2. La danse
Даниэль сидел на ставшем привычном ему месте в углу большого зала, вслушивался краем уха в звуки венского вальса, который наигрывала на фортепиано Мадам, пил мелкими глотками кофе и на разложенных перед ним листах набрасывал грифелем все, что приходило ему в голову. Преимущественно, конечно, это была Лили — в анфас, профиль, полный рост, повернувшая голову, присевшая в поклоне или расправившая плечи, чтобы вернуться к танцу с прерванного такта, — и в этом не было ничего удивительного, ведь она была тут же, перед его глазами: плавно, хоть и сбиваясь иногда с шага, описывала круги по залу рука об руку с Полиной, которая недурно вжилась в роль партнера и вела весьма уверенно, будто только этому и училась всю свою жизнь. Лили, напротив, была предельно сосредоточена — из того, что пыталась преподать ей Мадам, многое она схватывала на лету, но вальс упрямо не желал даваться ей, и раз за разом она допускала небольшие, но досадные огрехи, приводившие Мадам в ярость. Впрочем, Мадам всегда находила, к чему придраться.
— Блестяще, — произнесла она скептически, прекращая играть и подходя стремительным шагом к ежащейся Лили, отстранившейся от своей партнерши. — Блестяще для свинарки, приехавшей в Париж впервые. Сколько раз я буду повторять?
Лили смолчала, зная по опыту, что любые оправдания только взбесят Мадам еще больше, и тут же получила от нее несильный, но хлесткий удар по плечу тонкой лаковой тростью.
— Когда ты научишься держать прямо спину, черт тебя задери? Ты похожа на носильщика с Северного Вокзала!
— Простите, — пробормотала Лили, ибо это было единственное, что она могла сказать в своем положении, но Мадам ее извинение не удовлетворило ничуть:
— Зачем я трачу на тебя свое время, если в твоей пустой голове ничего не задерживается? Ты думаешь, что мне больше нечем заняться? Или принимаешь меня за дуру?
Лили мучительно закусила задрожавшую нижнюю губу, но по глазам ее было безошибочно видно, что она готова заплакать. Даниэль, нахмурившись, отложил грифель в сторону.
— Мадам, — произнес он, решив, что не может больше выносить эту сцену, — я не думаю, что...
Мадам свирепо обернулась к нему, и Даниэль тут же пожалел, что не родился глухонемым.
— Дани, дорогой, — ее приторный тон едва ли мог кого-то обмануть, — я ведь не лезу в твои кисти и краски, верно? Вот и ты не лезь в то, чего не понимаешь. Сложно смотреть? Иди прогуляйся. Свежий воздух полезен. И не мешай мне.
На секунду Даниэль встретился взглядом с Лили, и она мелко, но так, чтобы он заметил, мотнула головой. Успокаивая себя мыслью о том, что его непрошеное заступничество сделало бы только хуже, Даниэль все же поспешил убраться из зала — но не на улицу, где уже третий день непроглядной стеной лил дождь, а в зал малый, который теперь называли еще иногда салоном. Вслед ему неслись отголоски продолжающейся экзекуции:
— Видишь, твой рыцарь готов примчаться на помощь! А что ты будешь делать, когда его не будет рядом, бесполезная ты каланча?!
Даниэль треснул дверью о косяк так, что та едва не слетела с петель. Уязвленная гордость, густо перемешанная с тревогой из-за неудач несчастной Лили и жгучим сомнением в правильности принятого решения, должно быть, придала его облику совершенно чудовищный вид; по крайней мере, Эжени, распевавшаяся под чутким, хоть и молчаливым руководством Сержа, умолкла на середине куплета.
— Что там происходит? — спросила она, оглядывая Даниэля и оценивая его состояние. — С бедняги опять снимают шкуру?
— Тонкими полосками, — кивнул Даниэль, подбираясь к стоящему на столе кувшину с водой. «И с меня заодно», — хотел добавить он при этом, но промолчал, решив, что это будет звучать жалко и слишком по-детски. Эжени, впрочем, поняла все и так.
— Не обращай внимания, — посоветовала она, сочувственно глядя, как Даниэль наполняет стакан до того, что вода едва не переливается через ободок. — Мадам всегда так. Нам всем и сейчас достается. А уж раньше...
Она только вздохнула, закатывая глаза. Воспоминания были явно не из тех, что можно назвать приятными.
— Раньше она меня костерила так, что стены дрожали. Один раз даже высекла... когда я совсем ее доконала, — пояснила она, машинальным жестом поглаживая себя пониже спины, и тут же добавила, несомненно, увидев в глазах Даниэля неприкрытый ужас, — ну до такого не дойдет, конечно. Лили — не то, что я, она совсем другое дело. Она быстро учится, Мадам сама так говорит.
— Действительно? — Даниэль не стал скрывать удивления; меньше всего он мог предположить, что Мадам довольна хоть одним-единственным вздохом своей юной подопечной, которая за прошедший месяц не услышала от нее ни единого слова одобрения. Эжени усмехнулась, махнув рукой:
— Говорю же тебе, она всегда так. Когда ты ее не слышишь — хвалит и ставит в пример. Стоит тебе появиться рядом — и ты уже самое бездарное существо на земле. Все будет в порядке. Я бы за столько времени не усвоила и половины того, что усвоила Лили. Мадам тоже это понимает.
Даниэль только кивнул, понимая, что ему остается только поверить словам Эжени во имя собственного душевного равновесия. Бросил взгляд на Сержа — тот неторопливо перебирал ноты, делая, как обычно, вид, что происходящее никак его не затрагивает. Даниэль вернул опустевший бокал на стол. Какой-то чрезвычайно упорной, бунтарской части его натуры все еще было нелегко мириться с тем, что происходит, и угомонить ее могли разве что воспоминания о годах, проведенных в подмастерьях у месье К., некогда именитого художника, ныне удалившегося в провинцию и посвятившего свою жизнь свободному творчеству и заботе о ближних. Однажды месье К., не на шутку рассердившись, метнул в непонятливого помощника мокрой тряпкой... впрочем, Даниэль тогда успел увернуться и поспешно бросился прочь, пока маэстро не повторил бросок, выбрав в качестве снаряда что-нибудь поувесистее. Сейчас этот эпизод вызывал у Даниэля одну лишь улыбку, тогда как в тот давний день, сбежав из мастерской, он впал в крайнее расстройство чувств и думал даже наложить на себя руки, но вовремя вспомнил о том, что матушка обещала поставить к обеденному столу его любимый пирог — и остался жить. Кто знает — наверное, и Лили будет какое-то время спустя со смехом и шутками вспоминать столь невыносимые сейчас недели своего обучения?
— Приведи себя в порядок! Все румяна растеклись! — донесся окрик Мадам из большого зала, а за ним — торопливые, быстрые шаги по лестнице. Очевидно, Лили, не выдержав, тоже решила сбежать, и Даниэль, решив не терять ни секунды, пожелал Эжени удачной репетиции и тоже пошел наверх.
Лили заняла комнату, принадлежавшую ранее старшей подруге; Даниэлю уже приходилось бывать здесь, но он чувствовал себя на редкость неуютно, когда переступал порог, ложился в слишком мягкую, усеянную целым взводом подушек постель. Здесь он был как будто на ладони, и ему казалось, что каждая деталь обстановки смотрит на него глазами Мадам, со знакомым проницательным неодобрением, и это не могло не приводить молодого человека в смущение, которое могло иметь самые неловкие и даже постыдные последствия. Лили, впрочем, была в восторге от своего нового жилища: оно казалось ей настоящим дворцом, и она призналась как-то, что первые несколько дней побаивалась прикоснуться к мебели лишний раз. Сейчас она достаточно обжилась на новом месте, чтобы не тревожиться такими мелочами: когда Даниэль зашел в комнату, Лили, шмыгая носом, отодвигала ящики будуарного столика один за другим, пытаясь найти что-то из своего косметического арсенала.
— Да где же оно, лопни мои глаза... а! — подняв голову и увидев Даниэля в стоящем перед собою зеркале, она от неожиданности едва не вскрикнула. — Это вы. Ходите так неслышно. Я уж думала — Мадам и тут добралась...
Она силилась улыбнуться, но непрошено вырвавшиеся из глаз слезы продолжали течь по ее лицу. Явно не соображая, что делает, Лили едва не вытерла их рукавом, но Даниэль вовремя оказался рядом — привлек к себе и осторожно, чтобы не размазать многослойный, почти театральный грим еще больше, промокнул ей щеки собственным платком.
— Спасибо, — проговорила Лили, понемногу успокаиваясь в его руках. — Не хватало только платье испортить. Мне же его Эжени отдала.
Платье — ярко-алое, со змеящейся от самого декольте до подола золотой вышивкой, — было действительно хорошо, и Лили в нем была похожа то ли на принцессу, то ли на богато изукрашенную статуэтку из тех, которые украшали камин в комнате матушки Даниэля. Статуэтки изображали танцовщиц балета; в детстве он, мучимый своей извечной тягой к прекрасному, подолгу любовался ими, но Лили, что естественно, заслуживала его внимания больше всех их, вместе взятых — даже сейчас, когда была готова совсем обессилеть и капитулировать перед кажущейся тщетностью собственных усилий.
— Наверное, Мадам права, — проговорила она тише, забирая у Даниэля плоток и утирая слезы, скопившиеся под ресницами, — я ни на что не гожусь.
— Может быть, на самом деле она так не думает, — ответил тот, вспоминая, что сказала ему Эжени. — Просто она хочет, чтобы это тебя подстегнуло.
Лили, ничуть не обрадованная его словами, состроила недоверчивую гримасу:
— Вы все мудрите. Мозгов у меня нет, вот и все.
— Позволю себе не поверить, — улыбнулся он. — Два месяца назад ты не прочитала бы собственное имя.
— Да, но... — она не смогла сходу придумать, чем ответит, и попыталась отвернуться, отодвинуться, только чтобы не смотреть на него, но не успела: Даниэль коснулся губами ее щеки и ощутил, что Лили трепещет, как если бы он целовал ее впервые.
— Я постараюсь придумать, — пообещал он, доверительно понижая голос, — чем можно помочь.
Лили вновь встретилась с ним взглядом, и он не без удовольствия увидел, что она снова улыбается.
— Мозги мне новые подарите, что ли?
— Зачем? — усмехнулся он, отпуская ее. — Думаю, и эти хороши.
***
Очередная попытка ни к чему не привела, и донельзя разозленная Мадам отправила утомившуюся Полину наверх, готовиться к предстоящему вечеру. На Лили, раздавленную, едва не валящуюся с ног, она даже не взглянула — прошла мимо нее к коридору, ведущему во внутренний двор, и непреклонно хлопнула дверью.
— Скажи, — Даниэль успел допить кофе и добавить сверху пару бокалов вина, так что настроение у него, несмотря ни на что, оставалось приподнятым, — ты сама понимаешь, почему ошибаешься?
— Со счета сбиваюсь, — мрачно ответила Лили, с явным облегчением сбрасывая туфли; не надо было быть провидцем, чтобы понять, что у нее чудовищно ноют ноги после нескольких часов, проведенных на каблуках. — Пытаюсь музыку слушать и считать в такт, как Мадам говорит. Да вот же... отвлекаюсь. Не получается.
— А куда двигаться — представляешь?
Лили устремила на него непонимающий взгляд.
— Вы что имеете в виду? Шаг назад, потом шаг вправо... это?
Понимая, что лишенный наглядности разговор неизбежно зайдет в тупик, Даниэль опустил перед Лили перевернутый лист, на обратной стороне которого оставался неудачный набросок, и принялся объяснять, хотя скорее — путано пересказывать где-то когда-то прочитанное:
— Это просто... геометрия. Ты будто чертишь на полу невидимую черту. Представь, что ты движешься, а за тобой остается след. У каждого танца есть форма. Вальс, например — вот такой...
Азартно склонившись над листом, Даниэль провел на нем жирную грифельную кривую.
— Видишь? Не зацикливайся на счете, просто держи форму в голове.
Лили, поначалу наблюдавшая за ним остраненно и безразлично, немного оживилась. Посмотрела на начерченную Даниэлем линию и на пол под своими ногами, понемногу охватила взглядом весь зал, и в потухших ее глазах вновь заметались искры.
— Кажется, понимаю!
— Вот видишь, — Даниэль протянул ей обе руки, помогая подняться, и окликнул Сержа, который как раз в этот момент, держа под мышкой нотную папку, выходил из малого зала в сопровождении Эжени. — Друг мой, вы не сыграете нам еще раз этот проклятый вальс?
— По-моему, меня скоро будет тошнить от одного звука, — шепнула ему Лили и рассмеялась; вопреки ее словам, все в ней говорило о желании как можно скорее взять этот сложный барьер. Смутно вспоминая полученные им самим в юности уроки, Даниэль встал напротив нее, и ее рука в красной шелковой перчатке мягко легла ему в ладонь. «Не хватало только отдавить ей все ноги», — пронеслось у него в голове, но он ничем не выказал охватившего его волнения. Эжени остановилась у дверей, чтобы посмотреть на них, и от этого тревога Даниэля удвоилась, но ненадолго — первые же звуки музыки, извлеченные Сержем из фортепиано, заставили его позабыть, что кроме них с Лили в этом зале может находиться хоть одна живая душа.
Было ли это чудом или следствием непреложности гегелевского закона о том, что затраченные количественные усилия непременно дадут качественный результат — Даниэль не знал, но Лили, сбросившая с себя всякое напряжение, точно воспарила над полом и, не удерживай он ее, взмыла бы под самый потолок. Они описали по залу почти два полных круга, и Лили не сделала ни одного лишнего движения, не приложив к этому никаких видимых усилий — сейчас она и этот танец существовали нераздельно, плоть от плоти друг друга, оставляя Даниэлю лишь роль проводника, которая, вопреки всему, его не тяготила. Он в тот момент далек был от того, чтобы тяготиться чем бы то ни было: знакомое, каждый раз как впервые испытываемое им осознание того, что он касается чего-то хрупкого и эфемерного, слишком прекрасного для того, чтобы принадлежать миру земному, кружило ему голову, и он отдал бы многое за то, чтобы кажущаяся бесконечность этого мгновения оказалась таковой и в действительности, но тут их прервали — размеренные, громкие, вдобавок усиленные эхом хлопки.
Аплодисменты принадлежали Мадам. Стоя в дверях, она разглядывала танцующих с малопонятной смесью насмешки и одобрения; когда она приблизилась, Лили хотела было податься назад, но Даниэль удержал ее подле себя.
— Гениально, — с чувством произнесла Мадам, обращаясь, по-видимому, сразу к обоим, а затем уточнила, глядя уже на Лили. — Сможешь повторить?
Сжимая руку Даниэля до того, что у него хрустнули пальцы, Лили кивнула.
— А без него?
— Смогу, — тихо, но уверенно произнесла Лили после недолгой паузы.
— Отлично, — резюмировала Мадам, буквально на глазах приходя в наиприятнейшее расположение духа. — Скоро покажешь, чего стоят твои слова на деле. Можешь идти переодеваться.
Напоследок одарив Даниэля взглядом, полным немого нежного обещания, Лили исчезла наверху; Мадам, не переставая сиять улыбкой, посмотрела ему в лицо (на котором застыло в тот момент, он готов был поклясться, преглупое выражение) и заявила, посмеиваясь:
— А в тебе скрыто больше талантов, чем я думала. Не думал пойти в учителя танцев? Мог бы неплохо заработать на этом.
— Возможно, — ответил он, все еще не вынырнувший из пелены одолевшего его головокружения, — когда закончу карьеру художника...
— Когда ты закончишь карьеру художника, — заметила Мадам, — то сам сможешь нанимать столько учителей, сколько тебе в голову взбредет. Мой друг, граф Эдуар де Пассаван, хочет видеть всех нас — конечно, и Лили тоже, — на вечеринке у себя в следующий четверг. Я знаю его уже не один год, он знаток и покровитель искусств, так что тебе тоже будет очень полезно познакомиться с ним...