La plus belle

Долгожданная премьера прошла с шиком и размахом; аплодисменты еще долго не смолкали под сводами зала после того, как упал тяжелый занавес, обрывая и протяжный звук рога, и жизнь несчастной Гвиневры. Следующие представления имели не меньший успех — билеты расходились по рукам, пока на них еще не успевала просохнуть типографская краска, и особо ушлые парижане перепродавали их, взвинтив цену в дюжину раз. Неудивительно, что и главные звезды спектакля были нарасхват. Даниэль, помогая девицам разбирать бесконечные письма, замечал при этом, что Лили ничуть не реже, чем Эжени, является их адресатом; небольшая, но трагичная и чувственная партия Розы не могла остаться незамеченной, и многие ценители театрального искусства не упускали момента, чтобы подойти к Мадам и лично выразить восхищение ее юной протеже.

— Это что-то необыкновенное, — заявил месье Ларивьер, первый заместитель министра иностранных дел, на одной из вечеринок в Отеле; на любом светском рауте Мадам и ее спутники теперь были желанными гостями, и Даниэль вовсю пользовался этим, благо его теперешний статус позволял ему ощущать себя своим даже в самом блестящем обществе. — У вас необыкновенная способность раскрывать таланты. Лили — настоящая королева.

— Ну что вы, — Мадам тонко улыбнулась ему, — у нас ведь есть королева, разве нет?

Ларивьер ответил ей ухмылкой, выпуская из-под усов кольцо сигарного дыма:

— Как говорили раньше, пока не произошло революции: «Король умер — да здравствует король!». О, конечно, я не хотел бы задеть дорогую Эжени, — заговорил он, спохватившись и поняв, что взгляд Мадам выражает крайнее неодобрение его словам, — но вы знаете, я по сути своей новатор. Все неопробованное, свежее привлекает меня куда больше, чем хорошо знакомое... я думаю, вы меня понимаете.

Наклонившись к уху Мадам, он шепнул ей еще несколько слов; она, поразмыслив секунду, ответила ему кивком, и они обменялись понимающими улыбками людей, заключивших удачную сделку. Даниэль, наблюдавший всю эту сцену, поспешил отвернуться. Он хорошо знал, что последует за этими словами — и не хотел думать об этом, уперев все свои мысли в одно лишь свинцовое, тоскливое желание поскорее напиться.

Лили, как он видел, тоже налегала на вино; тем более странно это было, ведь раньше он вовсе не замечал за ней такого пристрастия. Он помнил еще, как она смущенно, настороженно отпивала из своего первого в жизни бокала — в той самой мансарде, воспоминания о которой казались ныне Даниэлю не более чем зыбким сном, — а теперь спокойно опустошала их один за другим, не обращая внимания, что губы ее, и без того алые от помады, становятся понемногу бордовыми.

— Что за неприкаянный вид? — Мадам выросла рядом с ним, будто из-под земли, и Даниэль, так и не сумевший привыкнуть к этой ее манере, едва не выронил фужер с коньяком. Абсента здесь не водилось, о чем он остро жалел — последнее время он все больше ценил спасительные качества этого напитка.

— Я видел, как вы говорили с Ларивьером, — сказал он без всякой обвиняющей нотки, просто подводя черту под свершившимся фактом. — Сколько он заплатил?

— Достаточно, — Мадам пожала плечами. — Он никогда не был чрезмерно щедр, но... о мой бог, ты опять за свое.

Конечно, ей было достаточно одного взгляда на Даниэля, чтобы точно угадать его настроение; обозляясь на самого себя, он сделал было попытку отвернуться, но Мадам успела перехватить его взгляд, и он замер.

— Можешь даже не оправдываться, я слышу, о чем ты думаешь, — сказала она с еле заметной иронией, но продолжила серьезнее, указав кивком в ту сторону, где стояла Лили. — Взгляни на нее.

Даниэль посмотрел, но ничего особенного не увидел — кроме того, что подчас ему все сложнее было узнать Лили в изящной, безукоризненно держащейся девице, на которой самые изысканные наряды и украшения смотрелись, словно влитые. Она стояла, окруженная по меньшей мере полудюжиной поклонников, и оживленно трещала сразу со всеми, игриво отмахиваясь от попыток поцеловать ей руку; каждая черта в ее оживленном лице выражала одно лишь упоение жизнью, и Даниэль ощутил, как у него на душе начинают скрести кошки.

— Ты же видишь, — заметила Мадам удовлетворенно, явно радуясь тому, что ей не приходится объяснять очевидные вещи, — она получила все, о чем раньше и мечтать не могла. Она купается в роскоши. Слава, деньги, самые влиятельные мужчины — у ее ног. Все идет точно так, как мы и хотели. А ты все равно стоишь с видом, будто кто-то умер.

Даниэль вздохнул, несколько пристыженный, но не нашелся, что ответить. Впрочем, он успел уже привыкнуть, что исход любого его препирательства с Мадам предрешен заранее — и не в его сторону, — поэтому не увидел ничего необычного в своем молчании.

— Веселись, — посоветовала она, прежде чем оставить его наедине с собственным душевным раздраем, — пока есть возможность и позволяет здоровье. Печаль придет к тебе и сама, нечего звать ее нарочно.

Нельзя было не признать ее слова резонными, но они не смогли перебить той горечи, что темным спрутом разлилась у Даниэля в груди и в горле. Спроси у него кто-нибудь в этот момент, что служит причиной его меланхолии — он не смог бы ответить; но он смотрел на Лили, слушал ее переливчатый смех, совсем чуть-чуть более громкий, чем должно, видел ее улыбку, за кажущейся сердечностью которой ему почудилась бездонная воющая пустота — и не мог отделаться от ощущения, что что-то идет не так.

***

После того вечера ему не сразу удалось поговорить с ней — теперь у нее была масса повседневных занятий, куда Даниэлю по разным причинам не было доступа, и ему пришлось ждать до самого вечера перед последним представлением в театре Зидлера. Сезон, столь блистательно начавшийся, катился к своему концу; последние билеты были раскуплены за два месяца до спектакля, а диадема Баха — Даниэль знал об этом по слухам, которыми последнее время полнился Монмартр, — была уже готова, начищена и степенно ждала момента, когда же наконец будет вручена прекраснейшей из женщин. Скованность Эжени никуда не ушла, как и безотчетный страх, который Даниэль замечал иногда в ее глазах во время выступления, но ее громкое имя исправно служило ей хорошую службу — ни у кого не было сомнений, для кого Зидлер приготовил свой бесценный дар, и Даниэль тоже старался не сомневаться, глухо радуясь про себя тому, что эта история наконец-то закончится.

Он пришел к Лили вечером, думая украсть у нее несколько минут перед самым отходом ко сну; предупрежденная о его появлении, она встретила его у себя, при тусклом свете газовой лампы. Город уже несколько недель был скован февральскими заморозками, и скудное отопление в заведении не могло спасти от холода — поэтому, привычно заключив Лили в объятия, Даниэль заметил, что ее плечи покрыты мурашками.

— Не боишься простудиться? — укоризненно сказал он, не размыкая рук в надежде, что это поможет ей согреться. — Завтра важный день...

— Я знаю, знаю, — проговорила она с непонятной безнадежностью, силясь высвободиться; Даниэль отстранился не сразу, и их нелепая секундная борьба привела к тому, что с плеча Лили на секунду сполз кружевной рукав домашнего платья; она вскинулась тут же, вернула его на место, но Даниэль успел увидеть проступивший на ее коже, под тонкой ключицей, то ли синяк, то ли так странно упавшую тень.

— Что это? — спросил он на всякий случай, скорее машинально, нежели осмысленно. — Откуда?

— Это? — Лили покосилась в сторону, следуя за его взглядом, и наморщила лоб, сосредоточенно вспоминая. — Ах, это. Это с репетиции... один из рабочих врезался в меня. Вот же дурак! Даже на лице был след... хорошо, что он уже прошел. Мадам чуть не убила этого беднягу!

Она непринужденно рассмеялась, давая понять, что происшествие ерундовое и не стоит даже того внимания, которое было ему уделено; может быть, если бы у Даниэля была возможность всмотреться в нее чуть лучше, то он понял бы, что никакое случайное столкновение не смогло бы оставить такой след, в точности повторяющий очертания человеческих пальцев — но Лили отошла, скрылась в пляшущих по комнате тенях, а Даниэль не додумался ее остановить.

— Как твои репетиции? — спросил Даниэль, несколько стушевавшийся; давно не видевшийся с Лили, он рассчитывал на более теплый прием, а она как будто торопилась отстраниться от него, ничем не показывая, что скучала по его обществу. Уязвленный, он успел даже пожалеть, что пришел; но тут Лили повернулась к нему, и он увидел, что она крайне растеряна, даже напугана.

— Завтра придет месье Зидлер, — проговорила она, нервно сцепляя за спиной руки, — он будет смотреть на нас...

— Об этом было давно известно, — напомнил ей Даниэль, делая шаг ей навстречу — но она все равно прянула назад, точно неприрученный зверек. — Что не так?

Она судорожно, надорванно улыбнулась, как всегда, когда пыталась скрыть горестную гримасу, и у Даниэля в груди что-то задрожало, готовясь разломиться и рухнуть.

— Мир — странное место, месье, — пробормотала Лили немного виновато, будто прося прощения за сделанный вывод. — Все, что может в нем пойти не так, обязательно идет не так.

Он решил не спрашивать, какие именно происшествия в ее жизни натолкнули ее на подобную мысль — шагнул к ней вместо этого и все-таки поймал, не дав отступить в угол, притянул к себе, бережно коснулся губами лба.

— Лили, душа моя, — произнес он, стараясь говорить со всей убедительностью, на которую был способен, — ты прекрасная актриса. Все в восторге от твоей игры. Скажи мне, что может пойти не так?

Она смотрела на него, не отрываясь, и он видел, что его слова не вызвали в ней доверия.

— Завтра тот день, к которому мы так долго шли — мы вместе, — напомнил Даниэль, беря ее ладони в свои, сводя их вместе, силясь заглянуть Лили в глаза и понимая, что она все равно, сколь бы он ни пытался, смотрит куда-то мимо. — Неужели ты хочешь...

— Да, мы шли, — внезапно сказала она глухим, деревянным голосом, — но вам не кажется, что на этом пути мы что-то потеряли?

Он не понимал, о чем она — вернее сказать, понимала одна половина его сознания, а другая безжалостно с этим пониманием боролась. Слова Лили задели в его душе что-то болезненное, отозвавшееся в сердце мутной ноющей тяжестью; в слепой и глупой попытке стряхнуть с себя это тягостное наваждение, Даниэль брякнул первое, что пришло ему в голову:

— Завтра все это окупится, вот увидишь.

Она свистяще вздохнула, будто у нее из груди разом пропал весь воздух, и Даниэль, пока она не успела сказать еще что-нибудь, наклонился поцеловать ее — в обе щеки, в подбородок, в мягкие послушные губы. Она ответила онемело, как будто примороженно; когда поцелуй прервался, Даниэль взглянул ей в лицо не без опаски, но увидел, к своему изумлению, что она держится совершенно спокойно, более того — почти деловито.

— Я помогу вам раздеться, — проговорила она с выученной улыбкой, которая, конечно, Даниэля не смогла обмануть. Теперь пришла его очередь отступать; Лили успела потянуть сюртук с его плеч, но он отшатнулся, чувствуя себя угодившим в ночной кошмар из тех, что тревожили его сознание, когда ему доводилось переборщить с абсентом:

— Что ты делаешь?..

Лили замерла в явном недоумении. Она даже не сразу поняла, что под ногами у нее остался лежать визитный футляр Даниэля, вывалившийся из его нагрудного кармана; от удара о пол тот раскрылся, и Лили, подобрав его, не смогла не увидеть его содержимое.

— Что это?.. — беспомощно вылетело у нее, и прежде чем Даниэль смог что-то объяснить, она осторожно извлекла наружу листок, на котором когда-то сама неумело черкала свое имя. — Это же...

Даниэль подавил искушение схватиться за голову. В ситуации не было ничего постыдного, но он все равно был готов под землю провалиться от одолевшей его неловкости. Ему казалось, что с этой многострадальной бумагой он выглядит в глазах Лили до ужаса глупо; но она явно не считала так — он понял это, когда столкнулся с ней взглядом, и у него перехватило дыхание. Прошедших путаных месяцев как не бывало: перед ним стояла, совершенно чужая в вычурной обстановке спальни, та самая Лили, в чей внутренний свет он безоглядно влюбился, едва увидев; возможно, и она увидела в его облике что-то ею позабытое, потому что метнулась к нему и горячо, крепко обняла поперек груди.

— Я столько всего ужасного передумала в последние месяцы, — скомкано произнесла она, и ее голос отозвался в сердце Даниэля томительным содроганием, — вы даже не знаете... простите меня.

— Лили, — ответил он, глубоко растроганный, и обнял ее тоже, — поверь, тебе совершенно не в чем извиняться.

Они недолго стояли так, наслаждаясь минутой давно утраченного единения; потом Лили, не переставая вцепляться в него, подняла голову и спросила совсем тихо:

— Останетесь со мной?

За этим «останетесь» едва ли стояло что-то помимо невинных объятий перед сном, но Даниэль неожиданно не ощутил по этому поводу разочарования. Лили поспешно юркнула в постель, явно радуясь возможности оказаться под тяжелым одеялом; он задержался немного, складывая на стуле одежду и гася едва тлеющую лампу.

— Надо попробовать уснуть, — проговорила Лили, когда он добрался до нее наощупь. — А то месье Зидлер...

— В первую очередь выброси Зидлера из своей головы, — наказал ей Даниэль. — Ты будешь петь не только ему.

— Я знаю, — проговорила она с грустью, — от того еще страшнее.

Он полежал немного в молчании, перебирая ее волосы, и вдруг заговорил с воодушевлением, осененный блестящей идеей:

— А мне бы ты спела? Одному? Прямо сейчас?

Она шустро приподнялась, выбираясь из-под его руки, и уставилась на него — даже в темноте Даниэль видел, как загорелись ее глаза.

— Прямо сейчас? Пожалуйста!

Лили сделала попытку выбраться из постели, но Даниэль успел со смехом перехватить ее за руку.

— Я верю, верю тебе. Не надо, а то ты весь дом перебудишь.

— Тогда что... — Лили не успела закончить фразу, потому что Даниэль снова притянул ее к себе, чтобы она опустилась ему на грудь всей своей почти невесомой теплотой.

— Лучше спой для меня завтра. Не думай о Зидлере. Вообще ни о ком не думай. У меня билет в пятый ряд партера. Представь, как будто я в зале один. И спой мне — так, как умеешь.

Темнота недолго отвечала ему тишиной, но Даниэля это вовсе не смутило — сейчас он явно ощущал, что его слова наконец-то нашли свою цель.

— Я так и сделаю, — пообещала Лили, прежде чем ее сморил сон; слушая ее умиротворенное дыхание, Даниэль долго еще смотрел в потолок широко раскрытыми глазами, пытаясь вообразить, что произойдет завтра — и не подозревая, сколь далеки все его представления окажутся от действительности.

***

За весь спектакль Лили появлялась на сцене дважды: в первом акте, во время завязки, и во втором, перед самой кульминацией действия. Поначалу ее роль не предполагала реплик; но затем, после того, как партия Эжени была вынужденно сокращена, ей поручили исполнить «Видение Розы»* — протяжную и прочувственную партию, с которой Лили появлялась у постели Гвиневры, видящей свой последний сон перед неизбежной казнью. Особенная сложность исполнения была в том, что оно сопровождалось танцем в лучших традициях классического балета: бесплотный дух розы, когда-то врученной Ланселотом Гвиневре («Дух, Лили! — любила повторять Мадам, глядя, как та пытается с должной степенью легкости приземлиться после прыжка. — Дух, а не мешок с костями!»), витал возле несчастной приговоренной, напоминая ей о постигшем ее несчастье — и о недолговечности, хрупкости всего сущего, в том числе и любовного чувства. На выборе песни, разумеется, настояла Мадам; Даниэлю показалось, что она питает к этой арии какую-то необъяснимую слабость.

Он сидел на своем месте, окаменевший, перекладывая из ладони в ладонь абсолютно не нужный ему бинокль; вчерашняя его уверенность испарилась бесследно, не оставив о себе даже напоминания, и Даниэлю приходилось убеждать себя, что он-то, в сущности, никак уже не повлияет на происходящее — и если он сейчас выбежит из зала, то все неизбежно сложится только хуже. Краем глаза он видел Зидлера: тот сидел в ложе ближе всех к сцене, и как будто пребывал в полусне, ничуть не затронутый разворачивающейся драмой, но Даниэль чуял, что это не так — хозяин театра следит за происходящим безотрывно, а на коленях у него (или, возможно, на коленях у кого-то из его помощников) покоится футляр с заветной драгоценностью, ради которой было потрачено столько усилий и пролито столько слез.

— Все идет чудесно, — зачем-то шепнула ему сидящая рядом Мадам, когда была отыграна сцена судилища; услышав свой приговор, Гвиневра рухнула на колени, точно у нее подломились ноги, и по залу пробежал сочувственный шепоток. — Мы ее не упустим.Даниэль не успел уточнить, о ком именно идет речь: декорации сменились, на сцену впорхнула Лили, и у него сдавило в груди до того, что он едва смог дышать.

Souleve ta paupiere close

Qu'effleure un songe virginal,

Je suis le spectre d'une rose

Que tu portais au tournoi...**

— Идиотская рифма, — прошипела Мадам, накрывая ладонью запястье Даниэля, и он понял, что ее снедает тревога не меньше, чем его самого. — Кто ее только придумал...

Впрочем, на этом все возможные придирки были окончены. Лили выступала как последний раз в жизни, слившись со своей ролью в единое целое; казалось, не она, а действительно дух ее парил в тот вечер над сценой, неслышно касаясь волос спящей Гвиневры — и вместе с тем дотрагиваясь, Даниэль был уверен, до самого сокровенного, скрытого в сердцах всех присутствующих в зале. Вцепившееся в него напряжение как будто чуть оттаяло, он позволил себе коротко выдохнуть — и в этот момент случилось то, чего он боялся с самого первого момента, как увидел Лили на сцене.

Mais ne crains rien, je ne reclame

Ni messe ni De Profundis... ***

— Дьявол, — обреченно прошептала Мадам, поднимая глаза к потолоку, и пальцы ее с силой сомкнулись вокруг руки Даниэля. — Она забыла куплет...

Понял ли кто-то в зале, что произошло? Даниэль не представлял себе этого; в висках у него гулко и холодно застучало, перед глазами соблазнительно сгустилась темнота, но он заставил себя не закрывать глаз.

Mon destin fut digne d'envie:

Pour avoir un trepas si beau

Plus d'un aurait donne sa vie,

Car j'ai ta gorge pour tombeau...***

Вспомнит ли она проклятый куплет? Лучше уж переставить их местами, чем бросать песню недопетой — может быть, никто ничего не заметит? Даниэль выпрямился на стуле, всем телом подался вперед, подчиняясь вспыхнувшей в нем надежде — и, наверное, он был единственным, кто в тот момент смог пошевелиться в зале, потому что Лили, привлеченная его движением, посмотрела на него — и даже на таком расстоянии он мог поклясться, что увидел в ее глазах пронзительную, всепоглощающую благодарность.

O toi qui de ma mort fus cause,

Sans que tu puisses le chasser,

Toute la nuit mon spectre rose

A ton chevet viendra danser.****

Музыка смолкла. Последняя нота, взятая Лили, затихла в покрытых лепниной сводах. В воцарившейся тишине было возможно услышать только то, как прерывисто дышит Лили — с улыбкой счастливой и неверящей одновременно. Никто из присутствующих, казалось, не смел вздохнуть до того момента, как в это застывшее восхищенное молчание вклинился еще один звук — гулкие и сочные хлопки, разнесшиеся по залу со стороны ложи.

Поднявшись со своего стула, Зидлер размеренно, со вкусом ударял ладонью о ладонь; заметив, что прочие собравшиеся смотрят на него, он жестом пригласил их сделать то же самое — и зал взорвался.

Даниэль думал тогда, что на всю жизнь запомнит этот момент. Не сопротивляясь всеобщему порыву, он подскочил на ноги, зааплодировал так, что у него заболели ладони; последовала его примеру и Мадам, но он заметил, что лицо ее точно заледенело, как заледенели и руки — они явно плохо слушались ее, и поэтому хлопки выходили смятыми, слепыми, почти что принужденными. Несомненно, она все поняла в тот момент, как поняла и Эжени — она все еще изображала спящую, но Даниэль видел, как сотрясаются ее веки и губы; она осознавала, что в тот момент, когда будет отыграна последняя сцена, и она не станет дожидаться падения занавеса, не скроет того, что ее душат рыдания — когда зал вновь огласится громоподобной овацией, эта овация будет предназначена не ей, как и корона господина Баха, которую поднявшийся на сцену Зидлер, нимало не колеблясь, возложит на покорно склоненную голову Лили.

Примечания к главе:

*"Видение Розы" - стихотворение Теофиля Готье, примерный перевод есть тут, например: la-gatta-ciara._ livejournal._com/211310._html (уберите подчеркивания). В 1841 году французский композитор Гектор Берлиоз оркестровал фортепьянную пьесу по мотивам этого стихотворения, а в 1911 году труппой Русского Балета Дягилева был поставлен одноактный балет. Роль Призрака Розы исполнял Вацлав Нижинский.**досл. "Открой свои сомкнутые веки, что держат твой девственный сон; я призрак той розы, что ты носила на турнире" - автором изменен изначальный текст песни, где упоминается не турнир, а бал.***досл. "Но не бойся, мне не нужна ни месса, ни De Profundis". De Profundis - латинская формула, относящаяся к исповеди, покаянию.****досл. "Моя судьба достойна зависти - принять столь прекрасную смерть; много кто отдал бы жизнь, чтобы умереть на твоей груди".*****досл. "О ты, причина моей смерти, не сможешь отогнать ее; теперь я буду танцевать всю ночь возле твоей постели".