Пролог
Очнулся — будто маньяк вспорол нутро, начав игру: «Собери ужин».
На раскалённой добела сковородке — печень, почки, селезёнка.
Разложены, как на витрине адского мясника.
Сверху — густая кровь, как тёмный соус.
— Вторая отрицательная… обожаю, — шепчет голос, словно вылезший из-под могильной плиты.
Тень склоняется над тарелкой.
Костлявые, жёлтые пальцы с чёрными когтями вцепляются в вилку и нож.
Живот урчит — точно забитая канализация.
Смрад горелой плоти впивается в нос, как калёный гвоздь.
Металл дрожит. Скользит.
БРЯК — вилка бьётся о фарфор, словно гром в черепе.
И всё исчезает.
Остаётся лишь тьма.
Проваливаюсь в бездну. Не в сон и не в обморок — просто вниз, в чёрную мякоть.
Приземляюсь на что-то мягкое и липкое. Скрип.
Как будто слепой пианист молотит по расстроенному роялю, пытаясь сыграть «Собачий вальс».
Кисти плохо слушаются — словно прикручены к чужим рукам.
С трудом хватаюсь за запястье.
Кожа под ладонью — липкая, тёплая, вроде бы живая.
Сквозь пульсирующую боль пытаюсь собрать хоть обрывок мысли. Получается через жопу.
Память — как дохлая кошка из детства.
Ехали цыгане, кошку потеряли…
Ехали цыгане…
Ехали…
Е...
Заело.
Как старая заплесневелая пластинка.
Мелодия смерти. Без повтора. Без перемотки.
Щёлк. Скрежет.
Веки отходят, будто ржавые ставни — с натугой.
Подо мной — мокро. Надеюсь, не вытекло изнутри.
Запах районной поликлиники, где полы моют одной и той же тряпкой двадцать лет.
Взгляд цепляется за потолок, в паутине — как в заброшенной многоэтажке.
Потом — кафель некогда белый, теперь — серый, в разводах.
По стене тянется трещина в виде шрама от аппендицита.
Больничка? Морг? Хрен поймёшь.
Слышу, как бьётся сердце — неясно, чьё.
Металл скрипит в замке. Раз. Два.
Три — с усилием, будто дверь не открывали лет сто.
Распахивается.
На пороге — санитар.
Здоровенный, пузатый, как будто бухал трое суток в подсобке.
Халат — жирный, мятый, пропахший хлоркой и старым потом. Словно снят с трупа и не стиран годами.
На лбу прыщ. В руке — пластиковый таз с мутной жижей.
Взгляд — тяжёлый, как похмелье.
— Чё, философ хуев? Очнулся? С возвращением.
Будешь подниматься — зови. Или блевать начнёшь — тоже зови.
Только не в койку, а то сам стирать будешь. Здесь не отель, где всё включено.
Чешет живот, глухо порыкивает нутром, захлопывает дверь, поворачивает ключ — как будто боится, что нечто вырвется наружу.
Пытаюсь выдохнуть, но в горле — будто комок из ваты и ржавых гвоздей.
И тут — с соседней койки — хрип.
Не кашель. Не стон.
Будто кто-то харкнул душой.
Потом — смешок. Сухой, скрипучий, как кровать под мертвецом.
Медленно поворачиваю голову.
Старик.
Кожа — серо-жёлтая, как у воблы. Лицо — наполовину расползлось.
В глазах — чёрные лужи.
Мутный взгляд — прямой. Словно ждал.
— «Кто вошёл сюда, пусть оставит всякую надежду», — шепчет хриплым голосом.
— Где… это?
— Здесь. В бездне, где «всех людей живых не видишь».
Дверь открывается.
На пороге — санитар.
Взгляд тяжёлый, прищуренный.
— С кем базаришь, фило́соф?
Молчание. Взгляд в сторону.
Койка рядом — пуста.
Чистая. Без вмятин. Ни запаха. Ни следа.
Седобородый исчез, будто и не сидел.
— Ну вот, понеслась пизда по кочкам, — бурчит санитар, шаркая тапками.
— Первый день, а уже кукушка на взлёт пошла.
То пророки, то мамаша из розетки вылезает.
Голос ленивый, но зло в нём — выученное.
— Только ещё раз заорёшь или в стенку упрёшься — вколем, обвяжем. Будешь нюхать ангелов через трубку. Я не нянька. Тут таких, как ты, ломали — и покрепче были.
Хватает за локоть — грубо, без эмоций.
— Пошли.
Пол — липкий, холодный.
Свет — мёртвый, мигающий.
Коридоры — одинаковые.
Как петля, на которую наступаешь снова и снова.
Шаг. Ещё шаг.
Санитар что-то бубнит:
— Таблетки помогают… кто с тенями говорил — уже в смирительной…
Слова тонут в вате.
Плитка дрожит, как кожа.
Запах — тот же. Кровь.
Сковорода. Внутренности.
Вторая отрицательная…