La plus belle

Все в театре будто сговорились, и никто не мог сказать Мадам, где найти месье Зидлера — на галерке ли, в кулуарах, на сцене или за кулисами. Следуя все множащимся указаниям, она хаотично и нервно металась из стороны в сторону, почти что волоча за собой Лили; та, если поначалу и пыталась высвободить запястье из цепкой хватки своей спутницы, быстро сдалась и позволяла вести себя, куда Мадам было угодно. Наконец они столкнулись с Зидлером на лестнице, ведущей к опоясывающей сцену галерее; сейчас там толпились рабочие и декораторы, и Мадам не дала хозяину театра скрыться в этой толпе, решительно заступив ему дорогу.

— Шарль! Я вас искала.

Зидлер остановился будто бы нехотя, смерил Мадам мрачным взглядом, а Лили вниманием не удостоил вовсе.

— Что вам? — поинтересовался он, складывая на широкой груди могучие руки. Удар одного его кулака, поговаривали, мог свалить с ног быка; никому еще не доводилось проверять это утверждение на практике, но Лили, предчувствуя недоброе, все равно попятилась на полшага от хозяина театра.

— Я принесла добрые вести, — сказала Мадам, посылая ему одну из самых обворожительных своих улыбок. — Эжени уже идет на поправку. Врач сказал, что через пару недель она сможет возобновить репетиции.

— Весть действительно добрая, — согласился Зидлер, но по виду его было не сказать, что он сильно обрадован: взгляд, которым он буравил Мадам, оставался насупленным, и неприязненная складка в углу рта ничуть не разгладилась. Несомненно, Зидлер, как бывалый делец, понимал, что слова Мадам — лишь вступление, увертюра к тому, что будет произнесено далее. И Мадам, зная, что едва ли проведет его, не стала тянуть.

— Однако ее состояние, не буду скрывать, все еще внушает опасения. Месье Дюбуа настаивает на том, что ее партию необходимо будет упростить.

Зидлер шумно хмыкнул, но более не проронил ни слова. Ничуть не смятенная его скептическим настроем, Мадам невозмутимо продолжила:

— Конечно же, я говорю о чисто косметических изменениях. Вы ведь все равно не были довольны некоторыми музыкальными номерами? Если я не ошибаюсь, они казались вам чрезмерно выспренными... что ж, я согласна с тем, что от них слудет отказаться.

Только сейчас Зидлер как будто заметил, что Мадам подошла к нему не в одиночестве; окинув фигуру Лили быстрым взглядом, он легко приподнял брови, и Мадам кивнула ему:

— Лили прекрасно справится. Мы немного расширим ее роль... я даже представляю, как это можно сделать, и господин автор пьесы, к слову, с нами полностью согласен. Он нашел Лили очаровательной.

Никто не смотрел на Лили в этот момент, но она, ведомая своей извечной осторожностью, склонила голову, чтобы не было заметно прорезавшейся на ее губах горькой усмешки.

— У нее чудесный голос, и она с радостью продемонстрирует его зрителям, — закончила Мадам и добавила совсем невзначай, будто только что вспомнив эту малозначительную, мало кого интересующую деталь, — а вас это избавит от хлопот, связанных с неустойкой...

Зидлер тоже кивнул. Несмотря ни на что, они с Мадам были людьми одного круга, говорили на одном языке, что чрезвычайно облегчало их взаимопонимание. Ни от кого из них не были секретом намерения и чаяния другого — но если Мадам попыталась из вежливости замаскировать свои, то ее собеседник не стал терять время на сочинение цветистых и расплывчатых формулировок.

— Я знаю, — произнес он значительно и увесисто, — вы не хотите терять деньги. Я ведь тоже не хочу.

Мадам примолкла, настороженная, готовая отразить любой возможный удар — но Зидлер, кажется, был вовсе не настроен на поединок.

— Позвольте мне кое-что вам объяснить, — вдруг сказал он, беря Мадам под локоть и отводя ее вниз, к подножию лестницы; это было необходимо, чтобы пропустить рабочих, спешащих вниз за новой порцией оструганных досок, но даже отойдя с их пути на порядочное расстояние, Зидлер не разжал пальцы. — Уже не первый раз происходит так, что ваша прима по какой-то, всегда не зависящей от вас причине оказывается неспособна выступать на сцене. В свое время, после инцидента с Жюли, я зарекся иметь с вами дело... и теперь позволил нашему общему другу Пассавану себя уговорить, о чем ныне жалею и за что расплачиваюсь.

— Эжени... — начала было Мадам, но Зидлер знаком показал, что ей следует молчать. Мадам замолчала, но ее острые скулы при этом пошли крупными алыми пятнами.

— Я не люблю терять деньги, а я уже мог потерять многое на одном слухе о том, что Эжени не примет участия в спектакле. Теперь, когда мы объявим об обратном, билеты можно будет перепродать втридорога... и это единственная причина, по которой я все еще не вышвырнул отсюда вас и ваших прелестных бабочек-однодневок.

Теперь краснота залила не только скулы Мадам, но и щеки, и даже подбородок. Лили, оказавшаяся между молотом и наковальней, съежилась, будто это могло как-то помочь ей, и отступила еще на шаг, но Мадам, почувствовав шевеление рядом с собой, сдавила запястье несчастной с такой силой, что та едва не вскрикнула.

— То, что я иду на уступки — не ваша заслуга, — продолжал Зидлер, не меняя тона, — а всего лишь сила обстоятельств. Но имейте в виду, если и с этой, — он легко кивнул в сторону Лили в свидетельство, что все еще помнит о ее существовании, — что-то произойдет, что она не выйдет на сцену... уверяю, для вас это будет чревато очень большими неприятностями.

Они оба замолчали. Вокруг них все еще царила обычная для закулисья суета, слышался стук молотков, пронзительный скрип пилы, многоголосый и многоязычный поток слов, окриков, ругани — но между Мадам и Зидлером протянулись несколько мгновений звенящей, оглушительной тишины.

— Я могу вас заверить, — проговорила наконец Мадам мирно и смиренно, словно капитулируя, — она выйдет на сцену, что бы ни случилось.

Зидлер еще недолго смотрел на нее, что-то про себя взвешивая. На обмирающую от страха Лили он так и не взглянул.

— Хотелось бы верить, — резюмировал он и, не прощаясь, скрылся на лестнице. Мадам, не глядя ему вслед, развернулась, чтобы уйти прочь, почти убежать, до того стремительно, что Лили едва могла поспеть за ее стремительным шагом.

— Ты слышала, что он сказал? — осведомилась у нее Мадам на выходе из театра.

— Да, мадам, — прошелестела Лили, стараясь говорить твердо, но не находя в себе для этого сил.

— Тебе нужно объяснять, что будет со всеми нами, если ты вздумаешь меня подвести?

— Нет, мадам.

— Ну и чудесно, — вытащив ее на улицу, Мадам замахала рукой, останавливая экипаж, и в пародии на галантность распахнула перед Лили дверцу. — Как говорят в игорных домах: ставки сделаны, ставок больше нет. А теперь поторопимся. Даниэль расстроится, если мы не пожалуем на его вернисаж...

***

Днем в «Северной Звезде» царило запустение: двери кабаре открывались для посетителей лишь ближе к вечеру, а сейчас, когда едва перевалило за полдень, в зале можно было увидеть одних лишь артистов из труппы месье М.: переводя дух после утренней репетиции, они отдавали должное не самому изысканному, но сытному обеду. Разговор шел как будто бы обо всем, но так или иначе возвращался к шоу Зидлера; несомненно, в том прослеживалось явное влияние Бабетт, которая уже и бросила делать вид, будто отсутствие ее имени в списке участников будущей постановки никак ее не задевает.

— Ход мыслей месье Зидлера не перестает меня поражать! — неистовствовала она, раздраженно комкая в руке салфетку и явно борясь с искушением всадить в столешницу нож или вилку. — Однажды он уже отказал мне... «Не так изящна, как Жюли, не так блестяща, как Адель»! И что же? Где теперь и Адель, и Жюли? А я все еще на сцене и имею успех! Но он предпочитает делать вид, что меня не существует.

— Будет тебе, — Андре, сидящий возле нее, успокаивающе положил руку ей на плечо, а затем, решив, что этого недостаточно, обнял за талию — и она, даже разозленная до крайности, не стала ему противиться. — Вот увидишь, он еще оценит тебя по достоинству.

Бабетт подняла голову и посмотрела на него. Досада и негодование в ее голосе понемногу растворялись, вытравленные печальным разочарованием.

— Я ведь не вечная, мой милый друг. Сколько еще я смогу выступать?

— Это они пусть выступают сколько смогут, — раздался за ее спиной жизнерадостный, уверенный голос, — а мы будем — сколько захотим.

Обернувшись и увидев, кому принадлежат эти слова, Бабетт обрадованно вскочила со стула.

— Леони!

Молодая женщина весьма экстравагантного вида, одетая в старомодный мужской костюм и носящая на поясе шпагу, со смехом заключила ее в объятия. Леони в «Северной звезде» знали давно — блиставшая на сцене Ателье несколько лет назад, а ныне прочно утвердившаяся на второстепенных ролях (как мужских, так и женских) в Буфф дю Нор, она нередко захаживала в кабаре пропустить стаканчик, благо здесь ей наливали бесплатно, в знак признания прошлых заслуг, которые были, скажем прямо, весьма велики. Когда-то Леони украшала своим присутствием любой мало-мальски значительный спектакль, да и нынче, когда переменчивая парижская публика успела подзабыть ее, не торопилась сходить со сцены — напротив, не отягощенная излишним требовательным вниманием зрителей, могла отдаваться своему занятию с искренним удовольствием. В «Звезду» она, впрочем, заглядывала не только ради выступлений: цель ее сегодняшнего визита стала ясна тут же, как только она, расцеловавшись с Бабетт, весело спросила у нее:

— Ну и где моя ученица?

— Здесь! Я здесь! — послышался звонкий голос из-за высокой стойки, за которой разливали напитки, и из-за нее выскочила в зал Софи — совсем еще девчонка, которой в силу малого роста приходилось, управляясь с бутылками, становиться на небольшую приступку. Теперь она бежала к Леони, держа наперевес шпагу; даже сделанная из легкого металла, с предусмотрительно затупленным лезвием, она, казалось, вот-вот перевесит свою обладательницу.

— Я готова!

— Прекрасно, — поманив ее за собой, Леони махнула Бабетт рукой. — Поговорим с тобой позже. Я останусь сегодня взглянуть на твой коронный номер...

Оставив Бабетт, Андре и всех остальных заканчивать с обедом, Леони и Софи вышли во внутренний двор кабаре. Там было достаточно места, чтобы превратить его в подобие дуэльной площадки; даже разлившаяся последнее время слякоть слегка затвердела, прихваченная первыми, пока еще недоговечными заморозками. Леони, не торопясь, стащила с себя сюртук и жилет, устроила их висеть на торчащих из стены крючьях и, обернувшись, с удивлением увидела, что Софи уже стоит, готовая к бою, заведя руку за спину и выставив острие перед собою.

— Не хочешь размяться?

— Я уже размялась! — живо ответила Софи, не двигаясь с места. — Сегодня привезли новое вино, так я, пока раскладывала его, куда надо, дюжину раз бегала из погреба в зал и обратно.

— Что ж, — мурлыкнула Леони, оказываясь напротив нее и тоже вытаскивая шпагу из ножен, — если ты уверена...

Схватились в первый раз: Софи помчалась на свою противницу с пылом разъяренной тигрицы, но после первого же отраженного удара, лишившись равновесия, едва не рухнула на землю.

— Не лучшая тактика, — Леони укоризненно качнула головой. — Еще раз.

Второй выпад Софи оказался чуть более удачным; ей как будто удалось ближе подобраться к сопернице, но это ощущение было обманчивым — заплетя ей руку, Леони без особых усилий выбила у нее шпагу.

— Сколько раз повторять тебе, — проговорила она, дожидаясь, пока пристыженная неудачей Софи подберет свое оружие, счистит с него налипшую грязь, — фехтование — это искусство, а не петушиный бой. Тут не добьешься всего силой. Тем более, ты юна, твои движения просты и читаются, как книга. Ты сумеешь выиграть, только если будешь полагаться на голову, а не на одну шпагу.

Софи смотрела на нее, тяжело дыша. Ей явно не терпелось вступить в новую схватку, но Леони завела обе руки за спину, показывая, что хочет взять паузу.

— Прежде чем вступить в бой, всегда обдумывай, в чем твое преимущество и преимущество противника. В чем преимущество у меня?

— Опыт, — выпалила Софи, не раздумывая. — Вы точно знаете, куда ударить.

— Верно, опыта у меня хоть отбавляй, — согласилась Леони, изобразив шутливый полупоклон. — Ну, а ты? В чем ты легко превзойдешь меня?

Софи мимолетно наморщила лоб.

— Может быть, в скорости?

— Почему бы нет? — Леони одобрительно кивнула ей. — Пока я думаю, куда нанести свой удар, ты успеешь нанести десять. Используй это! Не дай мне опомниться. Попробуй меня измотать!

Поединок возобновился. Софи на сей раз вела себя осторожнее и, следуя совету наставницы, осадила ее целым градом мелких, точных уколов издалека; приблизиться к Леони ей так и не удалось, но она непреклонно, шаг за шагом теснила ее прочь из центра площадки.

— Да, вот это лучше! — засмеялась Леони, почувствовав, что спиной упирается в стену, и предупредительно подняв ладонь в знак того, что дуэль остановлена. — Еще разок?

Софи не надо было уговаривать, и они вновь закружили по двору, обмениваясь выпадами и парируя их; несмотря на то, что дуэль случилась лишь понарошку, обеими ее участницами в какой-то момент овладел непреодолимый азарт борьбы. Каждая из них, даже задыхаясь, не была готова уступить, и все, как водится, решило одно-единственное движение — Леони размахнулась слишком сильно, готовясь нанести противнице укол в неосторожно отведенное плечо, но Софи извернулась, точно змея, и нырнула ей под руку. Леони не успела моргнуть, как оказалась обезоруженной, с острием шпаги Софи у самого основания горла.

— Ого! — расхохоталась она и подняла обе руки в знак своего поражения. — Так лучше! Намного лучше!

Разгоряченная и довольная собой, Софи отбросила со лба пряди налипших волос.

— Еще раз?

Леони, подобрав свою шпагу, перехватила ее поудобнее.

— Пожалуй, можно. А потом угостишь меня этим вашим новым вином...

***

Получасом спустя они обе сидели в зале, за столиком друг против друга. Леони жадно уплетала ногу утенка, запивая ее прекрасным анжуйским; Софи, тоже уставшая и проголодавшаяся, налегала на остатки жаркого, принесенные ею с кухни.

— Кто научил вас драться? — спросила она с набитым ртом, наливая себе воды из кувшина. Леони потребовалось время, прежде чем ответить, но она оправдала его необходимостью прожевать очередной кусок.

— Один человек... я не видела его уже давно. Он учил меня и еще одного парня, испанца, сына какого-то обнищавшего идальго — ему светило помереть с голоду, вот он и начал драться на потеху публике. Тот был куда более способным учеником, чем я, к слову говоря. Почти слепой, но как он орудовал клинком! До сих пор поверить не могу...

Она покачала головой, отражая теперь уже атаки напавших на нее воспоминаний, а Софи спросила нетерпеливо:

— А тот человек, ваш учитель... кто он был?

— Откровенно говоря — тот еще мерзавец, — сказала Леони сумрачно, — развратник и пьяница, каких поискать. До сих пор не пойму, и что так долго держало меня рядом с ним? В Нюрнберге мы вытаскивали его из канавы, в Тоскане пришлось вытаскивать его из тюрьмы... однажды по его милости мы зимовали в чертовом Стокгольме, потому что он нализался и перепутал корабли! Паршивое местечко — Стокгольм. А вот Ницца... Ницца — совсем другое дело. В Ницце я выиграла это, — не без гордости она указала на потертую, исцарапанную, но несомненно серебряную гарду своей шпаги, — хотя меня при этом чуть не прикончили.

— Она красивая, — согласно кивнула Софи и тут же спросила, не желая останавливаться на достигнутом, — а золотые рукояти тоже бывают?

— Какие угодно, — пожала плечами Леони, возвращаясь к еде. — Если будешь делать такие успехи — золота тебе еще прибудет, помяни мое слово...

***

Открытие выставки прошло точно так, как Даниэль мечтал себе, когда еще только трясся в забитом вагоне поезда на пути в Париж: под аплодисменты собравшихся он перерезал натянутую перед входом алую ленту, сказал несколько слов собравшимся тут же газетным писакам (от непривычной обстановки на него напало не свойственное ему обычно косноязычие, но он понадеялся, что его неуклюжие реплики, будучи переложенными на бумагу, приобретут хоть сколько-нибудь приличный вид) и принялся с важным видом расхаживать из зала в зал, раскланиваясь с гостями и почти надуваясь от обилия похвал, которые сыпались на него. Главный момент вечера, впрочем, был еще впереди: Даниэль, сгорая про себя от нетерпения, ждал, пока соберутся все приглашенные, а пока что успокоил растревоженные нервы шампанским, которое подавали тут же, дабы гости не прерывали рассматривание полотен.

— Завидую тебе белейшей завистью, друг мой, — заявил Роз, оглядывая знакомую всем уже Саломею. — Ты нашел свой источник вдохновения, а мне пока что не так везет. Все претендентки на роль моей музы только знай чистят мой кошелек, и хоть бы одна вселила в меня идеи, подобные твоим.

— У тебя еще все впереди, — ответил Даниэль, изрядно раздобревший от всех тех дифирамб, что ему пришлось выслушать. — Подумать только, ведь я еще весной и подумать не мог...

Он оборвал себя на середине фразы: в этот момент в двери зашла Лили в сопровождении Мадам, и Даниэль, мигом забывая обо всем, устремился к ним. Они обе оказались рады ему так же, как и он им; Мадам, изменив своей обычной сдержанности, даже наградила его объятиями, и это ошеломило его почти до икоты.

— Как быстро летит время, — произнесла она, оглядывая Даниэля с тем же выражением, с каким он, должно быть, смотрел иногда на свои лучшие картины. — И ты — тот самый мальчишка, который еще недавно заходил к нам так, будто под ним вот-вот провалится пол!

Он рассмеялся, признавая: да, да, бывало, грешен, — и тут же крепко обнял Лили, которая, презрев все правила приличия, почти повисла на его шее и долго не желала отпускать.

— Я так рада, — произнесла она, сияя, когда они наконец нашли в себе силы отстраниться друг от друга, — что наконец-то вы... а вы придете к нам сегодня? Я буду вас ждать вечером.

Он крепко, но бережно сжал кончики ее пальцев, готовясь произнести что-то вроде «С радостью» или «Обязательно», но в этот момент на него налетел, как смерч, невесть откуда взявшийся Пассаван — как главный инвестор и организатор выставки, он был первым в списке приглашенных, хотя Даниэль меньше всего мог бы сказать, что счастлив от его присутствия.

— Друг мой! — как всегда громогласно заявил он, обхватывая Даниэля за плечи и уволакивая прочь; он только обернулся, чтобы перехватить взгляд Лили, и она улыбнулась ему с неловкостью и досадой. — Я думаю, все уже собрались, время показать твой лучший экспонат!

С неохотой признавая, что он прав, Даниэль пригласил всех проследовать в последний зал; пока что тот стоял закрытым, ибо был предназнчаен лишь для одной картины, над которой молодой человек закончил корпеть лишь несколько дней назад. По его мнению, это было лучшее, что он успел когда-либо написать; картина должна была либо принести ему долгожданную славу, либо оскандалить навек — впрочем, как он успокаивал себя, одно неизбежно повлекло бы за собою другое.

— Господа! Господа! — объявил Пассаван, дожидаясь, пока все приглашенные доберутся до зала. — Сейчас вы увидите кое-что совршенно необыкновенное! Предупреждаю, особо чувствительные могут лишиться чувств. Не волнуйтесь, на сей счет у нас припасена нюхательная соль!

Его слова возымели должный эффект; даже те, кто пока поглядывал в сторону зала лениво и с неохотой, поторопились присоединиться к остальным и теперь стояли в задних рядах, привставая на цыпочки и даже подпрыгивая, чтобы разглядеть хоть что-то поверх множества голов. С замирающим сердцем Даниэль подступился к стоящему посреди помещения мольберту; до сего момента его скрывало от глаз зрителей плотное покрывало, и Даниэль сдернул его, отшвырнул в сторону — давно, еще для Саломеи отрепетированным жестом.

В толпе кто-то сдавленно ахнул, а потом стало тихо. Слышно было только гудение электрических ламп и то, как самоубийственно бьется в одну из них вылетевший из вентиляции мотылек.

— Я рад представить вам, — проговорил Даниэль, чувствуя, как лицо его заливает краска, а слова царапают горло, — мою последнюю работу. «Отдохновение весталки*».

Никто не ответил ему — все стояли, как громом пораженные, и он, с тоской предполагая, что только что похоронил себя, обернулся к злосчастному холсту. Сколько трудов ему стоило уговорить Лили позировать обнаженной! Казалось бы, в его обществе она давно потеряла всякое стеснение, но как только речь зашла о картине, и стыдливость решила вернуться к ней. Выбиваясь из сил, Даниэль рассказывал ей о величайших творениях европейских художников и о новом слове в искусстве, о древних традициях и о грядущей революции умов — в общем, как метко выразился Роз, «использовал язык по прямому назначению». Не забывал он и о более действенных способах уговоров («не по прямому»), и, в конце концов, сорвав с губ Лили слабое, чуть слышное «да», был счастлив так, как не были, должно быть, счастливы ни Ромео, ни Тристан, ни пресловутый Ланселот. Лили еще лежала на постели, расслабленная от испытанного удовольствия, а Даниэль уже вытаскивал из-за шкафа заранее припрятанный туда мольберт, чтобы успеть запечатлеть ее фигуру, пока блаженная истома не оставила ее. Жрица Весты, в конце концов, получилась именно такой, какой он себе представлял — каждая линия ее тела, каждая черта лица дышала томлением пробудившейся чувственности, и Даниэль предчувствовал, что это зрелище может впечатлить даже видавшую всякие виды богемную парижскую публику. В этом он не ошибся — потребовалось не одно мгновение, чтобы к собравшимся в зале гостям вернулся дар речи.

— Очень смело, — выговорила Мадам с некоторым усилием; Лили стояла подле нее, как вкопанная, и явственно преодолевала желание выскочить из зала или, по крайней мере, закрыть ладонями пылающее лицо — она знала, конечно, что картина предназначена для выставки, но, похоже, переоценила собственную стойкость. — Интересно. Я бы сказала... отлично передает настроение.

— Именно! — горячо подтвердил Пассаван, выступая из толпы и оказываясь рядом с Даниэлем. — Клянусь, эта жрица — лучшее, что я видел в своей жизни!

Его мнение для многих из присутствующих оказалось, очевидно, решающим; встревоженный шепоток, пробежавший по рядам гостей, не умолк совсем, но оказался порядочно заглушен поднявшимся хвалебным гулом. Даниэль понял, что краснеет еще больше, на сей раз от облегчения; напряжение ожидания отпустило его, и он ощутил себя марионеткой, бессильной и безвольной, повисшей на поддерживающих ее нитях. Эти невидимые нити, должно быть, были единственной причиной тому, что он от избытка чувств тут же не осел на пол; пока гости подступились плотнее к картине, разглядывая каждую деталь, обмениваясь мнениями, Даниэль доплелся до стоящей у стены банкетки и почти рухнул на нее, борясь с подступающим к горлу смехом.

— Потрясающий успех! — Пассаван, конечно, был тут как тут, и в руке он держал пару бокалов шампанского. — Я же говорил, друг мой, им понравится! Люди любят разглядывать то, что шокирует их — сначала отворачиваются, говорят «фу! какая непристойность!», но затем возвращаются и смотрят, смотрят, пока у них не заболят глаза.

Даниэль взглянул на него и ничего не ответил. Пассаван, впрочем, едва ли догадывался о том, какие кровожадные мысли посещают в тот момент голову его собеседника.

— Могу тебя поздравить, — торжественно произнес он, протягивая Даниэлю шампанское. — Сегодня ты стал не просто богат, сегодня ты стал знаменит. Стоит того, чтобы отметить как следует, а?

«Как собаку», — подумал Даниэль, пытаясь этой мыслью успокоить поднявшуюся в груди тошнотворную дурноту.

И, улыбаясь, принял из рук Пассавана бокал.

***

Должно быть, из-за пережитого им на выставке шампанское ударило в голову Даниэля сильнее обычного: только этим он мог объяснить, что тем же вечером оказался в доме Пассавана в обществе самого графа, несметного множества бутылок, Несравненной Адель и хорошенькой светловолосой девицы, в ком Даниэль без труда узнал ту самую балерину, чье выступление в свое время так приятно его порадовало.

— Алекси, — так к ней обращалась Адель, приходящаяся девице хорошей подругой, — скажи, чтобы открыли еще шампанского. Выпьем за мою помолвку.

— Как? — ахнул Пассаван, подскакивая на месте, как будто его укололи иглой в самое чувствительное место. — Помолвка? От тебя ли я это слышу?

Улыбаясь, Адель продемонстрировала ему изящное запястье, где на одном из пальцев отливало золотом чудесное кольцо с немаленьким сапфиром.

— Фон Хольцер все же решился. Завтра мы объявим о том, что обручены.

Пассаван испустил страдальческий стон:

— Неужели мы больше не увидим тебя на сцене?

— Увы, увы, — Адель тонко, игриво рассмеялась, — баронессе это не к лицу. Что же, Эдуар, — добавила она, увидев, как Пассаван закатывает глаза, — ты совсем не рад за меня?

— Конечно, конечно, рад, — траурно проговорил граф, — но все же тебя будет очень не хватать нашему обществу.

Адель задорно подмигнула ему:

— Кто сказал, что я перестану в нем появляться? Даже мой будущий супруг не пропускает вечеринок у Зидлера... обо мне-то и говорить нечего.

Ее слова нисколь не приободрили Пассавана; продолжая обиженно надувать щеки, он вопросил с почти шекспировским надрывом:

— Значит ли это, что сегодня последний день, когда я могу поцеловать твои прекрасные губки?

— Да, дорогой Эдуар, — Адель все смеялась, глядя на него, — все в этой жизни когда-то случается в последний раз.

Даниэль замер, не донеся до рта наполненного бокала. Слова Адель о чем-то смутно напомнили ему; погребенный под нарастающим опьянением, он не мог толком вспомнить, о чем именно, но осознавал той частью сознания, что еще не ускользнула от него под влиянием винных паров, что это «что-то» — важное, незыблемое, что ему нельзя потерять, ведь это грозит ему еще большими, пугающе невосполнимыми потерями.

— Прошу меня извинить, — проговорил он, с усилием поднимаясь на ноги, — но мне пора идти...

Пассаван, успевший увлечь Адель в поцелуй и привычно пробраться рукой под ее юбку, прервал свое занятие и недоуменно обернулся. Видно было, что и его партнерша столь же удивлена.

— Куда ты собрался? — спросил Пассаван, оглядывая Даниэля с головы до ног. — Ты что, оставишь нас в такую чудесную ночь?

Даниэль посмотрел на него, на его руку под юбкой у Адель, на его другую руку, требовательно обвившую ее шею, и кашлянул.

— Боюсь злоупотребить вашим гостеприимством...

Решив, что намек достаточно прозрачен, чтобы его поняли как должно, он развернулся к двери, и в этот момент его обвили со спины тонкие, но неразрываемые путы — ловкие руки Алекси, невесть как оказавшейся совсем рядом с ним.

— Не покидайте меня, мой хороший, — выдохнула она замирающему Даниэлю в самое ухо. — Места всем хватит.

— Что?.. — вырвалось у него, но его голос оказался не слышен за многозначительным смехом хозяина дома.

— Друг мой, моногамная любовь — это такая глупость! Всего лишь одна из тысяч условностей, которые уже к черту никому не нужны. Люди держатся за них, потому что это дает их жизни иллюзию стабильности и спокойствия, но ведь мы... мы из другого теста, верно? Хаос и свобода — вот наша стихия. Так зачем отказываться от них?

Теряясь, но не желая оставаться спиной к возможной опасности, Даниэль развернулся в чужих руках, неосторожно заглянул в мерцающие, в самую душу глядящие глаза своей визави — и все равно что наступил в капкан.

— Мы все еще на вы? Какая неприятность, — улыбнулась она, беря со стола оставленный им бокал. — Выпьем на брудершафт?

Прохладный ободок бокала коснулся его губ. Даниэль вовремя заметил, что они стоят как раз напротив зеркального, отделанного позолотой серванта — и закрыл глаза, чтобы не видеть своего отражения.

***

Навестив на ночь глядя спящую Эжени, Мадам удостоверилась, что с той все в порядке, и, спустившись на первый этаж с намерением тоже отправиться ко сну, поняла, что не все обитатели дома готовы последовать ее примеру.

— Лили? Почему ты еще не в постели?

Лили, утомленная, норовящая заклевать носом, повернула голову в ее сторону. В ее мутном взгляде метались еще отголоски упрямой решительности, но Мадам они не могли обмануть.

— Кого ты ждешь? Его? Он говорил тебе, что придет?

— Не говорил, — пробормотала Лили сонно, давя зевок. — Но разве может он не прийти? Сегодня такой день...

— Вот именно, — проговорила Мадам со всей возможной иронией, приближаясь к Лили, — держу пари, он пьянствует где-то в Пале-Рояль или давно уже спит у себя дома. Иди к себе. Завтра он точно явится. Проследишь, чтобы он не подходил к камину — от его вздоха и пожар может случиться.

Давая понять, что не потерпит никаких пререканий, она попыталась поднять Лили со стула, схватив ее за плечо, но та с неожиданной силой вырвалась: сон единомоментно слетел с нее, и она схватилась за столешницу, готовая стоять на своем до последнего.

— Нет! Он придет, я точно знаю!

Недолго они смотрели друг на друга; Лили ощутимо побледнела, осознавая, чем грозит ей этот неожиданный приступ храбрости, но Мадам не стала ни упрекать ее, ни понукать, ни отчитывать. Вытащив из кармана связку ключей — святую святых, до которой до сих пор не дотрагивался никто, кроме нее самой, — она сняла с нее тот, что отпирал входную дверь и бросила его на столешницу, заметив при этом:

— Хорошо. Откроешь ему, если он придет. Но когда ты поймешь, что ключ тебе не понадобятся — бога ради, не рыдай слишком сильно. Про меня и так пустили слухи, что я дурно с тобой обращаюсь. Если ты появишься на людях с заплаканным лицом, мадам Т. и ее присные жизни нам не дадут.

Она удалилась, не дожидаясь ответа. Все лампы в зале она погасила, и Лили пришлось зажечь небольшой газовый светильник. Установив его на столе перед собой, она села обратно на стул и, устроив голову на скрещенных руках, устремила невидящий взгляд на лепесток огня, заплясавший в лампе свой причудливый и беспечный танец.

Примечание к главе:

*Весталки - жрицы богини Весты в Древнем Риме. Одной из главных их обязанностей было поддержание огня в святилище; давшие обет целомудрия, они пользовались в римском обществе почетом и уважением.