Intradrive

Если ты знаешь, за что бороться, то нужное оружие – только вопрос времени. Во вторник, четырнадцатого февраля, у здания суда собралось столько человек, сколько я не ожидал увидеть даже во сне. Друзья Юнги, мои друзья, какая-то незнакомая молодежь и даже журналисты телеканалов с фотографами.

Хосок привел целую ораву фотомоделей, одетых в окровавленные майки с надписями «Мне бы альфу, как он» и «Хочу быть отомщенным». На их лицах были весьма правдоподобно нарисованы синяки и кровоподтеки.

– Надеюсь, ты не против, – сказал мне Хосок, отхлебывая кофе из большого стакана. – СМИ любят всякие такие штучки.

– Если все эти разукрашенные феи помогут вытащить его, то я только за.

– Помогут, вот увидишь. Правда должен кричать и вопить, тихого никто не услышит, – добавил он, удовлетворенно оглядывая толпу.

– Надо было сделать все это перед судом, – вздохнул я, натягивая капюшон на голову.

– Если честно, приговор был очень неожиданным. Я до последнего надеялся, что мы все уйдем оттуда и устроим большую вечеринку.

Я смотрел, как Хосок поправляет макияж на лицах моделей и перебрасывается с ними шутками, потом увлек его в сторону и, понизив голос, спросил о том, что не давало мне покоя со дня суда:

– Хосок, ты был беремен? Я не знал…

– Никто не знал, кроме нас двоих, но в ту минуту я решил, что об этом стоит сказать.

– Мне очень жаль, что так вышло, – сказал я совершенно искренне.

Хосок всмотрелся в мое лицо, потом положил руки мне на плечи и ответил:

– Друг, только не ищи в этом какой-то особенный смысл, его там нет. Это была случайность. Презерватив подвел. И повреждение было таким крохотным, что никто из нас этого даже не заметил. У меня нет другого объяснения, как это могло произойти. Потерю, конечно, тяжело было пережить, но сейчас я знаю, что было бы ошибкой рожать ребенка. Не то время, не то место, не те родители… Я считаю, что если уж беременеть, то осознанно, в браке, в стабильности, высчитывая циклы в объятиях любимого и вместе мечтая об этом. А не в первых студенческих отношениях, на пьяных вечеринках, посреди хаоса съемной квартиры.

– Может, ты и прав, но я считаю, что если двое решают сохранить беременность, тогда у них все… серьезно.

– А у нас и было серьезно. Было. Но теперь прошло, – пожал плечами Хосок. – Многие вещи просто проходят, Чим. Причем закончиться могут в любой момент. Любовь, дружба, отношения, семья – все, что угодно, может р-раз – и оборваться. Жизнь ничего не дарит, только одалживает на время. Слыхал такую поговорку? Так что сделай выводы и не теряй даром времени.

– Вот вы где! Привет! – подскочил к нам какой-то брюнет, в котором мы с Хосоком едва узнали Тэхена. Теперь его волосы были иссиня-черными, с голубоватым отливом, как крылья воронов. Вместе с его ярко-голубыми глазами смотрелось просто отпадно. Пожалуй, даже круче «розового бунта» и «Матери драконов».

– Смотрите, тут просто прорва операторов и журналистов! – воскликнул он. – Я думаю, что завтра мы будем на всех полосах! Как я выгляжу?

У Тэ на лбу алой краской было написано слово «Справедливость» и той же краской подрисованы кровавые слезы на щеках. В его руках шелестел на ветру плакат с надписью «Юнги, женись на мне». Вокруг букв была старательно нарисована целая куча пошлых пухлых сердечек.

– Дико видеть у тебя в руках такой плакат, – заметил я.

– Я сделал его для тебя, держи! – не растерялся Тэ и сунул его мне.

– Больше похоже на плакат фанатки принца Уэльского, чем на требование справедливого суда, – проворчал я. – Да еще и все эти сердечки…

– Что ты имеешь против сердечек? – комично нахмурился Тэ.

В этот момент к нам подскочил какой-то фотограф и давай щелкать вспышкой.

На следующий день этот снимок попал на обложку «Айриш Индепендент»: грозный Хосок в футболке с надписью «Скажи мне в лицо, что он сделал это зря», эффектный Тэхен, изображающий справедливость, плачущую кровавыми слезами, и я – промокший и продрогший, с синими губами и размазанными тенями, держащий в руках плакат «Юнги, женись на мне».

В тот день я замерз так, что уже в среду слег с лихорадкой. Решил не идти в университет и весь день пролежал в кровати, задыхаясь от отчаяния и боли в груди. И, наверное, выглядел так несчастно и убого, что Бог вздохнул и сжалился: вечером я заглянул в почту и обнаружил там письмо от секретаря начальника тюрьмы, некой мисс Хоуп. Она написала, что мистер Райли с пониманием отнесся к моей просьбе и отдал ей распоряжение организовать нашу с Юнги встречу.

У вас бывало такое, что все очень-очень плохо, а потом – резко хорошо? Настолько резко, что аж позвонки в шее хрустят. Вот это был как раз такой случай. После этого письма я вскочил с кровати и танцевал в темноте, кружась по комнате и глупо хихикая. Тот, кто сказал: «Просите – и дано вам будет», – знал, о чем говорил.

* * *
Мне пришлось ждать нашей с Юнги встречи еще три недели. Какая ерунда для того, кто готов ждать хоть целую вечность.

И на этот раз не было никаких перегородок и никаких телефонных трубок. Я оказался в большой плохо обставленной комнате с обоями мятно-зеленого цвета, посреди которой стоял деревянный стол и пара стульев. На стене висела одинокая картина, изображающая руины какой-то крепости, а с потолка свисала не менее одинокая лампочка. Под ногами скрипел облезший паркет, а решетка на единственном окне была такой плотной, что почти не пропускала свет.

Меня привели туда раньше Юнги и оставили дожидаться его в полном одиночестве. Я бродил по этой неуютной комнате туда-сюда, не зная, куда себя деть. Втянул голову в плечи и жадно вслушивался в каждый звук, доносившийся из-за двери.

А потом он пришел…

Знаете, что врезалось в память сильнее всего в тот день? Как судорожно мы снимали перчатки – он свои, я свои, – пока шли друг к другу. Как Юнги уронил их на пол и сжал дрожащими руками мое лицо. Как я заскользил по его спине голыми ладонями. Как соприкоснулась наша кожа – влажная и горячая. Мы словно перестали верить в то, что действительно совместимы, и теперь, переполненные страхом и недоверием, спешили перепроверить это заново.

Его руки сомкнулись на моей талии, и он поцеловал меня так горячо, как будто в комнате не было камер. Как будто вокруг вообще ничего не было: ни стен, ни решеток на окнах, ни колючей проволоки на высоких заборах – только мы и все это электричество, которое жгло нам губы и кончики пальцев. А потом Юнги зарылся лицом в мои волосы и пробормотал:

– Значит, ты хочешь, чтобы я женился на тебе?

«Ой, нет… Только не это…»

– Только не говори, что видел это фото, – взмолился я, прижимая пылающее лицо к его груди.

– Это фото и многие другие. Как ты сражаешься за меня. И мокнешь под ледяным дождем. Как ты даешь гневное интервью журналистам Айриш Таймс и сердито размахиваешь плакатом с сердечками… А теперь скажи. – Он заглянул мне в глаза. – Ты в порядке? Ты спишь? Ешь?

– Я в порядке. А ты?

– В норме, – заверил он и, видя сомнение, добавил: – Серьезно. Даже не на что жаловаться.

– Я вижу новые следы от ожогов на твоих руках…

– Перебои с поставками латексных перчаток, – отшутился Юнги, тихо рассмеявшись.

– Я так боюсь потерять тебя… Что, если на тебя кто-то нападет?

– Полежит неделю в лазарете. Не переживай за него.

– Я не переживаю за него, только за тебя!

– Тогда лучше переживай за него, – улыбнулся он бесстрашно и дерзко, как мальчишка.

– У тебя есть сокамерники? Кто они?

– О-о-о, Найл, – чуть ли не с нежностью в голосе протянул Юнги.

– Мне уже не нравится это твое «о-о-о». – Я шлепнул его по руке, грозно хмурясь.

– Отличный парень, надо обязательно пригласить его в гости. Он выйдет через полгода.

– За что он сел?

– Убил своего омегу. Но он был стервой. Найл объяснил, что он был просто невыносимым…

– Юнги, скажи, что это шутка!

– Конечно, это шутка, – сдался он, притягивая меня к себе. – Найл протестовал против бурения нефтяной компанией скважин на ирландском шельфе. Отказался уходить, когда всех разгоняли, вломил полицейскому, потом еще одному…

– О-о-о…

– Зато мне нравится твое «о-о-о», Пак Юён Чимин. Ты произносишь его почти так же, как в ту ночь, когда… в Ночь Потопа, короче.

– Я обещаю, ты услышишь его еще не раз. Только береги себя. И передай Найлу, что я буду рад познакомиться с ним. Он герой. И ты, кстати, тоже. Звезда газетных полос. Я удивлюсь, если поклонники еще не забросали тебя любовными посланиями.

– Я уже начал обклеивать ими стены, – улыбнулся он.

– Ты правда в порядке?

– Правда. Все это как… трехзвездочный отель. Только все выходы замурованы, а горничные носят дубинки вместо кофе…

Я рассмеялся сквозь слезы. Как здорово, что у него есть силы шутить даже в таком месте, как это.

– Чимин, не волнуйся обо мне, хорошо? Если с тобой все будет в порядке, то и со мной тоже. Пообещай мне, что с тобой ничего не случится, пока я здесь.

– Обещаю.

– Через три месяца апелляционный суд, и если повезет, то все лето мы проведем вместе.

– Я хочу в Норвегию.

– Значит, мы поедем в Норвегию, – кивнул Юнги. – Правда, там нечего ловить летом…

– Рыбу, – буркнул я.

– Разве что рыбу.

– И плавать на лодке по фьордам.

– Норвежские слова из твоих уст – это самое сексуальное, что я когда-либо слышал.

– Согне-фьорд, Тронхеймс-фьорд, Хардангер-фьорд, Нур-фьорд, – забормотал я, игриво улыбаясь.

– Ты знаешь, что я сделаю с тобой, когда выберусь отсюда?

– Заставишь говорить по-норвежски день и ночь?

– Говорить? Нет. Кричать, – заверил он, прожигая меня взглядом.

Перед тем, как мы расстались, я вытащил из кармана и вручил Юнги конверт – тот самый, с открыткой и признаниями, который отец вернул мне после суда. Сомнений больше не было: я хотел быть с ним. Сегодня, завтра, а потом столько дней, сколько мне отмеряно… Надеюсь, Юнги сейчас читает его в своей камере и думает о том же.

Я прочел в соцсетях множество душераздирающих историй с хэштегом #ХочуБытьОтомщенным. Истории об оскорблениях, нападениях, изнасилованиях, травле. Я связывался с теми, кто их написал, и спрашивал, не хотят ли они поучаствовать в масштабном фотопроекте и рассказать о своей истории во всеуслышание. Кое-кто боялся огласки, но многие соглашались, и я приглашал их в фотостудию Хосока. Там мы пили кофе и болтали, а Хосок, вооружившись камерой и расставив по периметру вспышки-зонтики, творил свою фотомагию.

Раньше меня интересовали только истории людей с ограниченными возможностями, но после всего, что произошло, я понял, что жизнь может искалечить любого, что каждый может потерять физическое или душевное здоровье, что все люди хрупки, как мотыльки, и что любого можно сломать.

Взять хотя бы Хосока. Он храбрился, но нападение Фьюри все же оставило отпечаток: он стал более замкнутым и молчаливым. Часто оглядывался и пугался резких звуков. Сколько раз я заставал его с заплаканным лицом и искусанными губами. Хосок начал сопровождать повсюду телохранитель по имени Оливер – высоченный громила с бритой головой и татуировками на шее.

– Я не думаю, что на меня нападут из-за угла или что-то в этом роде, – сказал Хосок, когда мы сидели в его фотостудии и уминали печенье с йогуртом. – В большинстве случаев жертва знает насильника и сама по глупости отправляется к нему навстречу. Теперь я это знаю, но все равно, с крепким парнем за плечом как-то спокойней…

– Твой доктор не ревнует? – поинтересовался я, смахивая со штанов крошки.

– Мой доктор сам его и нашел. Заметил, что я пугаюсь каждой тени, и решил, что это не помешает. Чонин дружит с парнем, у которого свое охранное агентство в Дублине, и они это устроили на раз-два, – улыбнулся Хосок. – Лучше расскажи, как дела у тебя с Юнги?

– Видимся каждые выходные.

– Как он?

– Правдоподобно делает вид, что его отправили не в тюрьму, а в трехзвездочную гостиницу.

– Это на него похоже, – закивал Хосок.

– Он не выглядит затравленным или сломленным, но, знаешь, он похудел. Под глазами тени. И на руках следы от едва заживших ожогов… Отшутился, что у них перебои с поставками латексных перчаток. Но я боюсь, что просто многого не знаю, а он не будет говорить, чтобы не пугать меня…

– Может, так и есть. Сам понимаешь, тюрьма – не клуб любителей вязания. Но мы на верном пути. Твое интервью газете, где ты сказал, что закон должен служить людям, а не люди закону, – просто конфетка. А после того, как я открою фотовыставку, об этом деле заговорят еще больше. Мы вытащим его, обязательно. За мной долг, который я ему с радостью верну.

* * *
Выставка прошла с большим успехом. О ней много говорили и писали.

На фотопортретах были запечатлены люди – красивые, яркие, пронзительно смотрящие прямо в кадр. А под каждой фотографией можно было прочитать их истории – истории, о которых они прежде молчали. Истории, написанные темно-красными чернилами – кое-где смазанными и потекшими, как будто их писали кровью: был изнасилован, потерял ребенк, удерживался в заложниках, был искалечен за то, что держал за руку другого альфу…

«Ты бы заступился за меня? Заступись за тех, кто рядом, не закрывай глаза», – так заканчивалась каждая история.

* * *
На конец весны был назначен апелляционный суд, и до до него надо было как-то дожить. Собрать в кулак волю, беречь нервы, общаться с людьми, чем-то заниматься, чтобы не сойти с ума от волнения. И я отправился туда, куда давно звало меня сердце. В то место, куда я постоянно возвращался мыслями.

В один из последних зимних дней я остановил машину на парковке ветеринарного госпиталя. Кровь шумела в ушах, когда я поднимался по ступенькам, а затем шел по коридору к кабинету  Хюнинкая. В приемной было полно пациентов. В воздухе витал запах моющих средств, названия которых я все еще помнил наизусть. Плакат с моим изображением до сих пор украшал входную дверь, и я подумал, что это добрый знак.

Хюнинкай говорил по мобильному, хмуро глядя перед собой. На его столе, заваленном корреспонденцией, звонил второй телефон. А в кресле, что стояло напротив его стола, сидела какая-то пожилая женщина с заплаканным лицом и судорожно сжимала в руке платок.

Хюнинкай поднял глаза, и его лицо тут же словно лучом осветили. Я даже поздороваться не успел, как он уже выбрался из-за стола, подошел ко мне и обнял. Просто обнял, без слов. Потом повернулся к заплаканной посетительнице и сказал:

– Миссис Даффи, познакомьтесь, это Пак Чимин, мой заместитель-стажер. Он наконец-то вернулся из отпуска, и я сейчас на десять минут оставлю вас с ним, потому что у меня рожает… сенбернар в соседнем кабинете. Приму роды и тут же к вам вернусь!

Я изумленно уставился на  Хюнинкая, прекрасно зная, что никакой сенбернар у нас не рожает, потому что в соседнем кабинете – склад чистящих и моющих средств и ряд веников всех цветов радуги, уж я-то знаю! И, минуточку, что еще за заместитель-стажер?

– Чимин, у миссис Даффи сейчас оперируют собаку, и она очень волнуется. Я уже ознакомил миссис Даффи с процентом неблагоприятных исходов при подобных операциях – к слову, он мизерный – но миссис Даффи все равно страшно взволнована…

– Да, – подтвердила женщина, громко сморкаясь в платок.

Хюнинкай посмотрел на меня почти умоляюще. Потом одними губами прошептал мне «Спаси меня!», схватил оба телефона и выбежал из кабинета, повторяя на ходу: «Всего десять минут! Всего десять минут!»

– Миссис Даффи? – откашлялся я, присаживаясь рядом с ней. – Расскажите о своей собаке. Как ее зовут? Какой она породы?

– Это пудель, – вздохнула пожилая женщина, промакивая уголки глаз.

– Пудель! – воскликнул я. – Не поверите, но моя первая собака тоже была… практически пудель.

– И вы тоже вязали ей свитерочки?

– Свитерочки? – кашлянул я. – Нет, свитера я ей не вязал, но любил бесконечно…

– Как же так… Без свитера-то… И она ни разу не простудилась?

Я терпеливо вздохнул и широко улыбнулся во все тридцать два. Боже, надеюсь, сенбернар у  Хюнинкая будет рожать не слишком долго…

Час спустя, когда операция закончилась и миссис Даффи забрала своего питомца домой, мы с  Хюнинкаям говорили по душам в его кабинете.

– Я знал, что ты вернешься, Чимин. Успокоишься и вернешься. Ты нужен этому месту, а это место нужно тебе. Драться на мечах со смертью ты, может быть, пока не готов, но зато ты можешь стоять со мной рядом и… хмуриться на нее.

– Хмуриться на смерть, – улыбнулся я.

– Да. Хмуриться, махать на нее руками и показывать средний палец, пока мы с Тхэхенам расчехляем свои катаны, – рассмеялся  Хюнинкай.

– Будет сделано, сэнсэй, – кивнул я.

– Я в тебе не сомневался. Кстати, загляни сегодня в отдел кадров, у них там для тебя кое-что есть.

– Да? А что?

– Я хочу взять тебя на работу, знаю, университет и тэ дэ, но хотя бы на полставки…

– Ты шутишь! У меня же никакой квалификации!

– У тебя высочайшая квалификация по гармонизации климата, Чимин. Я хочу, чтобы ты и дальше его гармонизировал, только уже за деньги, тем более что вакансия моего ассистента свободна. Что ты на это скажешь?

Что я мог на это сказать? Только одно:

– А в каком кабинете у нас отдел кадров?!