Глава 14
Иллеана Эванс.
Последнее, что я сделала, прежде чем окончательно утонуть в том, куда меня утягивало — это врезала Иствуду, этому горе-заклинателю мышей, кулаком в плечо. Не знаю, зачем я это сделала — просто какое-то непреодолимое и иррациональное желание. Хотя я была не настолько зла на него за его тупую выходку, чтобы заниматься рукоприкладством...
Мгновение — и мир перед моими глазами перевернулся. И нет, это не фигуральное выражение.
Я висела вниз головой.
— Поставь на землю! — вопила я, колотя кулаками широкую спину моего мучителя и то, что располагалось ниже.
Слава Богу, что я еще не успела позавтракать: клянусь, будучи перекинутой через чье-то плечо, не окатить это самое плечо веселым фонтанчиком рвоты — дело довольно сложное. Хотя, если честно, чем-нибудь мне все же хотелось окатить этого придурка, потому что... А вот потому что не надо таким быть!
— Я откушу тебе что-нибудь! — выпалила я свою просто смешную в данных обстоятельствах угрозу и только ради эксперимента попыталась впиться зубами в какую-нибудь часть его тела. Но он лишь слегка встряхнул мою беспомощную тушку и молча продолжал свое шествие сквозь наш зеленый, цветущий сад.
И да, этот день был бы просто чудным, если бы не начался так дерьмово. В утреннем и еще свежем воздухе дрожало предчувствие жаркого зноя, в зелени пели цикады, а солнечные блики плясали на покрытой росой траве. Идеальный день для прогулки на пляж, загара и шезлонгов... Какая школа?..
Но я не могла насладиться прелестью зарождающегося дня в полной мере — а дело в том, что я разгадала тайный и несомненно очень коварный замысел моего поставщика из дома до, черт его дери, бассейна.
— Нет, пожалуйста! — взмолилась я. — Марк, ты знаешь, я не умею плавать!
— Ты меня ударила — все честно, — он лишь усмехнулся, когда достиг своей цели — бортика бассейна.
— Я уберусь в твоей комнате, Марк! — я почти захныкала, понимая, что задумавшего очередную тупость Марка не остановит ни один разумный довод. — Марк, я...
И я не успела придумать больше никаких привлекательных предложений — потому что резко почувствовала себя в полете.
Все стекла в радиусе ста метров, вероятно, должны были полопаться. Не знаю, я так точно чуть не оглохла от собственного визга.
Когда я оказалась под голубой толщей воды, мне показалось, что я умерла.
Существует такое пошлое клише: за миг до смерти перед глазами проносится вся прожитая жизнь. Так вот...
Чушь это все.
Впрочем, не могу сказать наверняка: я ведь не умерла.
Марк, оказавшийся в хлорированной воде лишь на секунду позже, дернул мое бесполезное тело на себя. Я инстинктивно вцепилась в моего спасителя-мучителя и сжала в дрожащих пальцах его промокшую насквозь майку.
Стоило мне разлепить глаза — и прозрачно-голубые радужки в обрамлении черных, густых ресниц загорелись на моей сетчатке. Обладатель этих глаз лениво шевельнул ртом — сказал что-то.
Но недавний страх еще слишком яростно пульсировал в моих ушных раковинах, оглушал меня. Дезориентированная в пространстве, я была способна лишь трястись от сковывающих конечности холода и страха — и цепляться за Марка.
— Ты чего? — нахмурился он, осознав всю трагичность сложившейся ситуации в моем понимании.
Но вместо того, чтобы пускаться в пространные размышления на тему героической, но очень глупой и бессмысленной смерти в самом рассвете лет, я, почувствовав свинцовый шар в своем горле, скривила лицевые мышцы и позорно разревелась.
Марк лишь промычал что-то невнятное, прежде чем я воткнулась носом в его горячую, пахнущую таким родным и привычным — пахнущую Марком — шею.
Запах Марка — это запах сигарет, горького цитруса и сухого знойного дня. Запах солнца, дрожащего на горизонте воздуха и раскаленной, обезвоженной земли. Запах, который хочется законсервировать в жестяной банке и поставить на полку, чтобы открывать в моменты острой депрессии. Чтобы почувствовать себя уютно, чтобы почувствовать себя под защитой. Почувствовать себя дома.
Вопрос только в том... какого черта он пахнет так, как пахнет старое воспоминание?
К чему я, собственно, задалась этим вопросом. Дело в том, что в момент моей очередной отключки широкая грудная клетка Иствуда приютила мой кровоточащий нос — и помимо резкого, металлического запаха крови я обоняла запах непосредственно того, в кого умудрилась воткнуться лицом.
— О, Господи, извините... Я не... — отлепилась я от груди Иствуда, словно бы она ошпарила мои щеки и лоб. Маневр получился настолько резким, что я пошатнулась, и только ладони Маркуса, сжимающие мои хлипкие плечи, удержали меня от неграциозного падения. — Боже мой... — слабо пролепетала я, стоило мне осознать, какую неприятность я учинила молодому человеку — на его светлой форменной футболке расцвело темно-красное пятно.
Мои глаза живо метнулись к глазам Марка, чтобы оценить его реакцию на случившееся.
Он уже смотрит на меня с... отвращением? Считает дефектной, испорченной... Сломанной?
Но и намека на отвращение или же нечто подобное я не прочитала в его взгляде. Молодой человек смотрел на меня так, словно... Черт возьми, клянусь — так, словно бы пару секунд назад на его глазах уничтожили что-то дорогое ему, и он еще не успел осознать потерю в полной мере.
— Ладно... — он моргнул, стряхивая с себя оцепенение и разрывая наш длившийся несколько немых мгновений зрительный контакт.
Секунда — и мои ноги почти потеряли связь с земной твердью: Маркус, забыв приправить свои действия щепоткой деликатности, помог моему телу переместиться к некому подобию сидений — к сваленным в углу ящикам.
Стоило моему заду опуститься на пыльную поверхность одной из деревянных коробок, в воздухе раздался треск рвущейся ткани.
— О, не стоило, — запоздало отреагировала я, наблюдая за тем, как молодой человек кощунственно разрывает белую наволочку, чтобы обеспечить меня неким подобием носового платка. — У меня есть влажные салфетки, — пролепетала я.
— Да? — отрешенно, словно бы разум его был затуманен иными заботами, спросил Иствуд, хмуря черные брови. — Американские налогоплательщики значительно не обеднеют от одной наволочки, так что... — все-таки протянул он мне ошметок ткани.
То, что Иствуд из тех людей, что в критической ситуации предпочитают действовать, а не впадать в ступор, я уже поняла. О рациональности и целесообразности своих действий такие люди обычно не задумываются, но все же...
Прижав к носу нечто, бывшее раньше частью наволочки, я стряхнула с ног туфли — они стукнулись о пол с глухим звуком. Получив возможность расправить скрюченные, покрасневшие пальцы, я облегченно выдохнула.
Иствуд же, не уменьшая обеспокоенной хмурости в своем лице, опустился рядом. Мы перебросились короткими взглядами, и я поспешила вновь опустить глаза: находящийся рядом не является тем человеком, с которым комфортна игра в гляделки. Пытаясь вглядываться в льдисто-голубые глаза, я превращаюсь в нечто неуверенное, краснеющее и имеющее проблемы с ритмом дыхания.
— С вами не первый раз это дерьмо, верно? — всматриваясь в мое лицо, словно бы оно содержало в себе какие-то заумные письмена, спросил Маркус.
С одной стороны, в ответ на этот незамысловатый вопрос мне захотелось вылить в уши молодого человека весь сказ о страданиях своих (ведь каким-то невероятным образом он тесно вплетен в пестрое полотно моих галлюцинаций), шумно поистерить и многословно посетовать на судьбу-злодейку. С другой стороны — говорить о моих проблемах с моим же пациентом было крайне неловко. Что я за психолог такой, раз мой собственный чердак значительно поврежден?
И поэтому первые секунды, последовавшие за вопросом Маркуса, я лишь хмурилась, прятала большую часть лица за тканью и прикидывалась частью интерьера.
— А вы проницательны, — все же глухо буркнула я, понимая, что молчание мое несколько затянулось.
Маркус кивнул с каким-то мрачным удовлетворением, будто бы в вероятность иного ответа и не верил. Для него словно бы и не было неожиданностью то, что его лечащим врачом назначили дамочку, что не менее больна, чем он. А для меня словно бы и не было неожиданностью, что для него не было неожиданностью... В общем, какое-то странное подобие глубокого взаимопонимания витало в воздухе.
— И что же говорит ваша психология по этому поводу? — спустя некоторую паузу, в течение которой лицо его успело сменить несколько вариаций выражения негативных эмоций, спросил молодой человек.
— Подобное — не предметная область психологии, так что... Но томография сказала, что мой мозг больше похож на подгнивающий огрызок, чем на здоровый орган, — кисло улыбнулась я, не понимая, с чего это мой язык так легко пустился во все тяжкие: ведь еще минут десять назад я не могла и представить, что буду с кем-то говорить о плачевном состоянии моего здоровья. Просто тот факт, что все мои галлюцинации включают в себя Иствуда, дарит мне стойкое ощущение, что... Что он и без того в курсе, что со мной происходит. Мне нет смысла что-либо строить из себя в разговоре с ним. — Понимаете теперь, почему ваши симптомы меня настолько обеспокоили? Со мной происходит нечто подобное, и...
— «Подобное»? — переспросил Иствуд, вскинув бровь. — Откуда вы знаете, что происходит со мной, чтобы говорить, что наши проблемы «подобны»?
Сначала я нахмурилась, а затем резко выгнула брови. Вопрос более чем резонный.
— Просто предположение, — бросила я, замяв нечто вроде «моя интуиция и бредовые идеи подсказали мне, что именно так и обстоит дело». — Но согласитесь, симптомы очень схожи. Было бы просто чудесно, если бы вы помнили, что именно показывает вам ваше подсознание. Тогда мы могли бы проанализировать наши...
— Давайте вернемся к подгнивающему огрызку, — перебил молодой человек. — Повреждения какого рода?
Я шумно выдохнула: искусство поддержания светской беседы Иствуд явно презирает.
— Я бегло осмотрела снимки, и... в моем мозге практически не осталось здоровых отделов, — напряглась и поджала я губы, стоило мне вспомнить те страшные картиночки. — Учитывая эти сведения, картина получается довольно интересной, ведь подобные нарушения несопоставимы с жизнью. А учитывая то, что я еще живу и нахожусь (как мне хочется верить) в трезвом сознании, возникает ощущение, что... моя проблема носит не совсем органический характер. Словно бы деформации подвергаются те функции психики, что не имеют четкой локализации в теле — мой мозг будто перестраивает себя, подгоняет под... некое иное состояние, которое... навязывается ему извне, — высказывая свои абсурдные предположения, я практически не чувствовала неловкости — а ведь еще час назад даже думать обо всем этом мне было некомфортно. — Резюмируя все мной сказанное, я бы сказала, что, согласно некоторым гипотезам — к которым, стоит заметить, научное сообщество относится весьма скептично —, некоторые психические функции действительно находятся вне мозга. Человеку до сих пор не удалось понять, как они работают, что такое они такое, собственно, есть. Энергия или материя? К таким относится, например...
— Память, — озвучил Иствуд то, что я только что собиралась сказать, и глаза мои стремительно распахнулись. Ведь мой собеседник мог бы назвать практически любую функцию психики, кроме той, которую хотела озвучить я.
Говорю же: он читает мои мысли.
— Откуда вы...?
— В студенчестве как-то забрел на лекцию, посвященную психофизиологической проблеме, — качнул головой Маркус.
— Психофизиология? В консерватории-то? — скривила я лицо в выражении недоумения.
— Пропустим ответ на этот вопрос, — очаровательно, но безмерно ядовито и едко улыбнулся Иствуд, и мои лицевые мускулы скривило еще больше.
Он там доктора наук не получал часом? Ну, так, на всякий случай: вдруг нежное пощипывание струн гитары перестанет приносить доход — можно и в ученые податься.
— Так, может, вы еще и в курсе, что же это за глюки такие? — мне захотелось легонько пихнуть всезнающего Иствуда в плечо, но я сдержала порыв. — Моих «воспоминаний» никогда не было на самом деле, это я точно могу сказать. Головой не стукалась, — отложив пропитавшуюся багряной жидкостью из моего носа тряпицу, я сложила руки на груди.
— Не сомневаюсь, — пожал плечом молодой человек и неопределенно мотнул головой — жест получился в крайней степени неоднозначным.
— Просто мое подсознание будто генерирует ситуации, в чем-то сходные с... каким-либо факторами, которые непосредственно предшествовали этим иллюзорным ситуациям, — немногословность Иствуда все больше распаляла мою жажду словоблудия — мне будто хотелось оправдаться перед ним, перед самой собой.
Отчего-то я чувствовала нечто сходное с чувством вины.
Вины за то, что мое подсознание пытается связать меня с человеком, с которым я никак не связана.
С человеком, которого я нахожу привлекательным. С человеком, которого мне нельзя находить привлекательным ввиду очевидных причин: я почти замужем.
— Я понимаю, как это работает, — не смотря на меня, молвил Иствуд без тени эмоций. — Но... мышь? Почему? — он перевел взгляд на меня — взгляд полный недоумения и неловкости.
— У каждого человека есть право на свою фобию. Даже у психолога, — смутившись, я бросила взгляд на пол.
— И откуда же у вашей фобии «ноги растут»? — процитировал мою же фразу из нашего недавнего разговора Марк почти дословно. — Вы еще не «выдернули вашу проблему из бессознательного в сознательное»? — мерзко усмехнулся он.
— Вот только не надо ерничать, — состроила я гримасу оскорбления чуть большего, чем на самом деле испытала. — У владельца свидетельства об образовании психолога психические процессы не протекают как-то иначе, отлично от других людей. Так что, да... Мышь, Марк. Вы напугали меня до чертиков, — бросила я на сидящего рядом полный упрека взгляд.
— Прошу прощения, — подпитав свой тон еще большим количеством сарказма, молвил сидящий рядом.
И даже извинения Иствуд произносит так, что... лучше бы он молчал, честное слово. Он явно принадлежит к той группе людей, что лучше наковальню проглотят, чем произнесут искреннюю просьбу о прощении. (Даже если вполне будут признавать себя виноватыми — признавать внутри себя и не вслух, разумеется.)
— Но мне правда интересно. У меня чуть барабанные перепонки не лопнули от вашего визга, — Иствуд чуть тряхнул головой, будто осколки моего визга застряли в его ушах и никак не желают их покинуть. — Откуда эта фобия?
Я обвела моего собеседника взглядом разряда «а, может, не надо?..» и поморщилась.
Вспоминать то, «откуда», мне вовсе не хотелось.
— Из детства, — все же выдавила я из себя, и Иствуд поощрил мое дальнейшее повествование вопросительным взглядом. — Мне было лет пять-шесть, когда у нас в подвале зачастили крысы. Родители велели держаться подальше от подвала, пугали меня этими тварями, так что боялась я их уже априори... — покусывая щеку изнутри, я обвила себя руками крепче — Маркус же слушал меня внимательнейшим образом, будто бы иметь знание о детстве абсолютно чужой ему дамы для него представляется чем-то очень важным. — А незадолго до всей этой крысиной истории мы кошку завели — она совсем еще маленькая была, месяца три. Абсолютно белый пушистый комочек, — я невесело улыбнулась, явственно вспомнив теплое и ласковое существо, пахнущее молоком и чем-то неуловимым для описания — чем-то живым. — Однажды я потеряла ее, искала по всему дому... И что вы думаете? Я вышла в сад, и... — комок тошноты подкатил к моему горлу, и я некрасиво сморщилась. — И впервые увидела тех страшных тварей, от которых родители велели держаться подальше.
Брови Марка, коснувшегося нижней губы языком, дернулись к переносице — вероятно, молодой человек понял, к чему я веду свой рассказ.
— Они разрывали мою кошку на кровавые ошметки, — на выдохе выдавила я из себя и с силой потерла лоб, словно бы могла стереть таким образом свои воспоминания. — Она была еще жива, когда я застала эту сцену. Пищала совсем как человеческий ребенок. Это было очень страшно. Смотреть, как извиваются черные, лоснящиеся туши крыс, двигаются лысые хвосты... И, черт возьми... Видеть горячие внутренности того, что еще полчаса назад мурчало у тебя на коленях, что было живым... До сих пор помню этот яркий контраст: красная кровь на белой шерсти. Красное на белом, — я шумно втянула воздух, беря под контроль пульсирующие, болезненно выпуклые образы в своей голове.
— Ладно, я понял. Не стоило спрашивать, — озарило Иствуда, и он потер лоб, словно бы от моих слов у него разболелась голова.
Но меня ведь уже было не остановить! Если уж я начинаю ковыряться в своих старых ранах, то берусь за это дело основательно: касаюсь самых чувствительных мест, корчусь от душевных страданий и смакую послевкусие страшной боли.
— Для ребенка увидеть подобное — конечно, очень болезненный удар по психике. Так что... Я еще не самые страшные последствия вынесла из этого потрясающего опыта, — проглотила я свинцовый шар в своем горле.
— В каком хлеву вы жили? Не в каждом среднестатистическом доме крысы себя так комфортно чувствуют, — Иствуд явно хотел перевести тему, переключить меня на иные воспоминания — более радостные, возможно.
— Как раз-таки в обычном среднестатистическом доме, — вздернула я бровь. — Хотя, разумеется, у вас, отпрыска владельцев яхт и личных самолетов, наверняка очень специфичные представления о «среднестатистических домах».
Маркус невесело усмехнулся, явно подразумевая, что к позолоченным детишкам причислила я его крайне опрометчиво. Но от каких-либо комментариев на эту тему воздержался. Вместо этого отпустил в мою сторону какой-то странный, болезненный взгляд и с силой потер лицо ладонью, будто бы не только разговор наш его утомил, но и весь этот день в целом.
Я несколько смутилась и насупилась: действительно, что-то я разболталась. Уши любого представителя мужского пола наверняка бы уже слиплись и перестали пропускать звуковые волны моего голоса — так что Иствуд еще довольно долго и довольно мужественно держался.
— Можно вопрос? — взглянув на меня чуть покрасневшими от усиленного растирания век глазами, севшим голосом спросил Маркус. — Он покажется вам странным, сразу скажу.
Я выгнула бровь: то, что после всех моих словоизлияний Иствуд не затыкает мне рот, а сам провоцирует продолжение этих словоизлияний, было несколько удивительным.
— Попробуйте, — неувереннопроизнесла я, неловко потерев предплечье.