в парадной форме. Этим офицером был сам Костров. Он точно помнил, когда и где была сделана эта фотография — в ателье на Невском проспекте в апреле 1877 года, когда он уходил на фронт.
Остальные две комнаты—спальня и кухня, не содержали практически никаких интересных вещей, кроме того, что над кроватью Кострова висела сабля в дорогих ножнах. Единственное, что могло немного удивить—это то, что на кухне почти всегда царил беспорядок. Отставной штабс-капитан Костров не держал кухарку. Вместо этого, он предпочитал либо есть в недорогих ресторанах, либо готовить себе сам, что получалось у него относительно сносно.
Костров заводил будильник на семь часов утра, но биологический будильник опередил механический, и Михаил проснулся на час раньше, чем планировал. Он поднялся с кровати, прошел на кухню, где умылся холодной водой, а затем направился в уборную, где быстро почистил зубы и причесался.
Кострову было уже тридцать семь лет. Это был высокий мужчина средних лет, худой и подтянутый. В аккуратно причесанных русых волосах на висках уже появились ранние седые пряди. Такого же цвета усы и бородка идеально сочетались с серыми глазами с вечно усталым взглядом и старой шинелью из грубого серого сукна (такие шинели носили на Балканах и офицеры, и солдаты).
Сегодня Костров не стал изменять себе и надел все ту же шинель, на редкость чистую, несмотря на её возраст. Михаил вообще не любил носить свое форменное судейское пальто, которое полагалось ему как судебному следователю. Такой промозглой осенью, как эта, форменная одежда не грела, а до перехода на зимнюю форму нужно было ждать ещё два месяца.
За много лет службы судебным следователем Костров вывел странную закономерность — почему-то самые жестокие преступления всегда совершаются осенью. Как будто бы криминальный мир города Петербурга всю зиму, весну и лето накапливает ненависть, чтобы выплеснуть ее осенью. Но эта осень была на редкость скучной. Последнее дело, которое ему довелось вести надворный советник Михаил Петрович Костров, судебный следователь, который был одним из немногих в столице, кто имел также статус «чиновника особых поручений при министерстве юстиции Российской империи» закрыл ещё в начале сентября, и с тех пор скучал в ожидании какого-нибудь интересного события. Сестра Настя в письме звала в славный город Екатеринодар, где ещё вовсю играло лето. Но в Екатеринодаре Костров бывал уже наверное раз тридцать с тех пор, как его сестра вышла замуж за казачьего офицера, и уже настолько хорошо знал город, что всерьез задумывался над переводом туда. Ну а что? Оставить вечно суматошный и холодный Питер Костров не мог только по одной причине — он слишком любил свою работу...
Костров потянулся к изящной деревянной трубке, лежавшей на комоде рядом с фотографией, но, поднеся её к губам, вспомнил, что табак кончился ещё вчера. Жаль. Придётся зайти на Никольский рынок перед службой и купить ещё один кисет с табаком у того старого армянина.
На кухне Костров разворошил угли в плите, сунул внутрь жестяной кофейник и, пока вода закипала, принялся собирать со стола оставшуюся с вечера посуду. Под смятым номером «Петербургского вестника» обнаружилось письмо от Насти — третье за месяц. Сестра в очередной раз прислала фотографию двух своих сыновей — Коли и Пети, с подписью на обратной стороне «Ждём тебя в гости, Миша». Михаил с интересом рассмотрел лица племянников на фотографии, и поставил эту фотографию рядом с фотографией самого себя в годы военной службы. Старший из братьев, Коля, отдалённо походил на Кострова.
Кофе, как всегда, получился крепким до горечи. Костров пил его стоя, глядя в окно. Допив вторую чашку, он надел шинель. Грубое сукно пахло дымом и чем-то еще — может, порохом, может, просто временем. В кобуре Костров нащупал револьвер — старый-добрый «Смит-Вессон» образца 1871 года. Несмотря на то, что армия и полиция уже начали перевооружаться на новейшие «Наганы», Костров своему оружию не изменял. Старый револьвер сослужил ему хорошую службу ещё во время турецкой войны. В карманах лежали пустой кисет из-под табака, трубка и часы. Все на месте.
Выйти из квартиры Костров не успел. Он услышал, как кто-то начал барабанить со всей силы по входной двери. Михаил, подойдя к двери, громко спросил:
— Кто?!
— Вашбродь, вас на место преступления вызывают! — услышал Костров из-за двери знакомый голос унтер-офицера Пруткова, полицейского урядника из Казанской части. Прутков вновь забарабанил в дверь, и Костров открыл её.
— Что случилось-то, Демьян?
— Так это...убийство, вестимо, — сказал Прутков, который был на голову выше даже долговязого Кострова, и в два раза шире того в плечах, — У купца Зыкина, вашбродь!
— Кто? Сам купец, или кто-то из домочадцев? — недовольно протянул Костров.
— Да упаси Господь! — вскрикнул урядник, — Никак нет, вашбродь. Слуга ихний, Архип Саввич. Пристав велел за вами бежать. Экипаж уж ждёт.
— Быстро ты, Демьян, — заметил Костров, уже спускаясь вниз по лестнице, — Слушай, а кто такой этот купец Зыкин?...
Примечание. Все даты в романе даны по старому стилю. То есть, 21 сентября на самом деле было бы 3 октября.