4. L'engagement
Увидев, как Даниэль достает банкноты, хозяйка мансарды замахала руками:
— У меня ведь сдачи не будет, месье! Подождите, схожу разменять в лавку.
— Хорошо, — легко согласился он и, дожидаясь ее, сел за стол — еще недавно засыпанный набросками, старыми газетами и обертками от разной снеди, теперь тот был девственно чист, как, впрочем, и вся комната. Пожитки Даниэля были убраны в новехонький саквояж, приобретенный им тут же, на углу, а внизу дожидался экипаж, готовый отвезти его в отель «Насьональ» — там молодой человек собирался обосноваться на некоторое время, прежде чем найти себе новое, более приличествующее его нынешнему положению обиталище.
Хозяйка долго не появлялась, и Даниэль успел заскучать. Несколько раз он окинул комнату взглядом, размышляя, не мог ли что-то забыть, задумчиво побарабанил пальцами по поверхности стола и наконец принялся бездумно открывать его ящики один за другим — все они тоже были тщательно вычищены от залежавшегося в них мусора, и Даниэль, заглядывая в них, думал лишь скоротать время, но в самом маленьком и дальнем его, как выяснилось, поджидал сюрприз.
Увидев на дне ящика небольшой, смятый с одного боку клочок бумаги, Даниэль извлек его наружу. Ему не пришлось долго вспоминать, что он держит в руке, и на лице его появилось нежное, совсем чуть-чуть ностальгическое выражение. Это был один из тех обрывков, которые Лили когда-то использовала для своих первых эпистолярных попыток: на листке, кроме следа от спешно вытертой кляксы, виднелось одно лишь ее имя, косо написанное неуверенной рукой.
Не переставая улыбаться, Даниэль бережно опустил бумагу в нагрудный карман. Ему почудилось, что отныне она станет для него чем-то вроде талисмана, с коим не страшны будут любые невзгоды — и эта мысль привела его в такое хорошее настроение, что, когда хозяйка появилась на пороге с кошельком, полным франков, он великодушно отмахнулся от протянутой ему сдачи:
— Полноте, мадам. Начиная новую жизнь, не стоит чрезмерно придирчиво сводить счеты со старой.
Фраза всплыла у него в голове как бы сама собой, и он, довольный собственным остроумием, подумал, что стоит как-нибудь при случае пересказать ее Розу: тот, недюжинный знаток классической поэзии, любил сыпать цитатами через каждое слово, и Даниэль, никогда не жаловавшийся на недостаток образования, подчас ощущал себя в его обществе форменным невеждой.
— Да благословит вас Бог, месье, — донельзя обрадованная, сказала ему хозяйка. — Вы уж не забудьте, когда прославитесь, что я готова была вас и в долг приютить.
— Не забуду, — пообещал ей Даниэль и, поклонившись, вышел.
***
Новая жизнь оказалось ослепительно-яркой, затягивающей, подобно безумному водовороту, и Даниэль сам не понял, как успел полностью раствориться в ней. В «Насьональ» он провел всего несколько дней, быстро подыскав себе чудесную, просторную квартиру недалеко от сада Тюильри. Даниэль занял весь второй этаж новехонького дома, в подъезде которого еще чувствовался запах свежей штукатурки; окна большинства комнат выходили на залитую светом, забитую людьми и экипажами улицу Сент-Оноре*, но и для мастерской нашлось подходящее место — раньше эта комната выполняла роль библиотеки, о чем красноречиво свидетельствовали подпирающие потолок, ныне пустынные стеллажи. Окно этой комнаты выходило в широкий и тихий внутренний двор; здесь легко можно было предаться вдохновению, не отвлекаясь ни на что постороннее, и Даниэля всецело это устраивало. Элегантная, пусть и несколько помпезная обстановка квартиры полностью соответствовала его вкусу; кладовую он забил выдержанными винами, а гардеробную — изысканными костюмами, заказанными им у лучших парижских портных. Теперь он не мог без смеха вспоминать те жалкие вечера, что коротал в мансарде за куском хлеба: обеды и ужины в самом популярном ресторане Пале Рояль вошли у него в привычку. Часто он проводил вечера в театрах, неизменно выбирая самые выгодные места в партере; весьма по душе ему пришелся балет, и особенно — одна из танцовщиц, живая и подвижная блондинка, исполнявшая свою партию с неподдельным горячим чувством и тем весьма выделявшаяся на фоне всех прочих. Даниэль позаботился о том, чтобы после очередного представления ей в гримерную доставили полную цветов корзину и широтой своего жеста остался полностью удовлетворен.
Конечно, он не забывал и о работе — напротив, получал искреннее удовольствие от того, что может отдаться ей целиком, ни о чем другом не помышляя и не беспокоясь. С Лили они виделись все так же часто, и Даниэль с радостью отмечал, что дела и у нее идут в гору. В светскую жизнь парижского общества она ворвалась подобно задорному алому вихрю; ее исправно засыпали приглашениями, и Даниэль, когда ему выдавалась (и весьма часто) возможность сопровождать ее, видел, как постепенно оставляет Лили былая робость, как становится она все увереннее в каждом своем жесте, каждой улыбке и каждом взгляде. Самое высокое и почтенное общество перестало стеснять ее; одинаково резво и беспечно она могла болтать и с военными, и с депутатами Ассамблеи, и с забредшим на одну из вечеринок графом Андраши**, бывшим венгерским премьером.
— Она обворожительна, — заявил граф, едва попрощавшись с ней, и усмехнулся в поседевшие, точно припорошенные инеем усы.
— Несомненно! — воскликнул стоящий тут же Пассаван, жестом приказывая лакеям принести себе и почетному гостю еще вина. — Прелестный цветок... проросший в самое сердце!
Сборищ в кафе «Прокоп», организуемых Пассаваном, Даниэль не пропускал. Здесь, за столом, ломившимся от еды и выпивки, в обществе людей, не обделенных самыми разными талантами, можно было говорить о чем угодно; преимущественно, конечно, речь шла об искусстве, но иногда начинали и о вещах более приземленных — охоте, игре, женщинах. Пассаван сам задавал беседе тон, всегда умея поддержать настроение когда замысловатым каламбуром, а когда грубоватой шуткой — тогда над столом неслись громогласные взрывы хохота, к которым охотно присоединялся и Даниэль. Они всегда сидели бок о бок с Розом; тот, приняв на грудь, принимался подчас читать что-то из своих стихотворений и всегда оказывался встречен дружным одобрением и даже овациями. Даниэль однажды тоже решился принести на суд местных завсегдатаев свои картины — все остались в восторге, и Пассаван в первую очередь.
— Надо поспособствовать тебе, дружище, — заявил он как-то, почти по-братски положив руку Даниэлю на плечо; шел второй час ночи, но собрание и не думало прекращаться, а у графа от выпитого порядком развязался язык. — Афиши для мадам Э. — это, конечно, хорошо, но не стоит на них останавливаться.
— О ч... о чем ты? — спросил Даниэль, с усилием выговаривая слова. С графом они выпили на брудершафт еще на первый же четверг, и говорить ему «ты» неожиданно оказалось легко и естественно, точно они были закадычными друзьями с рождения.
Пассаван важно поднял вверх указательный палец:
— Выставка. Тебе нужно выставляться, и как можно скорее. Люди скоро увидят твои блистательные афиши и, разумеется, захотят большего!
Даниэль качнул головой. С одной стороны, мысли о выставке давно уже посещали его голову, с другой — он совершенно не знал, как подступиться к делу. Тем более, подобное мероприятие требовало нешуточных вложений; бегло ознакомившись с возможными суммами, Даниэль пришел к выводу, что даже с учетом щедрых гонораров от Мадам едва ли сможет себе это позволить. Впрочем, у Пассавана, как и всегда, было свое собственное, отличное от других мнение:
— Деньги? Это не проблема. Я оплачу все расходы.
От неожиданности Даниэль чуть не пролил себе на грудь содержимое своего бокала.
— Ч... что? — беспомощно вырвалось у него.
Пассаван посмотрел на него одновременно благодушно и снисходительно:
— Взгляни на меня, друг мой. Я родился на золотом мешке, пальцем о палец для этого не ударив. Всю работу за меня сделали мои достопочтенные предки. И что теперь? Закон всемирного равновесия — я верю, что таковой существует и влияет на жизнь каждого из нас, даже если мы того не видим, — говорит мне делиться с теми, кто нуждается в средствах, чтобы чего-то добиться. Я получил свою долю благосостояния, зачем обделять других?
Даниэль не знал, что на это сказать. Все еще не веря в услышанное, он только беззвучно разевал рот, как выброшенная из воды рыба, и Пассаван, едва взглянув на него, разразился заразительным смехом.
— Ах, как я люблю это выражение на лицах людей! — заявил он, хлопая Даниэля по плечу. — Оно, пожалуй, стоит всех денег мира... но не будем торопиться, дружище. Лучшее время для того, чтобы ты заявил о себе, наступит ближе к зиме. Разгар сезона! Театр Зидлера в этом году приготовил что-то совершенно необыкновенное. Готов поставить свою голову, Эжени получит главную роль. Тогда-то мы и...
— Но я никогда не писал Эжени, — напомнил ему Даниэль, чуть расстроенный тем, что ему приходится осаживать этот необыкновенный душевный порыв, — она исправно пользуется услугами господина Эли...
Для Пассавана его слова, вопреки ожиданиям, оказались лишь поводом для новой порции смеха.
— Жизнь переменчива, как любит утверждать наша Мадам, — заявил он, хитро сверкая глазами, — кто знает, что будет завтра? Кто знает...
***
Через пару дней Даниэль, получив записку от Мадам, взял свои рисовальные принадлежности и отправился в заведение. Надо было что-то подправить в изображении Полины — а работать в стенах дома было непременным условием Мадам, от которого она не хотела отступаться. Одной лишь Эжени было позволено уходить на сеансы в мастерской господина А., Даниэлю приходилось являться в заведение самому, но это нисколь не омрачало его настроения: во-первых, это было лишней возможностью увидеться с Лили, а во-вторых, он успел по-своему привязаться и ко всем прочим обитателям этого дома — не стала исключением даже сама мадам Э., к которой молодой человек начал испытывать нечто вроде благодарной сыновьей нежности.
— Полина сейчас спустится, — сказала Дезире, препроводив его в пустующий малый зал. — Может быть, выпить?
Даниэль, у которого все еще шумело в голове после четвергового кутежа, жестом отказался. Дезире исчезла, а он ненадолго остался один — единственным его развлечением после того, как он приготовил все для работы, был один лишь голос Сержа, который сидел в большом зале в компании Эжени и обучал ее тонкостям своего мастерства.
— Человеку требуется десятая доля секунды, чтобы моргнуть, — выговаривал он своим обычным флегматичным тоном. — Это очень мало. Но достаточно для того, чтобы подменить карту. Если знать, что делать, конечно. Ты слишком осторожничаешь, что вредит быстроте твоих жестов. Так ты влегкую себя выдашь.
— Ладно, ладно, — отвечала Эжени, и в голосе ее мешалось раздражение на себя саму и стремление во что бы то ни стало пробовать, пока усилия не увенчаются успехом. — Давай еще раз.
Любопытствующий Даниэль хотел было выглянуть, чтобы посмотреть на эту сцену, но в этот момент из зала донеслись шаги — гулкие, прихрамывающие, — и когда он понял, что они принадлежал Полине, то изумленно замер. Он не мог припомнить, чтобы она ходила так: обычно она передвигалась, как бесплотный дух, ступая, несмотря на свой немалый для девицы рост, невесомо и неслышно. Теперь же, когда она появилась в зале, он заметил, что она немного подволакивает ногу; лицо ее, отощавшее и побледневшее, лучше любых слов свидетельствовало о недавно перенесенной болезни.
Поприветствовав Даниэля, она опустилась в приготовленное для нее кресло; по ее скованным движениям видно было, что они причиняют ей боль, и он про себя усомнился, в том ли она состоянии, чтобы позировать.
— Как твое здоровье?
— Намного лучше, — ответила Полина, вытягиваясь в кресле; на ней был просторный халат, на картине принявший вид струящейся шелком, привольно распахнутой на груди мантии, но сейчас она не торопилась его развязывать, точно чего-то стесняясь. — Мадам сказала, еще что-то нужно для афиши...
— Сущие пустяки, — заверил ее Даниэль; не услышав жалобы, он решил, что и от него ждут ответной любезности, а именно делать свою работу, как будто ничего не произошло. — Это не займет много времени. Могу я тебя попросить...
Он безмолвным движением рук изобразил, будто развязывает пояс халата, но Полина посмотрела на него с сомнением.
— Нельзя ли без этого? — спросила она, и Даниэль окончательно перестал что-либо понимать.
— Мы же изображаем последние мгновения Клеопатры, — напомнил он, теряясь в догадках, что же идет не так. — Мадам сказала, что на груди обязательно нужна змея. Так, может быть...
Он умолк на полуслове, видя, что Полина, явно утомленная какой-то бесплодной борьбой, страдальчески прикрывает глаза. Спустя секунду она все-таки сделала, что он велел — и у него против воли вырвался шумный вздох, когда он увидел на ее животе и ребрах целую россыпь застарелых, начавших уже желтеть синяков.
— Что... — начал он, но примолк, поняв, что ему не следует задавать вопросы — а, вернее сказать, он не испытывает ни малейшего стремления задавать их. Полина смотрела куда-то мимо него с совершенным безразличием, а ему пришлось собраться с силами, чтобы вытолкнуть слова из пересохшего горла:
— Ладно, ладно. Мы это закроем. В конце концов, нужна только грудь...
Он немного посуетился вокруг Полины, которая словно окоченела; в конце концов ему удалось устроить ее руку и складки ткани халата так, чтобы скрыть под ними эти непонятные уродливые следы.
— Так намного лучше, — произнес он, отступая и стараясь изобразить улыбку. — Выглядишь прекрасно.
Полина посмотрела на него, и мелькнуло в ее глазах мимолетное, но устрашающее нечто, отчего Даниэля пробрало холодом до самых костей.
— Вы очень добры, — произнесла она с неторопливым кивком, и он с плохо скрываемым облегчением вернулся за холст.
***
Работу он закончил быстрее, чем рассчитывал (и на то у него были весьма веские основания) и, пожелав Полине скорейшего полного выздоровления, направился к Мадам. В записке, которую он получил утром, было сказано, что она хотела бы с ним поговорить, да и он сам, оправившись от первого потрясения, чувствовал, что отчаянно нуждается в этом разговоре.
Мадам, как и всегда, встретила его предложением выпить коньяку, и на сей раз он не стал отказываться — наполнил фужер и, сжимая его в руках до того, что пальцы едва не начало сводить судорогой, опустился за стол напротив своей собеседницы.
— С Полиной все удачно? — осведомилась Мадам, раскуривая трубку; Даниэль помялся немного, не зная, как точнее описать то, что увидел.
— Я внес все необходимые исправления, — наконец сказал он, решив, что лучше всего будет начать именно так. Мадам спокойно кивнула:
— Это хорошо. Думаю, уже завтра мы отдадим оригинал в типографию.
Весь ее вид говорил о том, что на этом тему она почитает закрытой, но Даниэль, сделав большой глоток из фужера, все же решился сказать ей:
— Я видел следы.
Недолго стояла вязкая тишина. Мадам нисколько не изменилась в лице.
— Какие еще следы?
— У Полины, — заговорил Даниэль сбивчиво, тщетно стараясь замедлить собственные мысли, ибо результаты тех умозаключений, что созревали в его голове, сочились в его сердце ледяным ужасом, — на ее теле. Они похожи на...
Он замялся, не в силах сказать; тогда заговорила Мадам, усмехаясь:
— На что они похожи? На следы от припарок, которые ей делали, чтобы простуда не пошла в легкие? Я краем глаза видела это... если честно, похоже было на сцену из времен инквизиции. После такого будешь ходить полумертвым. Но могло быть и хуже, от легочной болезни мрут как мухи, особенно в последние годы.
Страх отступил, точно его и не было. Ощущая, как разжимается сомкнувшийся вокруг сердца обруч, Даниэль едва не засмеялся от окатившего его облегчения:
— Так вот в чем дело...
— А ты что подумал? — поинтересовалась Мадам и добавила, когда он, теперь уже испытывая стыд от своих подозрений, опустил глаза. — Впрочем, можешь не отвечать. В твоем возрасте все не в меру впечатлительны. А вот с рассудительностью, наоборот, беда...
Она издала ядовитый смешок, но тут же посерьезнела, вернула своему голосу обычный деловой тон:
— Ты слышал о театре Зидлера***?
Даниэль резко поднял голову.
— Надо быть глухим, чтобы о нем не слышать, — проговорил он с легкой обидой на то, что Мадам столь дурного мнения о его кругозоре. — Известнейший театр Монмартра. А, может, и всего Парижа...
— Все так, — подтвердила Мадам, со звучным причмокиванием выдыхая очередную порцию дыма. — Редко кто, не входящий в труппу Зидлера, удостаивался чести выступать там. Из моих девочек — разве что Жюли... — она поморщилась, одолеваемая неприятными воспоминаниями. — Ей хорошо заплатили, но все знали, что в этом случае гонорар — не главное. В тот год Зидлер заказал у Баха золотую диадему, которую намеревался вручить звезде своего спектакля. Прекраснейшее из всех украшений, говорю тебе как тот, кто видел его воочию. Бах превзошел сам себя в тот раз, это точно...
Даниэль слушал, затаив дыхание. Он уже знал эту историю из обрывков разговоров обитательниц заведения, из туманных намеков и замечаний Лили, из слухов, которыми полнился Монмартр, но впервые вся картина случившегося разворачивалась перед ним целиком.
— Диадема была предназначена для Жюли, все знали это, — проговорила Мадам с ожесточением, — но для нее оказалось не по силам просто протянуть руку и взять. В тот день, когда все должно было решиться, она выступила из рук вон плохо. Не знаю, какого черта с ней произошло, но, думается мне, с того самого вечера она и начала пить, как сам дьявол. Диадему Баха вырвали у нее из рук и вручили Несравненной Адель, которая была до того рада этому, что бросила сцену. Ни себе, ни другим...
Исполненная досады и горечи, она примолкла. Молчал и Даниэль, чувствуя, что слова сочувствия сейчас звучали бы наигранно и фальшиво.
— Долгое время нас не звали к Зидлеру, — наконец произнесла Мадам более спокойно, справляясь со своей злостью. — Но Пассаван замолвил за нас словечко, а Зидлер знает, к кому стоит прислушиваться. После прослушиваний он предложил нам два контракта — один, конечно, для Эжени, которая сыграет главную роль. А вот на второй, я думаю, тебе будет интересно взглянуть.
Даниэль не сразу понял, что особенного в листе, который Мадам выложила на стол перед ним — кроме, конечно, стоящей внизу размашистой зидлеровской подписи, которая внушала уважение одним своим видом. Сумма гонорара была небольшая, сказать даже больше — смехотворная; Даниэль, достаточно повидавший в богемных кругах, научился уже более или менее разбираться в этом. Но дело было, разумеется, вовсе не в деньгах — а в том, что в той строке, где должно было находиться имя предполагаемой исполнительницы, на листе было пустое место.
— Вы хотите сказать... — несмело начал Даниэль, кое-что осознавая.
— Именно, — заявила Мадам, улыбаясь с некоторой нервозностью. — Имя буду вписывать я, исходя из собственных предпочтений. Конечно, по всей логике вещей это должна быть Полина, но...
— Но? — уточнил Даниэль, осененный осознанием того, к чему клонит его собеседница, но пока опасавшийся принять на веру свои измышления. Да и Мадам, казалось, колебалась, что для нее было в высшей степени необычно. Поднявшись из-за стола, она прошлась взад-вперед вдоль камина, не обращая даже внимания на то, что трубка ее почти потухла.
— Ты же видел, в каком она состоянии, — проговорила она. — Она всегда была очень способной и очень болезненной... до поры до времени я могла ей это прощать, но Зидлер не простит. После того, что тогда устроила Жюли, он не потерпит даже самой маленькой ошибки.
Даниэль молчал. Ему казалось, что скажи он одно лишнее слово — и ему на голову рухнет все мироздание.
— Конечно, — продолжала вслух рассуждать Мадам, — Лили очень юна, это ее дебютный сезон. Я думала, она блеснет в следующем или даже через год... но наша жизнь так коротка и неопределенна, что мы не можем разбрасываться представившимися возможностями. Как ты думаешь, — внезапно она обернулась к Даниэлю, вперила в него пронизывающий взгляд, и он вздрогнул, ощутив себя бабочкой, которую насадили на иглу, — на нее можно положиться?
Даниэль прикрыл глаза, воскрешая в памяти все, что связывало его с Лили — начиная с их первой случайной встречи у хлебной лавки и заканчивая долгими, теплыми вечерами в мансарде, служившей им убежищем, чем-то вроде отдельного, отрешенного от всей остальной вселенной мира для них двоих. Последние штрихи «Саломеи», уроки чтения, первые объятия и поцелуй... без всего этого, Даниэль был уверен, жизнь его была бы совсем иной, и существовал бы в его теле не он сам, а какой-то другой Даниэль, незнакомый и как будто незаконченный — набросок, на который так и не начали наносить краски. Многое с тех пор изменилось, но оставалось для Даниэля что-то, что он считал незыблемым — оно грело ему сердце, вселяло ощущение осмысленности своего существования, какую-то стойкую, почти фанатичную веру в то, что происходящее с ним происходит не зря.
— Я думаю, она не подведет, — проговорил Даниэль тихо и очень четко, глядя Мадам глаза в глаза. На несколько секунд они словно сошлись в какой-то молчаливой дуэли, но затем Мадам отступила, с улыбкой кивая своим размышлениям, и Даниэль понял, что если это было некое испытание, то он с успехом его прошел.
— Я рада, что мы друг друга поняли, — произнесла Мадам, вновь садясь за стол; с камина она прихватила письменный прибор, чтобы занести сияющее металлом острие пера над листом контракта. — Люблю людей, с которыми можно быть откровенной... и позови Лили, в таком случае. Ей ведь тоже надо подписать.
Лили тоже поначалу не поверила — решила, что Даниэль и Мадам вздумали над ней подшутить. Мадам переубеждать ее не стала, и делать это пришлось Даниэлю; справился он весьма быстро, употребив для этого весь данный ему при рождении дар убеждения.
— Выступать у Зидлера! — вскричала Лили, самая не своя от восторга, когда поняла, что он говорит всерьез. — Это лучше всего на свете!
Искрясь неподдельным счастьем, она схватила лист и протянутый Мадам прибор. Та, наблюдавшая за ней из-за полуприкрытых век, только поинтересовалась, когда Лили осторожно макнула перо в чернильницу:
— Хоть имя свое можешь написать?
— Могу, конечно, — подтвердила Лили, лукаво косясь на Даниэля; он, пользуясь тем, что Мадам на него не смотрит, подмигнул ей, и она склонилась над листом, улыбаясь одновременно ошарашенно и торжествующе. Сердце его дрогнуло в тот момент, когда перо коснулось бумаги, но он не придал этому большого значения, предполагая, что так повлиял на него покоящийся ныне в нагрудном кармане, в кожаном визитном футляре сложенный вдвое листок.
Примечания к главе:
*Сент-Оноре - одна из центральных парижских улиц, идущая параллельно Риволи.**Дьюла Андраши-старший (1823-1890) - венгерский политический деятель; участник революции 1848г., после поражения уехал в эмиграцию и был заочно приговорен к смерти австрийским правительством. Получив амнистию, вернулся на родину и после провозглашения двуединой империи в 1867г. получил пост премьер-министра - фактического главы венгерского государства. С 1871 по 1879 годы занимал пост министра иностранных дел Австро-Венгрии. ***Шарль Зидлер (1831-1897) - антерпренер и импресарио. В 1877 основал цирк в помещении ипподрома у моста Альм, в 1885 - концерт-холл Jardin de Paris, в 1888 - первые во Франции "Русские горки". Наибольшую известность принес ему знаменитый "Мулен Руж", открытый в 1889. "Театр Зидлера" - выдумка автора, собирательный образ многих проектов этого деятельного господина.