9. La libération
Не менее получаса Даниэль репетировал жест, которым будет откидывать в сторону ткань с готовой картины, и, без сомнения, произвел на Лили должное впечатление. Лицезрев, наконец, долгожданный результат их с Даниэлем общих стараний, она замерла и часто заморгала, будто увиденное могло ее ослепить.
— Это... это я?
Она приблизилась к картине, глядя на нее так, как глядят на представительного, вызывающего уважение своим видом, но при том незнакомого человека, трепетно протянула руку, но не решилась коснуться. Даниэль заметил, что пальцы ее дрожат.
— Все в порядке, — сказал он, подходя к ней и наклоняясь над ее плечом; Лили, зачарованная, как будто не заметила его присутствия, даже когда он бережно обхватил ее запястье, направил вперед, мягко прижал к холсту. — Это ты.
Она недолго молчала, мелко дыша, с явным трудом пропуская через себя осознание правдивости его слов. Его собственные мысли в это время плыли куда-то в другую сторону, и он не мог, да и не хотел ничего поделать с этим; и без того совершенно раздавленный, расплавленный, утонувший в собственных чувствах, как в зыбучих песках, он заканчивал картину, как во сне, полностью подчинившись видениям, которые поселились в его сознании с того дня, когда Лили впервые переступила порог мансарды. Работа отвлекала его, и Даниэль прятался за холстом, как за невидимым барьером, но теперь последняя преграда рухнула, и он понимал, что не сможет дальше удерживать себя, хоть бы его об этом заклинали все когда-либо существовавшие боги.
Волосы Лили пахли шоколадом. Даниэль почувствовал это, когда зарылся в них носом, поцеловал ее в висок, затем коснулся губами изящной мочки уха, потянулся к нежной коже на шее.
— Ты позволишь мне?..
Она не ответила, но запрокинула голову, раскрываясь перед ним, податливая до того, что он испугался крепко сжимать ее в руках, точно слишком сильные объятия могли навредить ей. Картина была позабыта ими обоими; сам не свой, обезумевший от любви, сжигавшей его изнутри уже не одну неделю, Даниэль покрывал поцелуями лицо Лили, ее плечи и грудь, вслепую распутывал шнуровку на ее платье, а она льнула к нему, приподнимаясь на цыпочки, обнимала порывисто и неумело, и шептала совсем тихо, когда он переставал терзать ее зацелованные, заалевшие губы:
— Люблю...
Оставим их вдвоем. Счастье, которое они испытали в те минуты, не терпит посторонних. Обратим свой взор на другую сцену, случившуюся немногим позже совсем неподалеку — в мастерской портного на соседней улице. Там вовсю шел выбор ткани для нового платья: посетительница, улыбчивая и быстроглазая бретонка лет двадцати, хваталась то за один, то за другой выложенный перед ней образец, не переставая при этом оживленно трещать:
— Фиолетовое платье у меня уже было... всем понравилось, хотя многие нашли его слишком вольным. Не могу же я выступать в том же цвете второй сезон подряд! О! Может быть, синий подойдет?
Прижав кусок ткани к груди, она критически оглядела себя в стоящее тут же зеркало, но осталась своим обликом недовольна:
— Нет, он сделает меня похожей на всплывший труп. Может, черное? Не будет слишком мрачно?
— Черный нынче входит в моду, мадам, — сказал хозяин мастерской, давно знавший бойкую покупательницу и вовсе не смущенный ее манерами. — Можно расшить его серебряной нитью...
— Лучше красной, — заявила девица, задумчиво перебирая прочие образцы, не зная, на каком из них остановить взгляд. — Давно хотела попробовать красный.
— Ваше пожелание — закон, — почтительно сказал портной. — Будем снимать мерки?
Девица кивнула ему, и он удалился за измерительной лентой, оставив ее ждать. Тут дверь мастерской отворилась, пропуская еще одну посетительницу, по виду которой можно было предположить, что она, одетая в скромное темное платье и закрывшая лицо плотной вуалью, явилась сюда только что с чьих-то похорон. Двигалась она дергано и нервозно, так что можно было решить, что она не в себе; бретонка даже попятилась, когда незнакомка приблизилась к ней, но тут та откинула вуаль с лица, и ее инкогнито оказалось раскрыто.
— Жюли! — в крайнем изумлении выдохнула покупательница, отступая; ее можно было понять, ведь в побледневшей, осунувшейся девице, растерявшей весь лоск своего облика, явно находящейся в шаге от полного помешательства, с трудом можно было узнать очаровавшую всех два года назад Девушку в Красном Платье.
— Бабетт, — произнесла Жюли, хватая ее за руку; ее пальцы оказались до того цепкими, что бретонка не сразу смогла вырваться из ее хватки. — Бабетт, я искала тебя.
— Что... что? — отнимая руку, бретонка отступила; на лице ее были написаны одновременно страх и презрение. — О чем это ты?
— Ты должна мне помочь, Бабетт, — повторила Жюли в некоем безнадежном упорстве, слепо блуждая взглядом по ее лицу. — Я не...
— Должна? — первое потрясение от этой встречи оставило Бабетт, и она фыркнула, дернув маленьким точеным подбородком. — Я никому не должна ничего, а тебе — в первую очередь. Давно у вас называли меня бездарной коровой, которая только и может что зарабатывать себе дешевую популярность плясками в полупрозрачной хламиде?
Жюли коротко сглотнула. Кожа на ее лице побледнела до синюшного цвета; видно было, что слова Бабетт задели и пристыдили ее, но терзавшее ее отчаяние было сильнее гордости.
— Пожалуйста, — проговорила она, вновь подступаясь к Бабетт, но уже не пытаясь дотронуться; та хотела отшатнуться, но едва не споткнулась о зеркало, оказавшееся за ее спиной. — Пожалуйста, помоги мне, иначе я умру. То, что случилось... я не вынесу этого, я не вернусь, Бабетт, я прошу!
Их взгляды встретились, и в лице бретонки что-то оттаяло. Ее неприязненное ожесточение оказалось недолговечным и дрогнуло, когда ясно стало, что Жюли не шутит. Казалось даже, что она в шаге от того, чтобы рухнуть на колени, и Бабетт, не желая допустить этого, в испуге схватила ее за вздрагивающие исхудавшие плечи.
— Что произошло? — спросила она тихо, судорожно взвешивая в уме самые ужасные предположения. — Чего ты хочешь?
Жюли ответила ей так же, понизив голос, как будто передавала страшную тайну:
— Мне нужен Месье. Я хочу поговорить с ним.
— Отвести тебя к нему? — переспросила Бабетт ошеломленно. — Прямо сейчас?Ответный взгляд Жюли в достаточной мере говорил сам за себя, и Бабетт, с сожалением обернувшись туда, куда удалился портной, решительно подхватила ее под локоть.
— Ладно, идем. Думаю, у него сейчас не очень много дел.
Кабаре «Северная звезда», куда они направились, находилось в четверти часа ходьбы, на склоне холма Монмартр, в одном из переулков неподалеку от театра Ателье. «Звезда» давно была на хорошем счету у богемной публики, хотя были и те, кто считал, что лучшие годы этого заведения остались позади. Хозяин кабаре, степенный и рассудительный месье М., не разделял эти пессимистичные мнения: даже с уходом на покой Эжена, признанного короля парижской сцены, всю свою жизнь посвятившего «Северной звезде», заведение смогло остаться на плаву. Теперь там блистала Бабетт, чьи номера снискали большую популярность у завсегдатаев этого квартала; с мужской частью труппы, впрочем, не все было ладно, и подтверждение тому девицы получили сразу же, как только переступили порог.
— Андре! — Месье, изменив своей обычной немногословности, гневно распекал парня, явно не в первый раз отбившего себе ребра о расстеленный на полу тюфяк. — Это акробатический этюд или номер с падениями?
Парень только шмыгнул носом, потирая ушибленный бок. Месье посмотрел на его лицо, на котором закаменело насупленное выражение упрямой решимости, и махнул рукой, несколько смягчаясь:
— Клянусь, еще чуть-чуть — и я переведу тебя в клоуны, только чтобы ты не свернул себе шею у всех на глазах. Пойди проветрись. А потом еще раз.
Мрачный, но преисполненный явным стремлением повторить попытку до тех пор, пока она не станет успешной, Андре удалился; Бабетт, бросив на него мимоходом взгляд ласковый и сострадательный, оставила Жюли у входа и приблизилась к хозяину кабаре.
— Месье...
— Как, уже? — увидев ее, тот изумленно вскинул брови. — Ты выбрала новое платье меньше, чем за три часа? Не заболела ли ты, часом?
— Можете не беспокоиться, — звонко рассмеялась Бабетт, — я в полном порядке.
— Это хорошо, — кивнул Месье, нашаривая на столе полупустой бокал, — иначе отдуваться придется твоему благоверному, а от того, что он делает со своим номером, может и удар хватить.
Он издал громкое сопение, обычно бывшее признаком крайнего его неудовольствия, и Бабетт поспешила заговорить примирительно:
— Я думаю, он способен на большее.
— Конечно, способен! — подтвердил Месье с таким видом, будто она пыталась оспорить очевидный факт. — Просто ему нужна чистая голова, а у него там...
Он не стал договаривать — снова схватил бокал, дабы притушить свое раздражение отменным вином, и Бабетт подождала, пока он допьет, прежде чем наклониться к его уху и тихо произнести:
— К вам пришла одна девушка. Поговорите с ней.
— Кто? — Месье обернулся, нашел взглядом фигуру Жюли, замершую у дверей, и озадаченно нахмурился. Конечно, он узнал посетительницу, но меньше всего можно было сказать, что он рад ее появлению.
— Ну что ж, — произнес он, тяжело поднимаясь со скрипнувшего стула, — пусть идет за мной.
Бабетт кивнула и сделала знак Жюли; та, не выказывая ни радости, ни какой-либо другой эмоции, поспешно последовала за Месье. Он проводил ее в свой кабинет, вход в который находился за кулисами — там, помимо заваленного бумагами шкафа, старого бюро и горшка с пышным, разросшимся по стене и окну плющом (прощальным Эженовым подарком, который Месье вслух грозился выселить на улицу, но продолжал исправно поливать и подстригать каждое утро) стоял письменный стол и пара стульев. Жюли села на один из них, повинуясь жесту хозяина кабинета.
— Ангел во плоти, — медленно, со значением произнес Месье, отвлекаясь на то, чтобы налить себе вина из стоящей на бюро бутылки. — Что же он делает здесь, в обиталище простых смертных из плоти и крови?
Если неприкрытая насмешка в его голосе резанула Жюли по сердцу, то она не выказала этого никак.
— Я знаю, что меньше всего могу рассчитывать на ваше расположение, — заговорила она сдавленно, каждое слово явно давалось ей большим трудом. — Но мне больше не к кому пойти. Вы — единственный, против кого мадам Э. не осмелится выступить.
— Лестное заявление, — отметил Месье, садясь за стол напротив своей собеседницы. — Не будем сейчас о его соответствии истине... так чего же вы хотите от меня?
Вид его был совершенно непроницаем, но глаза заинтересованно мерцали под отяжелевшими с возрастом веками; Жюли, осознавая, что судьба ее вот-вот должна решиться, лихорадочно вцепилась в собственную юбку и заговорила неожиданно четко, не отводя напряженного взгляда от лица своего собеседника.
— Хотя мадам Э. пыталась удержать меня силой, мне удалось сбежать. Позвольте мне присоединиться к вашей труппе. Клянусь, я гожусь для любой работы.
Месье как будто не поверил в первую секунду в искренность ее слов: прищурился, что-то про себя считая, и ответил не сразу, точно ожидая от нее выдвижения каких-то условий. Но она молчала, полностью выпотрошенная: щеки ее подернулись болезненным румянцем, она с явным трудом делала вдох за вдохом.
— Ваше предложение достойно внимания, — наконец произнес Месье, понаблюдав за ней. — Но я привык оценивать возможные последствия каждого своего решения, и в этом случае они, увы, сложатся не в нашу пользу.
Жюли схватилась за край стола, чтобы не упасть. Месье продолжил говорить бесстрастно и без единой нотки сочувствия:
— Не говоря даже о том, что вы, в вашем состоянии, в Париже не проживете и года... я, знаете ли, не большой любитель всех этих скандалов с побегами. Мне по горло хватило и того, что приходилось раскланиваться при встрече с мадам Т., когда... впрочем, вы слишком юны и вряд ли помните эту историю. Нет уж, второй раз я на это не подпишусь. Тем более, на весьма незавидную роль похитителя молодых талантов.
Несколько секунд Жюли сидела неподвижно, осмысливая услышанное. Горячечный, нездоровый огонь, до сего момента горевший в ее взгляде, потух, и глаза стали будто незрячими, а лицо — похожим на лицо мертвеца. Медленно, как сомнамбула, она поднялась со стула. Ее не шатало, она держалась ровно и прямо, но то была не Жюли, а одна лишь ее серая обреченная тень.
— Спасибо, что уделили мне время, — сказала она, кланяясь механически и по-кукольному. — Доброго вечера.
Едва глядя перед собой, она сделала шаг к двери, и в этот момент Месье окликнул ее:
— У вас есть деньги?
Она обернулась. Вопрос не сразу дошел до ее рассудка, заиндевевшего перед неизбежным.
— Не так много, как могло бы быть, — наконец ответила она. — Но есть.
Вздохнув с непонятной досадой на себя самого, Месье притянул к себе первый попавшийся чистый лист и письменный прибор.
— Один из моих бывших артистов, — пояснил он, не поднимая головы и не прекращая покрывать бумагу мелкими, убористыми строками, — держит небольшое кафе в Ницце. Чудесное место у моря, вам понравится. Я напишу ему. Он неплохой малый и позаботится о вас. Скажите, что вы от меня и отдайте ему конверт.
Жюли молча смотрела на то, как он запечатывает письмо. В то мгновение она впервые за много месяцев ощутила, что может дышать без усилия и пронзительной внутренней боли — и едва не пустилась в рыдания от осознания того, какой непосильный, давящий груз все это время носила на себе.
— Вы спасаете мне жизнь, — проговорила она очень просто, беря у Месье конверт. — Я не уверена, что когда-нибудь смогу вернуть этот долг.
— Судьба рано или поздно дает всем нам возможность с ней рассчитаться, — флегматично заметил Месье, пожимая плечами, — а колода под названием «жизнь» тасуется очень причудливо. Надеюсь, что увижу вас еще в добром здравии.
Жюли хотела поклониться ему, но в последний момент передумала, не стала этого делать, только выпалила короткую благодарность, точно зачерпнув со дна своей измученной души последнее, что оставалось там, и вышла, почти выбежала из кабинета. Из коридора раздался вскрик — внезапно распахнувшаяся дверь едва не ударила Бабетт по носу.
— Все слышала? — осведомился Месье, улыбаясь. Похоже, случившееся что-то задело в нем; по крайней мере, он порывался пуститься в какие-то отвлеченные раздумья, но Бабетт, заглянув в кабинет, помешала ему.
— Она сбежала? — настороженно спросила она и добавила, дождавшись добродушного кивка. — И что теперь будет?
Месье поднялся на ноги, неторопливо прошелся по кабинету из стороны в сторону. В такт его грузным шагам мелко сотрясалось в бокале оставленное им вино.
— Я родился в империи, которую многие почитали незыблемой*, — заговорил он, одновременно беседуя с Бабетт и рассуждая с самим собою, — ведь ее основал человек выдающийся во многих отношениях. Он был молод, амбициозен, не скован условностями... люди были для него не более чем инструментом для достижения цели. Он считал что он, и он один, может менять существующий ход вещей и кроить мир под себя. Но его могущество в итоге оказалось не более чем фикцией. Как и любого, кто осмеливается бросать вызов естественному порядку нашего мира, его ждал весьма жалкий конец. Он умер в изгнании, запертый на краю света своими врагами, которые, должно быть, давали ему яд, дабы ускорить его смерть... боюсь, об этом забывают многие из тех, кто ныне стремится ему подражать.
— Вы говорите о мадам Э.?
Месье кивнул снисходительно и вместе с тем горько.
— Она стремится к лаврам Бонапарта в нашем деле. Я не откажу ей в некоторого рода талантах, но ее ждет то же, что и его. Можно обманывать естественный уклад вещей какое-то время, но природа берет свое рано или поздно. Эта женщина слишком многое стремится сломать, не думая, что чем больше усилий прикладывает, тем сильнее и безжалостнее будут удары в ответ. Первый мы видели сегодня. Сколько их еще будет?
Сокрушенно покачав головой, он отвернулся к увитому плющом окну. На лице его бродило какое-то неясное мрачное предвкушение — так смотрит на небо человек, увидевший на горизонте грозу.
— Если она — Бонапарт, — спросила Бабетт, подходя к нему, — то кто тогда вы?
Месье ответил не сразу, но в голове его не звучало и тени сомнения, когда он заговорил.
— Боюсь переоценить себя, но скажу, что мне по душе роль подобная той, что сыграл Луи XVIII, — и добавил, заметив изумление своей собеседницы, — последний монарх Франции, который умер монархом**.
***
Сгустившиеся сумерки заползли в мансарду, погрузив ее в полумрак, но Даниэлю лень было встать с постели и зажечь лампу. Лили, утомленная, дремала у него на груди, и он надеялся про себя, что она уснет окончательно, избавив его от тягостной необходимости прощаться с ней на ночь, но в какой-то момент она приоткрыла глаза и спросила сонно, поднимая голову:
— Который час?
— Понятия не имею, — честно ответил он, вспоминая, что часы должны были остаться среди беспорядочно разбросанной по полу одежды. — Наверное, около шести.
Лили подскочила, как ужаленная.
— Мой бог, шести! Мадам убьет меня!
Пытаться удержать ее было все равно что пытаться удержать ветер; подскочив с постели, она принялась носиться по комнате, пытаясь на ходу привести себя в порядок, а Даниэлю только и оставалось что тоскливо наблюдать за этим. Только когда она, полуодетая, села на край кровати, чтобы натянуть чулки, он придвинулся к ней, нетерпеливо обнял за талию, коротко поцеловал в плечо и о него же потерся щекой.
— Разве тебе обязательно надо уйти?
Она повернула голову, и он увидел, что она опечалена не меньше него.
— Мне так жаль, правда! Но сегодня придет мадам Т., надо будет носить им с Мадам чай... обещаю, — добавила она, целуя его, — я приду завтра. И послезавтра. И после-послезавтра тоже приду.
Она улыбнулась, и он, смиряясь с грызущей его печалью, ответил ей той же улыбкой.
— Только послезавтра приходи позже. Днем я буду в Академии. Надо отнести им картины.
Лили, встав у зеркала, принялась надевать платье. Посмотрев на нее еще какое-то время, Даниэль сел на постели, откидывая одеяло.
— Я провожу тебя.
Она, конечно, не стала противиться, и они вышли из дома рука об руку, зашагали по затянутой огнями фонарей улице. Недавно прошел дождь, и мостовая блестела сотнями желтоватых бликов, а в воздухе разлилась приятная свежесть, наконец-то смывшая с улиц топкую пелену духоты. Лето подходило к концу, но мысль об этом не вызывала в душе Даниэля никакого сожаления — оглушенный своим счастьем, он видел перед собою тогда исключительно благоприятное будущее, и на пути его, к несчастью, не подвернулось ни одного провидца, чтобы сказать ему, как сильно он ошибается.
У заведения они с Лили попрощались: она обняла его за шею, чтобы коснуться его губ, но со смехом увернулась от попытки продлить поцелуй.
— Нет, нет, нет, — и пообещала шепотом, заметив грустный взгляд своего спутника, — Завтра.
Жить в ожидании «завтра» ему было не привыкать; он отпустил ее, и она юркнула в дом, закрыв за собою дверь. Даниэль постоял немного у порога, вдыхая воздух полной грудью, а затем ушел, не увидев того, как тревожно и суетливо метнулись огни в окнах заведения на втором этаже, не услышав, как вонзился в мерный уличный шум пронзительный и зловещий, исполненный безысходной ярости крик.
Примечания к главе:
*учитывая почтенный возраст Месье, он родился на рубеже 1800х-1810х годов, во времена расцвета наполеоновского владычества в Европе.**Луи XVIII (1755-1824) - брат казненного революционерами Людовика XVI. В 1791 году бежал за границу и находился в эмиграции, заняв французский престол в 1814г. Покинул Париж во время "Ста дней" Наполеона, но после повторного отречения последнего вновь стал королем. Пробонапартистская/прореспубликанская пропаганда рисовала его косным, малоинициативным, безвольным правителем, однако современными историками делаются попытки пересмотра и переоценки итогов его царствования. Стал последним французским монархом, умершим на троне и погребенным в базилике Сен-Дени; занимавшие трон после него Карл X, Луи-Филипп Орлеанский и Наполеон III были свергнуты в результате революций 1830г., 1848г. и 1871г. соответственно.