Глава 11
Иллеана Эванс.
— Простите, но не могли бы вы... подвинуться? — услышала я мужской голос позади себя, просто излучающий деликатность.
«Мы бы, конечно, и не подумали бы беспокоить вас, будь мы способны на всякие волшебные штучки, как и наш Господь... Ходить по воде, воздуху и всем иным абсолютно непригодным для ходьбы поверхностям... Но раз уж навыками Иисуса мы не обладаем, то позвольте нам воспользоваться этим узким проходом между рядами стульев...»
— Да, конечно, — мрачно буркнула я, сваливая в сторонку, чтобы позволить двум протестантам протащить сквозь проход колонки — необходимый атрибут для их песнопений.
Черт, и на что я подписалась? Оглядывая скептичным взором небольшой актовый зал нашей психбольницы, я не могла отделаться от чувства, что грядет школьный конкурс талантов. Серьезно, столько воодушевления, радостной суеты... Похоже, христиане слишком буквально приняли слова своего учителя про то, что ученики его должны уподобиться детям. Такую концентрацию инфантильности мало где можно увидеть, помимо церковного собрания.
Но, возможно, все гораздо прозаичней, и просто здесь неподалеку бесплатная раздача кокаина.
В таком случае тем более: почему я еще здесь?
С небывалым скепсисом и все больше нарастающим раздражением я наблюдала за тем, как на хлипкой сцене размещают аппаратуру и музыкальные инструменты; как люди с парализованными улыбкой лицами о чем-то оживленно треплются между собой и носятся с какими-то тонкими брошюрками. Вероятно, их они будут раздавать нашим заключенным по окончании своего представления — и еще несколько дней наши уборщики будут жаловаться на валяющиеся всюду смятые и затоптанные цветные странички...
«Слава Господня явится сегодня над этим местом!» — та донесшаяся до моих ушей реплика, что заставила меня закатить глаза и резко развернуться к выходу из актового зала.
В конце концов, пока здесь нет заключенных, я вполне могу себе позволить побыть где-нибудь и в других местах.
Так как до начала фееричного шоу оставалось еще около получаса и делать мне было совершенно нечего, я просто направила свое тело погулять по тем коридорам, что чуть менее давят на психику своей унылостью, чем другие.
Во время «прогулки» всяческие размышления о бытие моем вновь опустились на мою голову. Я даже подумала о том, что было бы совсем не плохо перенять чуть детской непосредственности и слепой веры в чудеса у наших сегодняшних гостей. Может, и жизнь стала бы проще, будь я не столь склонна к сухому и трезвому взгляду на вещи? У меня был хотя бы Бог, которому я могла бы излить все свои переживания, искренне веря, что он слушает, что он понимает, что он разделяет мои страдания...
Но я вынуждена проглатывать и самостоятельно переваривать все свои треволнения, справляться со всеми своими осведомленностями касательно состояния моего здоровья в одиночку.
Да, я ничего не сказала о своей болезни ни Джеймсу, ни кому бы то ни было еще.
Когда жених спросил меня, что я делала в свой выходной, я ответила, что гуляла по магазинам и кормила хлебом уток Центрального парка.
Зачем мне лишние чужие переживания? Зачем нагружать такой тяжелой информацией того человека, которому... не все равно?
Честное слово, я скорее поймаю первого заключенного этого места и выложу ему все, что наболело, чем расскажу о чем-то Джеймсу.
Наверное, что-то похожее чувствовал тот человек, что впервые придумал психологов. «Я готов даже заплатить тому, кто выслушает меня со спокойным выражением лица!»
На волне такого рода мыслей я и доплыла до общей комнаты, где обычно наши заключенные проводят дневные часы в «лечебном общении и в спокойной релаксации под звуки тихой фортепьянной композиции».
Так должно быть в идеале.
На деле же общая комната представляет собой довольно приземленное зрелище. Что логично, учитывая, что у нас тут содержатся живые люди, а не тепличные кустики клубники.
«Тихая фортепьянная композиция», льющаяся из небольших колонок у потолка, обычно совершенно заглушается шумом множества открывающихся со всякими непристойными словами ртов. Релаксации вовсе не способствует сигаретный дух, витающий в воздухе, и порой стихийно вспыхивающий гогот со стороны какого-нибудь стола — за этими столами заключенные обычно играют в азартные игры. Вероятнее всего, на сигареты — иной валюты (к сожалению или к счастью) в стенах психцентра не водится.
— А почему это вы не помогаете святошам, доктор Эванс? — вдруг материализовался по правую сторону от меня мимо проходивший заключенный — один из моих пациентов. Тон его голоса так и сочился ядовитым сарказмом, направленным против наших гастролеров, а глаза светились ироничным огоньком.
— Бог поможет, — дернулся мой рот в секундной насмешливой улыбке. — А почему это вы не играете в покер, Брайан? — передразнила я пациента и кивнула подбородком на кучку людей, окруживших небольшой столик.
— Гребаный шулер! — донеслось с той стороны нечто скорее шуточно-обвинительное, чем имеющее серьезную претензию в своей основе.
Отчего-то сердце мое глухо врезалось в ребра и замерло на секунду, когда я увидела, из чьего рта вылетела эта фраза.
Маркус Иствуд, бросив озвученное выше обвинение, шлепнул свои карты о стол рубашками вниз и широко улыбнулся. Далее последовал всеобщий приступ сиплого гоготания.
— Давай сигарету, рок-звезда, — отсмеявшись, сипло сказал противник Иствуда в карточной схватке.
Маркус, не замявшись, потянулся к заложенной за ухо помятой сигарете и, чуть повертев ее в длинных пальцах, легко швырнул ее на стол перед своим оппонентом. Какой-то незнакомый мне заключенный тяжело похлопал его по плечу в одобрительном жесте.
— Пожалуй, все-таки помогу святошам, — буркнула я Брайану и поспешила за пределы комнаты.
Почему-то не хотелось, чтобы Иствуд заметил меня. Да и до представления оставалось не так много: все равно скоро всех находящихся в этой комнате погонят в актовый зал.
Собственно, когда я вновь оказалась в зале, вся аппаратура и прочие сопутствующие музыкальным номерам штуки были готовы, а сами виновники торжества разогревали голосовые связки:
«Ты останавливаешь штормы,
Ты даешь мне покой,
Ты держишь меня в своих руках...»*
Я задумчиво скривила рот: в принципе, если представить, что поется не о каком-то эфемерном существе с небес, а о любимом человеке, то, наверное, я все-таки смогу пережить этот концерт. Да и голоса у протестантов, стоит отметить, вовсе не плохие.
И, честное слово, в этих своих песнях они описывают словно бы не бога, а идеал мужчины-доминанта для какой-нибудь склонной к мазохизму дамы. Или же заботливого отца для какого-нибудь инфантильно безответственного мужчины.
И кто-то еще будет говорить мне, что религия — это не просто порождение психологических потребностей человека в сильном покровителе.
...А тем временем потихоньку начал подходить подгоняемый охраной народ.
Я поспешила опуститься на одно из мест заднего ряда, пока все самые отдаленные от сцены сидения не были заняты: заключенные в большинстве своем тоже предпочитали жаться к дальней стенке. Видимо, как и я: надеясь спокойно отсидеть это добровольно-принудительное шоу и по его окончании улизнуть как можно быстрее.
Представление началось с того, что миловидная, чуть полноватая девушка оповестила наших дорогих заключенных о любви господней и о том, что каждого бог готов принять — вне зависимости от того, что он сделал в своем прошлом. В общем, завуалировано сказала «вы — гнилые отбросы общества, но нашему кружку и такие нужны». После чего вступил ударник, а полдюжины людей в одинаковых футболках с надписью «Любовь покрывает все плохое (Прит. 10:12)» синхронно возвели руки к небесам. Вернее, к серому потолку с неприглядным бурым пятном — напоминанием о прошлогоднем прорыве трубы на втором этаже.
В целом, музыка протестантов была довольно живенькой и вполне могла бы сойти за обычную земную музыку, если бы не слова песен и не то экстатическое состояние, в котором находились исполнители.
Каждый человек на сцене — просто бриллиант для психолога, желающего пронаблюдать религиозное поведение в режиме онлайн, хочу сказать.
Не зря Фрейд называл религию общественным неврозом.
Страшно даже подумать о том, что каждое воскресенье моя мать становится частью этого невроза.
Я напряженно выдохнула через нос, когда вспомнила о матери и о той пурге, что витает в ее голове благодаря таким вот проповедям господней любви. Целительную роль религии для души человека, конечно, сложно отрицать, поэтому я и не пытаюсь опровергать веру мамы в Иисуса, святую троицу и Деву Марию. Но, черт возьми, как же раздражает фанатичная преданность этой вере!
Чтобы отвлечься, я встала со своего места и обосновалась у выхода с целью обвести взглядом «зрительный зал». В конце концов, именно для выполнения функций надсмотрщика меня сюда и поставили.
Заключенные в большинстве своем выглядели совершенно безразличными к происходящему на сцене. (И все-таки какой хорошей была идея оставить в палатах самых... ярких персонажей нашей лечебницы! Думаю, их присутствие превратило бы это шоу в настоящее зрелище.) Некоторые, впрочем, с благоговейным трепетом или оживленным согласием внимали песнопениям — и в наших стенах верующие водятся.
То, что они совершили нечто ужасное в своем прошлом, совершенно не мешает им таковыми быть.
Скользя взглядом по макушкам разной степени волосатости и концентрации пигмента в волосяных покровах, я выцепила взглядом самый волнующий меня в последнее время субъект. Маркуса, разумеется.
Он сидел на заднем ряду, поэтому со своей позиции я видела его в профиль. Его длинный нос был мрачно повешен над сцепленными в замок, упирающимися в колени руками, и весь напряженный вид его говорил о том, что происходящее ему не нравится.
И именно в ту секунду, когда я совершенно непонятно отчего подумала о том, что Иствуда терзают схожие с моими ощущения, он вдруг поднялся со своего места. И, миновав несколько пар коленей, что несколько затрудняли его передвижение, оказался у выхода, в нескольких метрах от меня.
Наши взгляды пересеклись на мгновение — и тут же оторвались друг от друга, когда ладонь охранника уперлась в грудь желающего покинуть помещение Иствуда. Такая вот принудительная любовь господня.
— Могу и на ботинки твои отлить. Мне без разницы, — сквозь пелену музыки донеслось до меня сказанное Иствудом, вероятно, в ответ на вопрос «куда собрался?».
Охранник несколько замялся. Но, в самом деле, ботинки-то жалко — и Маркус был выпущен на волю.
Что-то мне подсказывает, что его просто достала эта самодеятельность, а не собственный мочевой пузырь.
Подтверждением моей теории стало то, что прошло уже минут десять, а Иствуд все не спешил возвращаться в рай земной.
И почему я не могу последовать его примеру и просто свалить отсюда?
Тем временем из колонок полилась музыка минорного характера — этакий медляк в программе дискотеки. Церковники пели что-то о ничтожности человека, о том, насколько опасна и бессмысленна жизнь без бога — и мое настроение стало еще поганее. Мелодия была слишком грустной и трогательной, а слова опять толкали меня в мои размышления о тщетности бытия.
Как я стала чувствительна к подобным темам в последнее время!
...Но почему, собственно, я не могу последовать примеру Иствуда? Я ведь могу.
Заключенные ведут себя вполне спокойно, никаких волнений народных масс не предвидится, и... Хватит с меня, короче.
Адьос.
Я вышла за пределы зала, и словно бы здоровенный камень свалился с моей груди — дышать стало значительно легче. Приглушенная толстыми стенами и дверьми музыка до сих пор доносилась до ушей, но теперь она была вдали, а не вокруг меня. Не внутри меня.
(Больше никаких жестов доброй воли в виде согласия посидеть на подобных мероприятиях!)
Стоило мне повернуть в иной коридор, должный вывести меня прочь отсюда, как я чуть не врезалась лбом в грудь идущего мне навстречу человека.
Ну, тут и с одного раза несложно догадаться, кто это был.
Вероятно, я просто подсознательно ищу встречи с Иствудом. Раз уж мое подсознание показывает мне его в галлюцинациях, то почему бы ему и не желать видеть его почаще и в реальности?..
Какого черта вообще.
— Привет, — рассеянно обронил Маркус, когда я сделала два мелких шажка назад, выдерживая дистанцию чисто деловых отношений.
Выражение лица молодого человека было несколько растерянным, суетливым, будто бы еще секунду назад он планировался двигаться равноускорено — а тут надоедливая докторша на пути. И от неожиданности столкновения и загруженности мозга чем-то иным он не придумал ничего более оригинального, чем буркнуть «привет».
— Что-то случилось? — деревянным тоном поинтересовалась я, памятуя то, каким образом закончилась наша прошлая встреча.
Нет, меня вовсе не обидело поведение Иствуда. Но всепрощающая добрячка — это явно не мое амплуа.
— Нет, — Марк кивнул (кивнул!) с легкой неловкой ухмылкой, и глаза его явно сказали «да». — Всего хорошего, — бросил он мне еще один легкий кивок — прощальный, и хотел было пройти мимо, в направлении актового зала.
И прошел бы.
Если бы я не вцепилась в его руку своими наглыми пальцами.
Суета и торопливость мгновенно свалились с Иствуда.
Он медленно повернул голову, чтобы удостоить меня опасного взгляда из-под выгнутых бровей. «По-моему, вы немного не понимаете границ дозволенности, дамочка».
— Что, вот так сразу, доктор Эванс? Без предварительных ласк и нежных слов? — уголки его губ опустились в выражении «ну что ж, неплохо-неплохо...»
Вероятно, мозг мужчины, лишенного женского тепла на протяжении длительного времени, просто не думает в ином направлении. Пусть это и был сарказм, плод секундных раздумий, но именно подобные оговорки рассказывают о мыслях человека гораздо больше, чем тщательно взвешенные фразы.
— Что случилось? — проигнорировав все непристойности, еще раз спросила я, не отпуская горячей руки молодого человека — выпуклая вена слабо пульсировала под моим большим пальцем.
— То, о чем мне лучше оповестить охрану, а не вас, — выдержав паузу, необходимую ему для перевоплощения в серьезного человека, сообщил Иствуд.
А тут уже нашлось место для моего сугубо личного любопытства. Что же такого могло случиться, о чем должна знать охрана?
— Если об этом будет знать охрана, я узнаю тоже, — скользнув взглядом по верхней части тела Маркуса, я вновь остановилась на его прозрачных глазах.
— Не сомневаюсь, — поразительно долго не моргая, молодой человек приподнял уголок рта в несколько неоднозначной ухмылке.
Вероятно, произошло что-то действительно плохое. То, о чем уже через час будет знать вся лечебница.
И для удовлетворения своего любопытства я решила несколько сменить тактику поведения. Если меня действительно не подводят мои ощущения относительно зачатков тех чувств, которые у Иствуда есть по отношению ко мне, то...
— Что ж, тогда я посмотрю сама, — я отпустила руку Маркуса и с наигранной легкомысленностью и беспечностью развернулась в ту сторону, откуда заключенный двигался минуту назад.
— Так вы не знаете, где... «смотреть», — врезалось в мою спину.
— О, я найду, Марк... Похожу по этим темным коридорам и рано или поздно найду. Как раз все охранники сейчас в актовом, и никто не будет мешать мне играть в Нэнси Дрю, — я покачала головой, словно бы просто рассуждала вслух. — Ну... кроме, пожалуй, тех опасных пациентов, которых ввиду их неадекватности не пустили на концерт. И они сейчас бродят тут, все такие опасные и не знающие, куда бы направить свою неадекватность... — я пожала плечом и адресовала Иствуду игривый взгляд через плечо.
Разумеется, я несколько исказила факт того, что «опасные пациенты» сейчас сидят по своим камерам и не представляют совершенно никакой угрозы ни для меня, ни для кого-либо еще.
Но раз уж Иствуда так и подмывает спасти хрупкую барышню от ужасов психушки, то как же он отпустит ее гулять в одиночестве среди всех этих ужасов?
— Очень грубая провокация, — низко отозвался Марк, вероятно, понимая, на каких струнках его души я пытаюсь играть. — Но да ладно. Мне даже интересна ваша реакция. Может, у вас отобьет желание строить из себя... то, что вы строите, — уголок губ Иствуда дернулся в невеселой усмешке, и он уверенным шагом двинулся в том направлении, откуда недавно пришел.
Мне не оставалось ничего, кроме как спешно сорваться с места и проследовать за молодым человеком.
Преодолев несколько недлинных коридоров, мы оказались около уборной. Я несколько замялась, когда Иствуд без лишних колебаний и взглядов в мою сторону разряда «ты точно уверена?» повернул ручку двери. Все-таки перевернутый вверх основанием треугольник на дверном знаке вполне доходчиво говорил мне о том, что туалет не женский.
Ох уж эти стереотипы и установки... Так плотно сидят в наших головах, что даже в самых мелочных действиях контролируют наше поведение и реакции. Увидела знак мужского туалета — подсознание говорит: «стоп, тебе сюда нельзя».
И плевать, что там сейчас никого нет.
Живого так точно.
Все же переступив порог сортира и так не увидев кровавых росписей и гирлянд из кишок, увидеть которые я ожидала, я застопорилась в некотором смятении. Кроме сигаретного дыма, легкой завесой серой дымки витающего в воздухе (скорее всего, Иствуд эту завесу сюда и напустил), ничего необычного я не увидела.
— И?.. — скользя взглядом по нечищеной, цветущей неприглядным налетом плитке и грязным писсуарам, поинтересовалась я у Маркуса. Он же имел вид человека, который не хочет совершать какое-то действие — но все же обречен совершить его в скором времени.
Вместо устных пояснений молодой человек сделал несколько шагов в сторону кабинок — и я вслед за ним.
И только вот на этом знаменательном моменте я получила от него некоторую обрезанную версию взгляда «ты точно уверена?..»
Мои вздернутые брови призваны были сообщить Маркусу нечто вроде: «давай уже завязывай с этим: тут воняет».
Потупив хмурый взгляд в пол, Иствуд толкнул дверцу одной из кабинок внутрь и придержал ее, чтобы я в полной мере смогла насладиться тем, что она доселе скрывала.
— Господи... — я пошатнулась на каблуках назад и, совершенно растеряв все признаки циника, прикрыла распахнувшийся рот обеими ладонями.
Что-то огромное, омерзительное и склизкое лизнуло меня изнутри.
Большая черная тень висела над унитазом. Большая черная тень, удерживаемая белой простыней. Одним концом простыня была обернута вокруг ржавой трубы. А другим...
Другим — обернутой вокруг горла тени.
Хью.
Хью повесился.
Перевод нескольких строк песни альтернативной христианской музыкальной группы Lifehouse — Everything.